– Все вы говорите только о том, что мне делать. А о войсках как будто забыли… Хорошо, скажу о себе. Во-первых, касательно Белы. Ехать туда ни к чему. Если турки действительно в Широко, то, значит, Владимир Александрович отброшен к Дунаю. Тринадцатый корпус так и не появился. Что же я буду делать в Беле один? При приближении турок мне придется бежать в Горный Студень к государю, бросив войска и не исполнив свой долг. Это немыслимо! Во-вторых, я не доверяю полученным депешам. Ведь они составлены, судя по всему, от ночных разъездов. Когда темно, ничего не видно, и потому часто у страха глаза велики.
Он поднялся во весь богатырский рост, давая понять, что совещание заканчивается; за ним встали все участвовавшие в обсуждении.
– Приказываю! – повысил голос цесаревич. – Проверить полученные сведения. Немедленно разослать мой конвой, разъездами, с адъютантами во главе, по всем направлениям! Узнать действительное положение войск. И прежде всего выяснить, правда ли, что турки у Широко. Ведь должен же в конце концов тринадцатый корпус сюда подойти. А уж тогда я от него не отстану. И если Владимир Александрович отброшен к Дунаю и отрезан от прочих войск, пойду выручать брата. Если не удастся и это и я сам буду окружен, то до конца не оставлю войска тринадцатого корпуса. Да, коли суждено, по воле Божией, погибать, то я погибну вместе с ними!..
Наследник ушел к себе в палатку и попросил денщика:
– Давай-ка, братец, сыграем в дурачка. Ведь ты небось умеешь?
Карякин, добродушный полкан, у которого из ноздрей и ушей кустиками торчали волосы, не удивился. Когда граф Шувалов вошел в палатку, Александр Александрович находился в крупном проигрыше: то ли денщик плутовал, то ли цесаревич отвлекался мыслями от течения игры.
– Ваше высочество! Саша! – сдерживая радость, выдохнул он. – Авангард барона Дризена входит в Копровицу!..
– Ну, прости, Карякин, что не отыгрался, – виновато забормотал наследник. – Пойду встречать войска!
– Чего уж там, ваше высочество! Може, в следующий раз повезет, – загудел денщик, сгребая столбик серебра. – Вишь, на целую полтину потянуло. А я, ваше высочество, в Филю, или дурака по-вашему, всю деревню обставлял…
…Прибывший в Копровицу Дризен доложил цесаревичу, что, пользуясь предложенным ему перемирием, он спокойно очистил путь отступления и в полном порядке стал отходить ночью, запалив по гребням позиции костры, имитирующие бивачные огни. Вернулись и разъезды, сообщившие, что турок у Широко нет. Ложную панику в 12-м корпусе посеяла совершившая ночной рейд банда черкесов. Таким образом, наследник оказался прав, войска были на марше и стали подходить к намеченным позициям. Сосредоточение состоялось и совершенно разрушило преимущества, какие имел Мехмет-Али-паша.
Это движение войск Рущукского отряда после Абловского боя фельдмаршал Мольтке считал одной из лучших операций XIX века.
8
"13 сентября. Бела.
Моя милая душка Минни!..
Вчера в два часа вернулся Владимир из Горного Студня, и что же он привез оттуда, видевшись с папá; главнокомандующим и Милютиным, ничего! Просто так грустно, так тяжело, что и писать не хочется. Положительно ничего не хотят делать в этом году, решили оставаться здесь зимовать, плана действий никакого! Все в самом мрачном настроении, воображают, что мы с турками не совладаем, а что куда бы мы ни сунулись, мы наткнемся на такую же Плевну и что решено в нынешнем году, что предпринимать ничего нельзя…
Дядя Низи, к сожалению, все взваливает на других, и все, по его словам, виноваты, кроме его самого и его штаба; даже папá виноват и Милютин, одним словом, все, все. На Владимира разговор с дядей Низи произвел самое грустное и тяжелое впечатление. Он говорит, что между главной квартирой дяди Низи и папá ничего общего нет, даже личные отношения никакой искренности не имеют со стороны дяди Низи.
