- А заметили вы, Николай Евгеньевич, что наши женщины много жестче мужчин. Поглядите-ка, как Перовская и Фигнер работают. Вы поглядите на их глаза… В них такая воля, что жутко становится.
- Ну, нас-то, Николай Иванович, исключить, надо. Вы посильнее еще будете.
- Я особая статья… Я - изобретатель. И мне, для моей идеи царь или дубовый чурбан - все равно. Мне интересно посмотреть как они действуют.
Всю ночь на квартире Фигнер готовили снаряды. Обрезывали жестянки из-под керосина, отливали свинцовые грузики, наполняли жестянки гремучим студнем и запаковывали их. Всю ночь горели лампы и пылал камин. Всю ночь пили пиво.
В восемь часов утра, 1-го марта, четыре снаряда были готовы, и Перовская с Кибальчичем отнесли их на квартиру Саблина на Тележной улице. Там в невзрачном сером деревянном доме их ожидали метальщики - Рысаков, Емельянов, Гриневицкий и Тимофей Михайлов, туда же пришел из лавки Кобозева Фроленко.
Перовская рассказала, как и где им ожидать проезда Государя, и на конверте нарисовала план улиц.
- Вы соберетесь в народной толпе на площади у манежа, - спокойно и деловито говорила Перовская. - Если Государь поедет по Садовой, Фроленко соединит провода. Ему скажет о приближении Царя Якимова-Баска, которая увидит его из лавки… Если Государь поедет но Инженерной, я махну вам платком. Тогда действуйте на канале. Как я жалею, что нет пятого снаряда! Я стала бы первой метать. Первым бросает снаряд Тимофей. Если почему-нибудь ему не удалось броспет Рысаков, потом Гриневицкий, потом Емельянов… Нет, теперь не уйдет!.. Ни за что не уйдет от нас. По окончании всем сходиться в кондитерской Исакова… Там получите указания что дальше делать. Вам все ясно?..
Все было ясно.
Цареубийцы по одиночке расходились, направляясь к Михайловскому манежу.
Глухо ударила на бастионе Петропавловской крепости полуденная пушка. Серенький день стоял над городом.
XXII
Развод караулов в Высочайшем присутствии, как своего рода парадное торжество, начался еще в царствование Императора Петра III, муштровавшего своих Голштинцев в Ораниенбауме, а потом и Русские полки на площадке у Зимнего Дворца.
Увлекался такими разводами Император Павел I. Император Николай I внес в них порядок и "однообразную красивость пехотных ратей и коней". По самого пышного расцвета достигли разводы в царствование Императора Александра II.
При нем разводы производились в громадном Михайловском манеже.
Кроме дворцовых и городских караулов на разводы приводились взводы от специальных классов Пажеского Его Величества корпуса и от военных училищ, посылались ординарцы от полков гвардейской кавалерии.
На разводах поверялось обмундирование частей до последней мелочи. Каждый трынчик, каждая пряжка парадной седловки или ранцевого снаряжения были осмотрены и проверены.
На эти разводы были обязаны являться все офицеры полков гвардии и петербургского гарнизона и в парадной форме выстраиваться против линии караулов развода. В эти воскресные утра петербургские улицы были полны офицеров, спешивших на развод. И весь город знал: Государь будет на разводе.
На разводах Государь знакомился с офицерами Гвардии и приезжими из провинции, которые были тоже обязаны бывать на разводах, и благодаря исключительной "романовской" памяти на лица и на фамилии Государь знал многих и многих офицеров в армии.
Эти разводы были священнодействием.
Команда, интонация голоса, каждый поворот, каждый шаг были выверены и разучены. За всем этим следило не только начальство, но в тысячу пар глаз смотрели офицеры всех полков, и горе тому несчастному поручику, который спутает команду, или не так зайдет, не вовремя отсалютует саблей. Позор тому корнету, у которого занесет лошадь, или закинется на препятствии.
О том, как и когда подъезжали на ординарцы к Государю, вспоминали потом всю жизнь и рассказывали с не меньшим восторгом и увлечением, чем о минувших боях. Старшие товарищи писали своим младшим друзьям: "Ты хорошо ездил на ординарцах и прекрасно вел лошадь… А у бедного Аранова каска съехала на затылок на галопе и было смешно и жалко смотреть на него"… Эти письма хранились до глубокой старости.
"Хорошо ездил на ординарцах", - это был лучший аттестат кавалерийскому офицеру.
Разводы, парады и подготовка к ним занимали значительную часть службы офицера. В торжественной обстановке сумрачного манежа, в священнодействии команд и движений, приемов и захождении, рапорта под ясным взглядом прекрасных глаз Государя выковывались те "неимоверные молодцы" часовые, какими показали себя Финляндцы в день взрыва 5-го февраля 1880-го года, какими были те Николаевские часовые, которые во время наводнения 8-го ноября 1824-го года стояли по грудь в ледяной воде, а постов своих не покидали.
