- Хорошо ли добрались до Рима, государыня! Дорога зимой ужасны.
- Спасибо, верховный понтифик. Господь хранил нас в пути, а мы Ему молились.
- Теперь скажи как на духу, что привело тебя к трону церкви? - сразу как-то строго спросил Урбан. Он умел переключаться с доверительной беседы на жёсткий разговор.
- Я иду на суд Божий, и как мне было миновать вас, - ответила Евпраксия и достала из-за борта долматика свиток. - Вот грамота, в ней сказано всё, с чем я отправилась на исповедь. - И она положила свиток на стол.
Папа Урбан не счёл нужным открывать свиток сей же миг. Он стал расспрашивать Евпраксию о том, что вовсе не касалось супружества. Его заинтересовала княгиня Ода, маркграфы Штаденские, Русская церковь и даже верблюды, которых привела Евпраксия в Германию. Она рассказывала обо всём охотно, постепенно становясь сама собой: жизнерадостной и бойкой. Она чуть взгрустнула, когда коснулась судьбы верблюдов.
- Вы знаете, верховный понтифик, мне их жалко, этих гордых животных. Их надо было вернуть в наши степи. Теперь я даже не знаю, где они и живы ли. Может, где-то во Франции гордо ходят. Тогда четырёх из них княгиня Ода подарила королю Франции Филиппу, моему племяннику. - Беседа о "пустяках" длилась почти час, и в конце её папе Урбану доложили, что прибыл человек, коему назначена аудиенция.
- Пригласите его, - ответил папа услужителю. А когда тот ушёл, ласково сказал: - Дочь моя, государыня, будьте мужественны. Волею Божьей тебя ждёт испытание. Накиньте вуаль и сядьте за цветы. - Урбан прикоснулся к плечу Евпраксии, поднялся и прошёл к трону.
Тотчас в сопровождении двух служителей в тронном зале появился император Генрих IV. На нём было торжественное одеяние, и рыжую голову украшала корона. Остановившись в нескольких шагах от возвышения, на котором стоял трети, Генрих ждал вопреки этикету, когда папа римский сойдёт к нему. Так императору захотелось заявить о своём главенстве.
Но папа Урбан не счёл волю императора для себя безусловной. Спросил сухо:
- Что привело тебя, помазанник Божий, к трону вселенской церкви?
Генрих побледнел, а потом его лицо опалил гнев. Такой непочтительности к себе он не знал и не ожидал, но сдержался и не вспылил.
- Я пришёл к наместнику Иисуса Христа и отцу всех католиков за помощью и защитой.
- Говори, помазанник Божий, от кого тебя защитить и чем помочь?
- От меня сбежала законная супруга. Она всюду клевещет на государя, обвиняет в смертных грехах, порочит чистое имя императора. Сама же блудница, бесстыдная и развратная женщина. Я прошу тебя, наместник Иисуса Христа, издать буллу, дабы вернули мне мою законную супругу в чьих руках она бы ни была. И дайте мне право заточить её в монастырь. Я своими руками совершу над нею постриг, потому как мне было видение и такова воля Всевышнего! - уже кричал Генрих.
Он не заметил, как из-за вазы с цветами поднялась Евпраксия и смотрела на императора с презрением, но без страха и ненависти. Поднялся с трона и папа Урбан. Он сделал рукою жест в сторону Евпраксии.
- Вот твоя Богом данная супруга, - сказал он громко. - И если в твоих словах нет лжи и навета, подойди к ней, возьми за руку и верши суд праведный. - Папа приблизился к Евпраксии, обнял её за плечи и слегка прижал к себе. Другой рукой он откинул с её лица вуаль. Позвал Генриха: - Иди же, если не боишься кары Божьей.
И Генрих, надеясь обмануть Господа Бога, двинулся к Евпраксии.
- Всевышний со мной! И это её покарает перст Божий!
Кощунство Генриха в Христовом доме было очевидным.