Пожалуйста, про все это не говори никому без исключений и дай мне слово, что никто об этом не узнает от тебя…
Если папá не уедет обратно в Россию, есть еще надежда, что он примет начальство над армией, и тогда, я убежден, и это разделяют все прочие, с которыми я говорил, что дело пойдет на лад и уж конечно лучше, чем теперь. Главнокомандующий и его штаб потеряли в войске и у начальства в особенности всякое доверие…"
Александр Александрович размышлял о том, какой страшной неудачей обернулся третий штурм Плевны, специально приуроченный к дню именин государя.
Общий план был плох, войска действовали разрозненно, без взаимовыручки и поддержки. Неудачно выбрали и время штурма: всю ночь и полдня 30 августа шел ливень, почва размокла, видимость была отвратительной. Конечно, штурм следовало отменить. Но как же – царевы именины!..
Цесаревич выскочил из-за походного столика, задев головой верх палатки и, чувствуя прилив бессильного гнева, зычно позвал:
– Карякин!
Денщик словно вырос из-под земли.
– Пригласи ко мне графа Шувалова… Да принеси, братец, четверть водки…
Он с болью вспоминал свое посещение госпиталя и разговоры с ранеными. Командир роты стрелков, превозмогая кашель, рассказывал:
– Накануне боя, вечером, к нам приехал художник Верещагин. Он безотлучно был при генерале Скобелеве и сообщил, что в прошлую ночь генерал Скобелев с двумя офицерами отправился к турецким редутам. Они подошли так близко, что слышали разговоры в ложементах, высмотрели их расположение и набросали план… Стемнело, пошел дождь. Я закопался в небольшую кучу сена, но не спалось. Голова горела, как в жару, сердце билось… А гул орудий не переставал. Земля подо мной дрожала… Чуть стало светать, мы поднялись и двинулись к Зеленым горам. Канонада усилилась. Прошли шоссе, изрытое гранатами, и спустились в лощину перед Зелеными горами. Генерал Скобелев вчера взял первый гребень и теперь стоял там с частью отряда. Ружейная стрельба все учащалась и превратилась в непрерывный вой. Нас остановили в лощине и приказали лечь.
Вдруг раздался барабанный бой к атаке, и спустя несколько минут музыка заиграла марш. Мы жадно прислушивались, зная, что в это время передние батальоны идут на штурм. А мы, лежа, крестились и говорили: "Господи! Помоги им!" Ухо силилось уловить победное "ура", но его все не было. Вот проскакала батарея. Кони вырывали орудия, которые врезались колесами в мокрую землю виноградников. И вдруг музыка как-то сфальшивила, донеслось несколько звуков, и она оборвалась. Барабаны тоже смолкли. Значит, неудача. На душе сделалось тоскливо…
Но вот генерал Скобелев подскакал с конвоем, светлый и радостный, как день. "Ребята, – сказал он, – сегодня именины вашего государя! Вон он, с той горы смотрит на вас. Надо его порадовать сегодня. Победа нам нужна! Ее ждет вся Россия!" Оглушительное "ура!" было ответом. Генерал поскакал вперед, солдаты его крестили. Мы встали и пошли. Я опять был в первой линии.
