– Я понимаю, – размышлял государь, – вам нужны неоспоримые научные факты. Вы не можете доверять впечатлениям. А кроме всего прочего, вы сейчас как раз разбираете документы о царствовании императора Александра Павловича. И все же…
Шильдер составил биографии российских государей: он уже писал труд об Александре I и подумывал начать работу над жизнеописанием его отца. Александр III выказывал ему такое доверие, какое даже стесняло Николая Карловича при его исторических исследованиях. По личному разрешению царя он имел доступ в самые секретные архивы.
– Вы сами будете своим собственным цензором, – заявил император.
"Это собственное цензорство очень стеснительно, – рассуждал сам с собой Шильдер. – Ведь часто очень трудно решить, по словам Пушкина, "чего нельзя и что возможно"…
– Знаете, ваше величество, – увлеченно заговорил генерал-историк, – иногда попадаются такие свидетельства, что поневоле начинаешь думать, что старец Федор Кузьмич – это император Александр Павлович. И не поместить их в моем труде я не имею права. Да вот, например. В той же местности, куда был водворен старец, жили двое сосланных придворных служителей. Один из них тяжело заболел. А вы знаете, ваше величество, что таинственный старец, по народному говору, имел какой-то особенный дар утолять страдания. И не только телесные, но и душевные. Слава его в Сибири была столь велика, что к нему стекались болящие или движимые благочестивыми чувствами. Так вот, занедуживший ссыльный упросил своего товарища посетить Федора Кузьмича и испросить у него исцеления. При содействии одного человека, имевшего доступ к старцу, он был принят им в своей келье, а провожатый остался в сенях. Посетитель бросился в ноги Федору Кузьмичу и, стоя перед ним на коленях, в невольном страхе опустив голову, рассказал, в чем было дело. Кончив рассказ, он почувствовал, что старец поднимает его, и в то же время слышит – и не верит своим ушам – мягкий и кроткий, знакомый ему голос. Встает, поднимает голову и с криком, как сноп, валится без чувств на пол. Перед ним стоял и говорил в образе отшельника сам император Александр Павлович, но только с седой бородой. Федор Кузьмич отворил дверь и кротко сказал провожатому:
– Возьмите и вынесите его бережно. Он очнется и оправится. Но только скажите ему, чтобы он никому не говорил, что он видел и слышал. Больной же его товарищ выздоровеет…
Так действительно и случилось. Занедуживший ссыльный исцелился, а посетитель, придя в себя, поведал и ему, и провожатому, что в старце узнал императора Александра Павловича. С тех пор в Сибири и распространилась народная молва о таинственном происхождении Федора Кузьмина…
– Замечательно! – выслушав Шильдера, сказал Александр Александрович. – Однако скажите начистоту, Николай Карлович, что подсказывает вам ваше чутье? Чутье человека, умеющего допрашивать старые книги!
– Я расскажу вам, ваше величество, об одном необыкновенном случае, который приключился со мной, – невольно понизив голос, взволнованно заговорил Шильдер. – Я часто бываю у букинистов и покупаю у них старые книги и рукописи. Так сказать, огулом. Целые вороха бумаг, которые свалены в кучи в их складах. При разборе иногда попадаются подлинные раритеты. Так вот, однажды я приобрел ценную рукопись о Федоре Кузьмиче…
Шильдер вспотел и вынул большой фуляровый платок. Несколько успокоившись, он продолжал:
– Вечером я начал читать рукопись. Как всегда, полулежа на диване. В ней описывались случаи исцеления по молитве Федора Кузьмича. И в этот момент я почувствовал приближение мигрени, от которой часто страдаю. Боль раскалывала виски. "Вот, – подумал я, – если бы Федор Кузьмич исцелил меня от мигрени, я, конечно, поверил бы в чудодейственности его молитвы". Ваше величество! Я не похож на мистика, я просто ученый-фактограф. Вы не поверите! Не успел я подумать это, как дверь моего кабинета открылась и вошел Федор Кузьмич. С длинной седой бородой, в подряснике – каким он изображен на известной гравюре. Я ясно видел его лицо. Он подошел ко мне, положил руку на мой лоб. Рука была теплая, как у живого человека. Он начал молиться, но слов молитвы я не запомнил. И я чувствовал, как уменьшалась, а затем вовсе прекратилась боль. Тогда Федор Кузьмич исчез…
– Но это же чудо! – перебил его император.
– Да, ваше величество, чудо. У моего дивана проведен электрический звонок. Я тотчас же сильно нажал на него. Я хотел, чтобы мои домашние увидели меня после посетившего видения. Чтобы они убедились, что я в здравом уме и памяти. На звонок сбежались все: моя дочь (я ведь вдов), ее компаньонка-англичанка, мой слуга и помощник Павел. Я извинился, что побеспокоил их, но сказал, что мои часы остановились и я не знаю, который час. Я попросил подать чай, а Павла – принести исторические справки. Когда мне сказали, который час, я попросил сверить время по часам в столовой и гостиной. Одним словом, я хотел, чтобы у моих домашних осталось в памяти, что в такой-то день, в десять часов вечера я был в здравом уме и что явление Федора Кузьмича не было доказательством какой-либо ненормальности с моей стороны…
Шильдер умолк; его волнение передалось государю. Александр Александрович грузными шагами начал мерить кабинет, рассуждая:
– Чтобы доказать, что Александр Первый и Федор Кузьмич одно и то же лицо, остается одно средство… Вскрыть могилу…
– Нет, ваше величество, – решительно возразил Шильдер. – Вскрытие могилы не даст необходимых разъяснений. Но это вызовет нежелательные пересуды, ибо вскрыть могилу без огласки невозможно. Как бы то ни было, ваше величество, если фантастические догадки и народные предания обретут реальную почву, то установленная этим путем действительность оставит за собой самые смелые поэтические вымыслы! Во всяком случае, подобная жизнь могла бы послужить канвой для неподражаемой драмы с потрясающим эпилогом, основным мотивом которого служило бы искупление! В этом новом образе император Александр Павлович, этот "сфинкс, не разгаданный до гроба", без сомнения, предстал бы как самое трагическое лицо русской истории. А его тернистый жизненный путь увенчался бы небывалым загробным апофеозом, осененным лучами святости…
Этот монолог слышал Глинка-Маврин, согласно повелению императора явившийся в кабинет. Два часа пролетели как мгновение!..