И Всевышний покарал его. Когда Генрих попытался вскинуть руку, дабы вознести проклятие, правая рука его упала плетью, когда он поднял правую ногу, чтобы шагнуть на возвышение, она не послушалась его и нужный шаг не сделала. Генрих застыл, ещё не понимая, что с ним. Наконец, как показалось ему, он нашёл причину случившегося, хотел крикнуть папе Урбану: "Видите, святой отец, колдунья и здесь чинит мне зло!" Но и язык не повиновался ему. Гнев в его глазах угас, они бессмысленно блуждали по залу. Он стоял беспомощный и жалкий, боясь сделать хотя бы один шаг к двери, дабы скрыться за нею. Он понял, что с ним случилось: кара Божья настигла его, а не ту, что стояла близ понтифика. Однако, оставаясь верен себе, он не сдался, не признал себя побеждённым и наказанным по справедливости. В его глазах вновь вспыхнули гнев и ненависть, теперь уже к понтифику. Здоровая левая рука его потянулась к поясу, где обычно висел меч. Но оружия при нём не было, потому как вход в Божий дом с оружием запрещён даже императору.
Папа Урбан понял состояние Генриха. Он не радовался, что Господь Бог покарал нечестивца. Ему было грустно. Он позвал служителей и велел им увести Генриха из зала. Лишь только Генрих скрылся за дверью, папа вновь усадил Евпраксию к столу и сам сел. Помолчав, сказал:
- Видит Бог, дочь моя, к появлению императора я не причастен. Его привёл рок, дабы у трона вселенской церкви покарать за злодеяния и грехопадение.
- Но, святейший, и я грешница, ежели дала повод так говорить о себе!
- Не утешаю. Мне ведомы твои грехи, и о них ещё будет сказано. Я издал буллу о созыве церковного собора, который пройдёт в Швабии с первого по восьмое апреля. И там мы будем обсуждать твою жалобную грамоту, чтобы через членов этот собора оповестить всех священнослужителей Германии и иных католических держав. Позже, когда состоится суд над Генрихом Четвёртым, ты скажешь на нём всё, что изложено в грамоте. На то воля Божья и вселенской церкви. Аминь.
Через несколько дней Евпраксия, Гартвиг и их спутники выехали из Рима в обратный путь. Императрицу сопровождали до самой Флоренции три сотни папских воинов. А во Флоренции Евпраксию встречали обретённые ею друзья: графиня Матильда, король Конрад, графы отец и сын Вельфы и принц Генрих. Судьбе было угодно, чтобы отрок Генрих полюбил Евпраксию как родную мать.
Отец юного принца в эту пору пребывал в Риме. Разбитый Божьей карой, он пролежал в своём дворце полмесяца, а потом тайно тёмной февральской ночью был вывезен из Рима в Тальякоццо, а оттуда - на побережье Адриатического моря, дабы по нему вернуться в Верону.
Глава двадцать третья
СУД
В Италии и Германии наступило затишье. Но оно было ненадёжное, как первый хрупкий лёд на реке. Ни Генрих, ни Матильда не распускали воинов, в кузницах продолжали ковать мечи, копья, наконечники стрел. Генрих и не помышлял о мире. Италия оставалась ему ненавистна. В неё убежали все, кого бы он мог любить, если бы они его не предали. Там нашли себе убежище его сыновья, его супруга, его бывший соратник архиепископ Гартвиг, многие бароны, окружающие теперь короля Конрада. Как можно было простить им измены? Как можно было простить папу Урбана за то, что наслал на него отнюдь не Божью кару, а дьявольскую силу? Да мог ли Генрих проявить к Урбану хоть какую-то милость за то, что тот укрывал "королевскую блудницу"? И, едва почувствовав, что выздоравливает, Генрих поднялся с постели и заявил своему преданному Деди:
- Я подниму всю Германию и накажу изменников, укрывшихся в Италии!
- Мы с тобой, ваше величество, веди пас! - отозвался Деди.