Когда вышли на гребень, вот что мы увидели. Возвышенность спускалась к маленькому ручейку и затем полого подымалась на совершенно чистую гору. Там стояли два больших редута. Перед нами расстилалась долина смерти. Уже тысячи раненых лежали, ползли, шли. За прикрытиями сидели стрелки. Турецкие редуты изрыгали смерть. Их почти не было видно за дымом и огнем. Тысячи гранат бороздили долину. Кажется, ее нельзя было пройти, а между тем мы шли быстро и стройно…
Едва мы спустились вниз, как гранаты и пули стали вырывать у нас целые ряды. Мы шли, а за нами оставались убитые и раненые. До редутов оставалось уже шагов двести. Я повернулся вполоборота к роте, поднял правую руку с саблей и только успел сказать: "Вперед, ребята! Смелей!" – как вдруг меня что-то ударило и обожгло. Правая рука бессильно опустилась, но боли я не чувствовал. Только увидел, что кровь бежит из руки и груди. Значит, кончено, дальше идти нельзя…
Я повернулся, сказал роте: "Вперед, братцы!", а сам пошел назад, опираясь на руку солдата. Силы стали изменять, кровь из четырех ран лилась и ослабляла меня…
– Бобби! – Цесаревич поднял стакан. – Выпьем не чокаясь. За павших в последнем штурме Плевны, ведь погибло тринадцать тысяч русских и три тысячи румынских бойцов!..
В ушах у него до сих пор звучал плачущий голос раненого солдатика:
– Ваше высочество!.. Дошли… Ей-богу, дошли… До самого валу добежали… Да вдруг кричат сзади: "Назад! Назад!" Так и пропало…
Ему вторил с другой койки:
– Кабы минутку дружнее подхватили наши, редут был бы взят! Ведь на валу, почитай, были!
– Все говорят, что Скобелев мог ворваться в Плевну, но его не поддержали… – вставил Шувалов.
Да, Скобелев занял два редута и молил о подкреплениях. Но обескровленные войска были отведены на прежние позиции. Уже на другой день горстка храбрецов Скобелева отбивалась от наседавшей массы турок. В одном редуте часть бруствера была устроена из наваленных трупов. Четыре ожесточенных атаки были отбиты, и что грустнее всего – на глазах всей русской армии, от которой герои не могли получить никакой помощи…
– Представь себе, – говорил наследник, разливая водку, – представь, что дядя Низи перед последним штурмом говорил, будто цель оправдывает средства. Боже! Ведь так цинично могут сказать лишь революционеры! Это же их язык! Но сколько еще ляжет в болгарскую землю русских воинов!..
9
…Именинный пирог из начинки людской
Брат подносит державному брату…
А на севере там – ветер стонет, ревет
И разносит мужицкую хату…
Теперь едва ли не на каждом собрании кружка народовольцев они пели песню о третьей Плевне. Им казалось, что кровавые неудачи в Болгарии отрезвят наконец общество и народ от патриотического угара и позволят успешно продолжить разрушение монархии. Разрушение – любыми средствами…
– Признаете ли вы, Лев Александрович, что цель оправдывает средства?
Вождь "Земли и воли" Александр Дмитриевич Михайлов впился своими серыми влажными глазами в лицо Тихомирова.
– Да! Безоговорочно! – ответил тот.
– Принимаете ли вы террор как средство, дезорганизующее правительство?
– Принимаю, но только как путь к государственному перевороту…
В небольшой трехкомнатной квартирке, принадлежащей Екатерине Сергеевой, курсистке, которая готовилась стать фельдшерицей, происходил прием нового члена в организацию "Земля и воля". Александр Михайлов совершал церемонию с серьезностью и торжественностью, которая Тихомирова очень забавляла. Михайлов привел с собой свидетеля, который должен был слушать ответы как бы на правах экзаменатора. В нем, не без удивления, Тихомиров узнал своего однокашника по медицинскому факультету Михельсона.
– Вы будете приняты в нашу организацию, если теперь признаете ее устав…
И Михайлов принялся параграф за параграфом зачитывать евангелие землевольцев.
Он говорил взволнованно и страстно. Русые волосы немного волнились над его высоким лбом, а рыжеватые усы и борода прыгали в такт словам. Михельсон согласно кивал головой, следя, как отвечает Тихомиров.