Здесь создавались репутации и карьера, и здесь можно было навсегда уронить себя как исправного строевого офицера…
В это пасмурное, серое, зимнее мартовское утро в громадном Михайловском манеже стоял седой сумрак. Два бесконечных ряда многостекольных окон не в силах были осветить его. Широкий и длинный манеж, вследствие своей величины, казался низким. В туманной дали тонули белые колонны и гимнастические снаряды противоположной стороны манежа, той, что выходит на Инженерную улицу. Плотно убитая глинистая почва манежа, посыпанная коричневым песком, была тверда и упруга. Далекое эхо двоило и троило голоса и долго гудело по манежу.
Государя ожидали с парадного крыльца, выходившего на Михайловскую площадь.
За крыльцом, за колоннами, отделявшими манеж от входных дверей, от одной большой белой печи до другой, к одиннадцати часам утра выстроились ординарцы кавалерии. Они стали в три шеренги. Офицеры, за ними унтер-офицеры и в третьей шеренге посыльные карабинеры.
Пощади были вычищены и убраны образцово. Хвосты и гривы разобраны руками и примочены пивом. Копыта замыты, и на подковах рашпилем наведена "бронза". Каждая пряжка горела золотом, железо мундштуков было, как чистое серебро. Вахмистр Лейб-Гвардии Конного полка укоризненно качал головой, увидев, что у Его Императорского Высочества корнета Дмитрия Константиновича пена упала на кольцо мундштука.
- Ваше Императорское Высочество, дозвольте обтереть-с…
Пестрым носовым платком вахмистр обтер пену.
Казенные солдатские лошади стояли, подобравшись, как монументы. Не то было с офицерскими. То вдруг затанцует, испугавшись, когда сзади хлопнули дверью, то взовьется на дыбы, то нервно ударит задней ногой…
- Господа, прошу не разравниваться, - десятый раз повторяет начальник 1-й гвардейской кавалерийской дивизии граф Александр Иванович Мусин-Пушкин.
Па правом фланге ординарцев, в нарядном алом кунтуше с откидными рукавами, расшитом серебряным галуном и кавказской тесьмой, на раскормленном гнедом жеребце стоит красавец конвоец Принц Персидский. За ним в затылок - громадный детина - 2 аршина 13 вершков роста, все удивляются, как будет он джигитовать на своем небольшом сухом горском коне - унтер-офицер Магомет Алдатов. У него длинная, в мелких завитках и кольчиках, черная как смола борода и по-детски ясные, с длинными ресницами, черные глаза. Он в кольчуге из стальных цепочек и в низком стальном шлеме. За ним стоит "посыльный" от Конвоя гуриец Амилохвари в алом кунтуше, обшитом собольим мехом… Какой-то индийской сказкой Шехерезады веет от этих красивых древних кавказских костюмов.
Подле Горского наряда поместились ординарцы от Терского и Кубанского эскадронов Конвоя - они в ярких красных черкесках, обшитых кавказским галуном и с блестящими серебряными газырями.
В шаге от них ординарцы Николаевского Кавалерийского Училища, Учебного эскадрона, Кавалергардов и Конного полка в золотых касках с белыми волосяными султанами, от эскадронов Лейб-Гвардии Казачьего и Атаманского дивизионов и Уральского эскадрона в алых, голубых и малиновых мундирах, потом ординарцы от Гвардейской Конной артиллерии.
- Лярский!.. Лярский!.. - окликает вполголоса ординарец Конной батареи поручик Кузьмин-Караваев красивого высокого офицера в адъютантской форме, - Лярский, скажи мне, как ты делаешь, что у тебя каска никогда не слезает при галопе на затылок
- А ты ее - квасом!..
- Ка-ак?
- Смочи тулью квасом. Она и прилипнет ко лбу не шелохнется.
- Ква-асом!.. Да где же достать-то теперь квасу?..
Но уже расторопный артиллерист-вестовой, стоявший сзади своего офицера, услышал разговор и побежал в швейцарскую каморку и несет оттуда графин темного хлебного кваса…
- Господа офицеры, прошу не разравниваться, - кричит (и в который уже раз) граф Мусин-Пушкин.
Вдоль длинной стены манежа, правым флангом к воротам построены караулы. С края в алых длинных черкесках Конвойцы внутреннего дворцового караула, рядом с ними взвод такого же караула от Кавалергардов в белых колетах и касках с султанами, потом в голубых мундирах караул от Лейб-Гвардии Атаманского полка.
Левее этих караулов построены взводы военных училищ.
Юнкера стоят так напряженно вытянувшись, что кажется, будто они и не дышат. Не шелохнутся черные волосяные султанчики их кепи.