Но народ Германии не думал потакать драчливому императору. Он жаждал мира. И в день поминовения императора Генриха III христолюбивые католики удивились: "И как только у благочестивого отца мог появиться такой уродец?! Вот уж, право, Рыжебородый Сатир". Сидя у домашнего очага, немцы с нетерпением ждали начала объявленного папой римским собора в Констанце, надеялись, что на том соборе наконец-то образумят их государя.
В конце марта в Швабию на берега Боденского озера потянулись все ждущие мира и согласия в империи. Ехали и шли в Констанцу не только немцы. Туда спешили многие итальянцы, французы и те, кто нашёл убежище в иных странах от произвола императора. С большой свитой прикатил в Швабию граф Вельф-старший. И прошли слухи, что вместе с ним, скрывая лицо под белой вуалью, приехала сама императрица Адельгейда-Евпраксия. Ещё гуляли слухи о том, что на защиту её чести Киевская Русь выслала большую рать. Да будто бы семь воинов-россов давно, словно духи, летают но всей Германии и считают, сколько рыцарей, меченосцев и лучников в императорском войске. Оно же к этому времени распадалось, потому как сокровища Адельгейды-Евпраксии иссякли и платить наёмникам Генриху было нечем. Даже императорский двор Генрих не мог содержать.
В конце марта папа Урбан II попросил графиню Матильду Тосканскую снять осаду со всей местности вокруг Вероны, дабы Генрих мот беспрепятственно уехать в Германию. Матильда согласилась без оговорок. Ей тоже больше нравилась мирная жизнь, нежели противостояние. К тому времени Генрих настолько окреп, что оказался способен сесть в седло. И он поспешил уехать в Констанцу, дабы повлиять на соборян. Для того при нём шло около тысячи воинов, коих вели преданные Генриху рыцари из числа николаитов. В эти же дни получил от императора строгое повеление маркграф Деди Саксонский. Он должен был найти в Констанце Евпраксию, взять её как угодно и отвезти в Мюнхен, благо он рядом.
- Там упрячешь её в Старый замок Птицелова, чтобы даже мышь к ней не пробралась, - наказывал Генрих маркграфу Деди.
- Исполню, ваше величество, если найду государыню в Констанце, - не слишком бодро ответил Деди.
Евпраксия, однако, и не собиралась покидать Флоренцию. Матильда Тосканская предоставила в её распоряжение просторное загородное палаццо. В этом дворце любезной графини Евпраксия отдыхала душой и телом. Большую часть времени она проводила с принцем Генрихом. Это был благочестивый и умный отрок. В свои тринадцать лет он уже твёрдо встал в лагерь тех, кто боролся с произволом императора. Он никогда не произносил слово "отец". Мятежные князья были его сторонниками, поклонники папы Урбана II - его друзьями. А самый преданный папе аббат Гиршау был духовным отцом принца. Придёт час, когда принц Генрих возглавит мощное восстание горожан против отца и вынудит его к отречению от императорской власти. Но это будет потом, а пока тринадцатилетний принц прилежно учил латынь, историю Германии, Италии, Египта, Иерусалима и занимался многим другим, потому как жаждал стать образованным государем.
Евпраксия всячески поощряла занятия юного принца. Помогала ему, многому научила из того, что унаследовала от батюшки и матушки, что приобрела в Кведлинбурге. Странная поначалу была наука. У юного принца с детства на лице, словно маска, застыли печаль и холод. Евпраксия не могла смотреть на его лицо без материнской скорби и попыталась научить его улыбаться, потратила много сил и терпения, дабы принц избавился от вредной душе и сердцу печали, чтобы умел радоваться жизни. И она добилась своего. Секрет её успеха был прост. Сама умеющая улыбаться и смеяться по малейшему поводу, она делала это так заразительно, что принц забывал всё напускное и становился самим собой - живым и отзывчивым подростком.
Была и другая наука. Видела она, что принц не очень крепок телосложением и ему, считала Евпраксия, не удастся стать сильным воином, ежели не приложить к тому руки. Она привила Генриху любовь к верховой езде. Приставила к нему Тихона и велела учить принца владению мечом и другим оружием рукопашного боя. Тихону было не занимать мастерства, он искусно владел всем, что попадалось ему в руки, знал много хитроумных приёмов. Принцу Евпраксия сказала:
- Ты, славный, постарайся перенять от дяди Тихона всё, что он даст. Помни, побеждает не всегда тот, кто более силён, но кто более искусен и ловок.