Собственно говоря, это было чистой формальностью. Всех бывших "чайковцев" встречали с радостью. Программа организации сводилась к созданию строя, который якобы осуществлял идеалы народа – общность земель, федеративное устройство. "Обыкновенная народническая чепуха, – сказал себе Тихомиров. – Повторение прежних ошибок…"
Он прекрасно отдавал себе отчет в том, что хождение в народ провалилось именно из-за незнания народа и его нужд. Выйдя на волю, Тихомиров жадно расспрашивал народовольцев, всякий раз поражаясь тому, как превратны их представления о крестьянстве, которое сам он довольно хорошо понимал.
– Зачем ты ходил в деревню? – спрашивал Тихомиров бывшего студента-медика, тоже жившего с фальшивым паспортом.
– Мы только говорим о народе, но не знаем его. И я мечтал пожить жизнью народа и страдать вместе с ним…
Таков был ответ энтузиаста, который, впрочем, пережил горькое разочарование. Он считал грехом пользоваться благами жизни, когда народ живет в нищете, отрастил бороду, опростился, пахал землю и не выдержал испытания. Другие же шли в деревню, желая просто посмотреть на народ, о котором так много толковали в Петербурге. Встречались и довольно примитивные фанатики, которые верили, что стоит им забраться в деревню, как она сразу пойдет за пропагандистом. Таких чаще всего крестьяне сдавали уряднику. Все это было, конечно, наивно, мало продумано, и лишь немногие шли в деревню, желая по личным наблюдениям познакомиться с тем, как живет народ и о чем он думает. Однако и тут на каждом шагу попадались казусы. Вот милейший человек – инженер путей сообщения, у которого Тихомиров иногда ночевал в Петербурге. Теперь он позабыл о своей страсти, которая, словно эпидемия, охватила интеллигенцию, а еще недавно…
– Вижу, – рассказывал он, посмеиваясь, Тихомирову, – что почти все мои знакомые "пошли в народ". Пью утром чай и думаю об этом. Почему же я-то не иду туда же? Взял саквояж, побежал на вокзал, купил билет до Новгорода и сел на поезд. Проехал несколько станций и все жду, где же мне слезть с поезда? С какого места начинается настоящий народ? И решил сойти на следующей станции. Взял свою поклажу и пошел по деревне. Зашел в трактир и сел пить чай. Было воскресенье, народу в трактире набралось много, и я завел разговор.
Один из посетителей попросил меня написать прошение. Я исполнил его просьбу, но от вознаграждения отказался.
– Скажи, мил человек, кто ты такой, как звать тебя? – спросил крестьянин.
Я не знал, как назвать себя, и сказал:
– Зовите меня Владимиром…
Странствую по тракту. В одной деревне дал я три рубля на лечение больной старухи. И опять назвал себя Владимиром.
Не прошло и трех дней моего путешествия, как сложилась легенда, что по деревням ходит великий князь Владимир Александрович, расспрашивает мужиков, как они живут, помогает больным и бедным. Разумеется, все это дошло до сведения полиции. Меня арестовали и доставили в Третье отделение. Ну, думаю, теперь я выскажу этим господам все! И произнес горячую речь о страданиях народа. Говорю и думаю: "Теперь меня – прямо в Петропавловку!" И вдруг вижу, что жандармские офицеры начинают пересмеиваться. Это меня взорвало, и я начал кричать:
– Народ доведен до отчаяния! Страдания его выше всякой меры! Я видел все это, господа!..
– Успокойтесь, – отвечал один из жандармов. – Мы, признаться, мало слушали вас. Но мы видим, что вы ни в чем не виноваты. Мы знаем, какие бывают революционеры. Вы не их толка. Идите себе с Богом домой. Тем более что я знаю вас по службе в инженерном ведомстве…
Таков был этот "Владимир", с готовностью предоставлявший квартиру подпольщикам, но с недавних пор не желавший ничего знать об их работе.