- Ты дал бы им "вольно", шепчет офицер командиру взвода Павловского училища, красивый рыжеусый Семеновец.
- Они у меня и так "вольно" стоят, - удивляясь предложению, отвечает училищный офицер.
- А что же у тебя значит стоять "смирно"?
- А вот когда совсем дышать перестанут, затаят дыхание.
Сейчас за юнкерами блестят трубы и барабаны музыкантов Лейб-Гвардии Саперного батальона, и стоит его рота со знаменем - наружный караул Зимнего Дворца; рядом с ней взвод Лейб-Гвардии Финляндского полка - внутренний караул дворца и потом длинной линией алых лацканов, блестящих пуговиц, тесаков и белых ремней вытянулись взводы и полуроты городских караулов.
Тут - полная тишина и неподвижность. Обойдет офицер, одернет полу мундира, поправит подсумок, пробежит вдоль фронта проворный ефрейтор со щеткой, смахнет пушинку, обмахнет сапоги.
Против караулов, вдоль другой стороны манежа - сплошное сверкание эполетов, перевязей, шарфов и сабель… Там не смолкает нестройный гул голосов, повторяемый эхом манежа. Все подходят туда, то поодиночке, то по два, по три офицера в парадных мундирах, и чем ближе стрелка часов к половине двенадцатого, тем торопливее шаги прибывающих. Последние бегут, придерживая сабли… Опоздаешь - хорошо, если только выговор, а то может быть и гаупвахта…
Здесь - "лавочка".
О чем только не говорят здесь! Какие новости не передают! О спектакле в Михайловском театре, о том, что вот теперь Великим постом, кроме первой, четвертой и страстной недель, будут разрешены представления в Большом и Александринском театрах, что приезжает немецкая труппа, о том, как танцевали на масленице Петипа и Вазем и что Вазем вовсе не лучше Соколовой, и о том, что вот упорно говорят, что сегодня Государь "даст конституцию" и хорошо ли это будет?..
- Неужели у нас парламент? - говорит бледный поручик Гренадерского полка. - Русский парламент. Не звучит это как-то…
- Да вот - газеты пишут…
- Ну, мало ли что они пишут? Все одна брехня!..
- А mamzеlle de Sa Majeste будет Императрицей? Ну-ну!..
- Слышали - Желябов арестован…
- Это кто же такой - Желябов?..
- А тот, знаете, что подкопы на железных дорогах делал… Народоволец…
- По всем ним веревка плачет… М-мер-рзавцы!…
- На такого Государя делать покушения!..
- А?.. Не узнаешь?.. А помнишь - "на Шипке все спокойно", и мы подошли тогда…
- Боже мой!.. Пустынин!.. Какими судьбами!.. У Брофта с тобой на "ты" выпили…
- И пили и пели "Postilion"…
- Да вот и война прошла. Славян освободили… Ты что же?..
- В Академии, грызу гранит науки… Говорят, конституция будет.
- Ничего такого, милый, не слыхал…
- Пора и нам в Европу…
Шумит разговор, двоится эхом, перескакивает с одной темы на другую.
- Радецкому - Белого Орла…
- Рыкачев получил Лейб-Гвардии Волынский полк.
- Серегина на семь суток на Сенную площадь упекли…
- Задело… Сумасброд! А на Сенной неважно… При Комендантском-то много лучше.
- Среди морских офицеров оказались народовольцы…
- Какой ужас!..
- Какой-то Дегаев их выдал…
- Какая мерзость, в офицерской среде заговоры и доносы.
- А декабристы?
От ворот манежа, отражаясь эхом, раздается голос унтер-офицера Манежной команды. Откуда только подбирали в эту команду таких голосистых унтеров?!
- Его Им-пер-ратор-рское Высочество Великий Князь Николай Николаевич Стар-ршой изволят ех-ха-а-ать!!
Двоится, троится манежное эхо. Стихают, умолкают разговоры в офицерских группах. Все подтягивается и подравнивается. По ту сторону манежа раздается одинокая команда дежурного по караулам:
- Смир-р-рна!.. Развод! На пле-ечо!.. Господа офицеры!..
Великий Князь обходит караулы.
На часах ровно половина двенадцатого. Поздоровавшись с караулами, Великий Князь подходит к офицерам. Сколько тут его соратников по войне, участников тяжелого Забалканского похода. Каждому Великий Князь найдет сказать ласковое слово, о каждом вспомнит. Но тот же унтер-офицерский голос прерывает его беседу.
- Их-х Сиятельство военный министр изволит ех-ха-а-ать!
Великий князь командует разводу: "Смирно!"
В полной тишине военный министр обходит караулы. Он все поглядывает на стрелку больших манежных часов. Стрелка подходит к двенадцати.