- Я это запомню, матушка государыня, - отвечал Генрих и шёл с ним на плац, дабы с мальчишеским задором нападать на учителя.
Наконец Евпраксия пришла к мысли о том, что не должна держать в тайне то, чем её наградила матушка. И она принялась учить Генриха искусству иранской самозащиты.
- Зачем это мне, матушка, иранская мудрость? - поначалу удивился принц.
- Пути Господни неисповедимы. Всюду слышны разговоры о том, что христианам надо идти в Иерусалим и спасать от язычников и мусульман гроб Господа Бога. Может, и твоё время придёт идти зуда.
- Я и сам много слышал о том. И если наступит час, я надену рыцарские доспехи и пойду в Святую землю.
- Потому ты должен быть готов ко всяким неожиданностям.
- Но я учусь владеть мечом и буду всегда с ним...
- Ты уже во многом преуспел. Но враг всегда коварен, и ты можешь остаться без меча перед вооружённым воином. Что тогда?
Генрих смотрел на Евпраксию с детским удивлением. Дескать, и правда, что тогда? Она ему не подсказала, и он сдался:
- Я согласен, матушка.
- Одно помни: это наука трудная, нужно много терпения и упорства.
- Я упорен и одолею.
- Ты молодец. А теперь идём к мастерам и попросим их сделать нам истукана.
Вскоре чучело сделали по подобию того, на каком занималась Евпраксия в Киеве. Его подвесили в просторном покое в дальней части палаццо. Заниматься Евпраксия и Генрих приходили по утрам до трапезы. Они были в лёгкой одежде и принимались за дело не мешкая. Евпраксия удивлялась упорству принца. День за днём они сгоняли с себя по семь потов, пока пальцы не приобретали твёрдость металла, а удары не превратились в летящие стрелы, точно поражающие цель. Когда с них сходил седьмой пот, они садились у окна на скамью, обитую бархатом, и любовались видом на реку Арно, на лодки и морские суда, уходящие под парусами в море. В такие минуты Евпраксия вспоминала родной Днепр, видела на нём белокрылые ладьи, скользящие но могучей реке, и рассказывала Генриху о Киеве, о Руси.
- У нас Днепр шире и могучей, чем Арно. И воды в нём так быстры, что лёгкие струги и ладьи летают по нему словно птицы. Но Киев не так богат дворцами, как Флоренция. Нет ещё в Киеве таких палаццо, как этот. И терема у нас больше деревянные с лесным духом, и кияне у нас под стать былинным богатырям...
Евпраксия и Генрих забывали об окружающем их мире, он прислонялся головой к плечу Евпраксии и со вниманием слушал рассказы о загадочной и далёкой державе русичей.
- У нас так много простору и такие привольные степи, что не всякая птица пролетит их из конца в конец. А матушка мне рассказывала, что я родилась в степи прямо в кибитке, когда за нами гналась орда половцев. Ещё она вспоминала, что когда я появилась на свет, то не заплакала, а засмеялась, загулькала. Вот уж, право, было всем удивление.
Генриху эти рассказы приходились по душе, он вспоминал свою матушку, которая так его любила. Ему казалось, что государыня очень похожа на его мать, он прижимался к её плечу сильнее и просил:
- Теперь, матушка, расскажи про своих братьев. Да прежде всего про Владимира. Слышал я от Тихона, что он могучий богатырь и первый рыцарь в Киеве.