Или вот иной случай. Давний товарищ по кружку "чайковцев" рассказывает Тихомирову:
– Знаете, Лев Александрович, меня просто одолели барышни. Давай им фальшивые паспорта. Только и твердят: "В народ идти хотим!"
Только он сказал это, как в дверь постучали, и вошла молоденькая девица.
– Вы уж не за паспортом ли? – недовольным тоном осведомился бывший "чайковец".
– Да! Я только не знаю, какой взять. Паспорт солдатки, должно быть, будет удобнее всего…
Приятель с Тихомировым расхохотались.
– Да знаете ли вы, что такое солдатка? Ведь это сплошь да рядом – деревенская проститутка!
– Ну, может быть, паспорт бабий взять? – уже немного конфузясь, спросила барышня.
– Никакого паспорта я вам не дам. Вы – московская девушка и деревни-то не видели.
– Как же мне быть-то? Все идут в народ. Мне бы тоже хотелось ознакомиться с народом.
– Это можно сделать иначе.
– Но как же?
– Есть у вас знакомые где-нибудь в деревне? Помещики или хоть сельские врачи?
– Нет. Мне хотелось бы прямо поработать в деревне и вести понемногу пропаганду…
– Вы так молоды, что вас и слушать не будут.
– Идут же другие, – со слезами на глазах сказала девица.
– Идут-то многие. Но вряд ли такие, как вы, сумеют устроиться в крестьянской избе. Работать вы не умеете…
– Я буду учиться.
– Говорю я вам, что вас засмеют мужики. Пришли в деревню работать – от вас и будут требовать работы.
– Что же, неужели мне остаться в стороне от движения?
– Я вам говорю: поезжайте погостить в деревню к знакомым. Там и учитесь. Ходите на работу с деревенскими девушками. Вас признают простой и доброй барышней. От крестьян вы узнаете, как живут мужики. И потом вы, изведав свои силы на практике, сами решите, сможете ли нести тяготу деревенской страды.
Барышня задумалась.
– Приняв мой совет, вы ничего не потеряете. Во всяком случае, ознакомитесь с деревней, не рискуя попасться с подложным паспортом в руки полиции.
– Хорошо. Я последую вашему совету. – Барышня вышла.
И товарищ по кружку говорил:
– Умненькая барышня! Другие накричат на вас, разбранят, назовут реакционером и пойдут по знакомым добиваться паспорта…
– Нет! – твердил Тихомиров. – Только государственный переворот! Любыми путями и средствами!..
Еще совсем недавно, в 1872–1875 годах, он даже не помышлял о восстании, не говоря уже о цареубийстве и заговоре, но теперь все переменилось в его сознании. И при всех своих сомнениях и колебаниях он пошел за Александром Михайловым.
"Личность необычайно чистая и искренняя, – размышлял он. – Уверовавши в революцию для блага родины и народа, он весь отдался революции, совершенно без остатка, целиком живет революцией – не как принципом, не сухо, мрачно, не по долгу, а всем своим существом!"
Михайлов привлекал Тихомирова и чисто по-человечески. Это был здоровый, крепкий парень, веселый и жизнерадостный. Конечно, Тихомиров подмечал, что и у него случались минуты горя, огорчений, упадка духа, но лишь минуты. Но вообще Михайлов оставался совершенно счастлив своей жизнью и каждый успех "дела" радовал его чисто лично. Он и жил для "дела".
Когда "ходили в народ", Михайлов опростился, как немногие, "оброс шерстью", жил нигилистом, не позволяя себе никакой "роскоши", ни в виде сносного питания, ни в виде удобной и теплой одежды. Когда же стал заниматься городскими заговорами да террором, то решил, что тут нужно беречь силу, быть крепким, здоровым, бодрым. И с того времени завел такой режим, что всякий врач залюбовался бы им. Никакого излишества – необходимо спать столько-то часов, питаться регулярно и хорошими продуктами, ложась спать, завешивать окна чем-то плотным, дабы не портить зрения.