От ворот несется голос:
- Их-х Импер-ратор-рское Величество изволят ех-ха-а-ать!! В тот миг, когда на Петропавловской крепости ударяет полуденная пушка и стекла в манеже звенят от выстрела, двери манежа широко распахиваются, и в облаке морозного пара входит Государь.
XXIII
Молочная торговля Кобозева на Малой Садовой улице закрыта. Это никого не удивляет - воскресенье. Дверь на замке. Сквозь не заставленные ставнями окна видны лавка, прилавок в ней, сыры, кадки, накрытые холстом, в углу большой образ Георгия Победоносца на белом коне. Перед образом теплится лампада. Все мирно и тихо. Дощатый пол посыпан белыми опилками. Недостает только жирного, сытого, мягкого, пушистого, ленивого лавочного кота.
У окна в лавке сидит хозяйка. Растрепанная книга лежит у нее на коленях. Хозяйка часто посматривает в окно. Дверь во внутреннюю комнату открыта, и там, невидимый с улицы, сидит мужчина в черном драповом пальто и шапке под бобра.
В лавке на стене висят простые деревянные часы с медными гирями. Маятник машет вправо и влево, влево и вправо. Громко тикают часы. Время идет. Уходит прошлое, наступает будущее - нет настоящего.
- Что, Анна Васильевна, наши прошли?.. - спрашивает из глубины соседней с лавкой комнаты мужчина.
- Рысакова видала - прошел. А других - нет. Да за народом трудно каждого увидать. Много народа идет. И офицеры… Все едут и едут… Сколько их!..
- На развод едут. Значит, и он будет.
- Да… Наверное. Это, Фроленко, какие же будут в медных касках с белыми султанами? Красиво…
- Не знаю, Анна Васильевна. Я в солдатах не служил. Удалось освободиться.
Замолчали.
Долгая, долгая тишина. В лавке пахнет сыром, землей, сыростью. Из угля, где навялены рогожи, несет выгребными ямами и еще чем-то пресным, неприятным, химическим. Воздух у нас, Фроленко, как в могиле.
- Да… В могиле, Анна Васильевна, пожалуй, и вовсе не будет воздуха… Это все та труба дает себя знать… У меня, знаете все белье даже провоняло. Да ведь, Анна Васильевна, это и есть наша могила.
- Вы думаете и нас - с ним?..
- Исаев, как закладывал, говорил, не меньше, как полдома должно обрушиться. Нас непременно задавит.
- Что ж… Значит, так надо.
Якимова-Баска тяжело полной грудью вздыхает.
- Недолго мы с вами и пожили, Фроленко.
- За народное дело, Анна Васильевна.
- Да, конечно… За народное…
Опять замолчали.
- Офицеры больше не едут. Должно быть, скоро и начнется.
- Вера Николаевна про развод рассказывала - ровно в двенадцать всегда начало.
- Да. Потише на улице стало. И как-то страшно… А когда кончится этот их развод-то?
- Вера Николаевна говорила, в полвторого.
Якимова тяжело вздыхает.
- Тогда, значит, и мы… Спиралька у нас готова?..
- Готова.
- А вы проверили бы?
Чуть слышно сипит в соседней комнате спираль Румкорфа. Тикают часы. Так напряженно и сильно колотится сердце у Якимовой-Баски, что она слышит каждый его удар.
- Так вы говорите, Фроленко, задавит?..
- Да не все ли равно… Ахнет ведь основательно.
- Мне народа жалко… Вот с детями идут - в Летний сад, должно быть. Сколько народа ходит. Все погибнут.
- Тут, Анна Васильевна, шпиков наполовину. Что их жалеть…
- Все таки люди… И казачки тоже… Поди - жены, матери есть. Мне его не жалко. Пожил довольно. Попил народной кровушки, а вот - их… Да…
- Без этого нельзя. Андрей говорил, где лес рушат - щепки летят. Вот и мы с вами - щепки…
- Как думаете, Андрея - повесят?..
- Должно быть, повесят. Не помилуют… И нам того же не миновать. Тут ли, там ли - все одно, смерть… Жизнь революционера короткая.
- У вас рука-то, Фроленко, не дрогнет, как соединять будете?..
- А отчего ей и дрогнуть?..
- Все-таки смерть…
И опять долгое, очень долгое молчание. Якимова-Баска смотрит в книгу, видит строчки, буквы, но буквы не складываются в слова, строчки ничего не говорят. Якимова поднимает голову и смотрит сбоку в окно.
- Вот, Фроленко, и Соню вижу. Пришла… Стоит на углу в толпе народа. А смелая Соня. Ее ведь и узнать кто может.
- Значит - скоро.
- Да, уже двадцать минут второго. Десять минут нам жить осталось. Спиральку-то проверьте. Не отказали бы провода.
- Вы не беспокоитесь, Анна Васильевна, у меня все в исправности.
Часы все тикают и тикают… Точно зовут, приглашают смерть. Много смертей…