- Верно Тихон сказал. Нет ему равных в сечах. И враги, особенно половцы, боятся его пуще огня. А супруга у него - дочь византийского императора Константина Мономаха, жена знатная. Братец мой Володимир любит военные походы. Токмо ни на кого не нападает, а больше рубежи своей земли защищает. - Рассказав о Владимире, Евпраксия вспомнила двоюродного брата Филиппа, короля Франции. - Знатный братец есть у меня во Франции. Ты как поднимешься на престол, побывай в той державе. Мой брат король Филипп славный и миролюбивый государь. Есть там ещё братец принц Гуго и сестрица принцесса Эмма. И про Швецию, Венгрию и Польшу тоже помни, и там есть мои родичи.
Бежали дни, месяцы, и под руками Евпраксии, согретый её теплом и заботами, принц Генрих преобразился. Куда делись его холодность, печаль - он поднимался ловким, выносливым рыцарем. Евпраксия радовалась, глядя на юного принца. Но пока, кроме забот о Генрихе, у неё было много и своих хлопот и дел. Каждое утро Евпраксии начиналось с ожидания гонцов. Когда граф Вельф-старший покидал Флоренцию, он сказал императрице:
- Вы, государыня, не беспокойтесь. Я буду извещать вас событиях на соборе. И ничто для вас не останется тайной.
- Я верю вам, любезный граф. Но мне мало что нужно знать. Всего лишь об одном жаждаю услыхать: восторжествуют ли добро и справедливость.
Граф Вельф всё-таки сдержал своё слово. После 8 апреля во Флоренцию прибыло восемь гонцов. И последний из них привёз самую важную весть. 8 апреля 1094 года на церковном соборе в Констанце папой римским Урбаном II была прочитана жалобная грамота императрицы Адельгейды-Евпраксии. После чтения её обсуждали, и соборяне пришли к единому мнению о том, чтобы грамоту череp списки знали священнослужители не только Германии и Италии, но и других католических держан. На соборе в Констанце шёл разговор не только об императоре, но и о его секте николаитов. Правда, соборяне говорили об этом с оглядкой. Да и было отчего. Констанцу осадили воины Генриха IV. Казалось, взмахни он рукой, и по этому знаку меченосцы ринулись бы на город, разогнали бы соборян и тысячи паломников, заполонивших город. Так бы и случилось, если бы не горожане. Они вооружались и охраняли покой соборян. Папа Урбан II в своём обращении к горожанам скажет с паперти собора:
- Дети христолюбивые, только благодаря вам церковный собор не разогнали нечестивцы. Да хранят вас Спаситель и Пресвятая Дева Мария.
После событий в Констанце Германия затаилась. Не было волнения по северным городам, где страсти кипели всегда жарче, чем на юге державы. Но по всей стране ходили разговоры о том, что близок конец императорской власти Генриха IV. Белые маги, коим покровительствовала церковь, называли год, месяц и день сто смерти. А в епископстве Шверин вскоре же после церковного собора с чьей-то лёгкой руки служители храмов справили панихиду по усопшему императору? Весть о том прокатилась по всей Германии. Когда же слухи дошли до императора, то он повелел всех церковников Шверина изгнать из епископства и потребовал от папы Урбана назначать епископами только тех, кого он, император, назовёт. "В противном случае я лишу вас права назначать епископов и аббатов", - грозился император.
В отличие от папы Григория VII папа Урбан II не устрашился угроз Генриха IV и удержал инвестуру в своих руках.
Миновал тревожный год, и в январе 1095-го во все католические державы Европы из Рима были отправлены легаты. Они везли буллы примасам церквей с повелением направить в Италию своих иереев. Именем верховного понтифика Римской церкви они сзывались на новый церковный собор. На сей раз его наметили провести в области Эмилия-Романья в городе Пьяченце, где император не мог угрожать соборянам военной расправой. Открытие назначалось на 1 марта 1095 года.
Примчались папские посланцы и во Флоренцию, в палаццо графини Матильды. Её и графов Вельф папа Урбан приглашал в Пьяченцу лично. И Евпраксия приглашалась особо. Глава Римской церкви прислал ей грамоту, в которой выражал благодарность от имени собора в Констанце и просил быть безотлагательно в Пьяченце. В конце грамоты было ласково приписано: "Ты уж, дочь моя, постарайся быть на соборе мужественной".