Шильдер покинул кабинет, а Александр Александрович с головой погрузился в чтение бумаг. Тут были самые разные письма, прошения, доклады. Вот Победоносцев извещает императора об ужасном происшествии в городе Белом Смоленской губернии: в город ворвался бешеный волк и искусал восемнадцать человек, в том числе священника Василия Ершова, когда тот шел в церковь. Ершов, как человек со средствами, уже обменялся телеграммами с известным французским ученым Пастером, который изобрел вакцину от бешенства, и собирается в Париж. "Остальной народ бедный и темный… Не благоволите ли пожаловать на это доброе дело некоторую сумму (например, 600–700 рублей)…"
Своим крупным, почти детским почерком Александр III начертал поверх письма:
"Получите от министра двора Танеева 700 рублей. Очень желательно хотя самых опасных послать в Париж к Пастеру, который очень интересуется именно укушением бешеного волка, так как еще не имел у себя подобного больного. Брат Владимир был теперь проездом через Париж у Пастера и видел некоторых русских у него.
".
Следующим был всеподданнейший доклад графа Толстого о студентах юридического и других факультетов Санкт-Петербургского университета, которые, собравшись на сходку, решили обсудить вопрос, имеют ли они право подписывать какой-либо адрес от имени университета без согласия товарищей. Около восьмисот человек не пришли ни к какому результату и разошлись.
Император прочитал, хмыкнул и начертал резолюцию:
"Чем болваны занимаются".
В этот момент в нарушение этикета его оторвал от дел Глинка-Маврин, не удержавшийся спросить:
– Как, ваше величество! Неужто вы верите этой легенде о старце?
Император оторвал глаза от бумаг.
Глинка-Маврин был преданный престолу слуга. На трех коронациях он нес Государственный меч. В царствование покойного батюшки в 1865 году, когда Глинка вступил в брак с Александрой Семеновной Мавриной, чей род восходил к XVI веку, ему была дарована двойная фамилия.
Генерал-адъютант ожидал ответа.
– Какая же это легенда! – вдруг, словно очнувшись, твёрдо произнес государь. – Это правда! Выходит, кое-что я знаю лучше милейшего Николая Карловича! Однако я не могу рассказать ему об этом, так как сам доверил печатать все, что он сочтет нужным!
Александр Александрович вынес свое тяжелое тело из-за стола и медленно подошел к окну.
– При достижении совершеннолетия тайна сия передается каждому наследнику престола.
– Но позвольте, ваше величество… – недоумевал генерал-адъютант. – Болезнь Александра Благословенного и его кончина подтверждены покойной супругой и лейб-медиком Виллие…
– В том самом году, – отвечал, полуобернувшись, император, – когда вам, Борис Григорьевич, дозволено было именоваться Глинкой-Мавриным, по приказу моего незабвенного батюшки был вскрыт саркофаг императора Александра Павловича. Все происходило в величайшей тайне, под наблюдением министра двора графа Адлерберга. Доверенные рабочие принесли присягу. Ночью они вынули гроб, а на его место поставили другой. Прежний же был отправлен на кладбище при Чесменской богадельне. Там, вы знаете, хоронят солдат-старослужащих. Так вот, слушайте и мотайте на ус!..
Александр Александрович вернулся к столу и погрузился в кресла. Положив большие ладони на лицо, он продолжал:
– Недавно я приказал снова вскрыть саркофаг. Это сделал граф Воронцов-Дашков. Гробница хранила пустой гроб!
Император почел за лишнее говорить о подробностях.
В бытность свою цесаревичем Александр Павлович фактически примкнул к заговорщикам, желавшим принудить Павла I отречься от престола. В течение своего недолгого царствования император становился все более и более несдержанным, порой проявляя в своих поступках признаки безумия. Даже очень близко стоявшие к Павлу придворные находились под постоянной угрозой всякого рода немилостей и пуще того – ссылки. Вспышки августейшего гнева невозможно было предугадать. Они доводили царедворцев до мыслей о каком угодно шаге, чтобы только избавиться от страха за свою судьбу. Заговор возглавил генерал-губернатор Санкт-Петербурга граф Пален, которому Павел безгранично доверял. После длительной внутренней борьбы и мучительных колебаний цесаревич дал согласие на готовящийся переворот.
Однако хорошо зная бурный темперамент своего отца, Александр не мог не понимать, что тот никогда не откажется добровольно от престола. Хотя цесаревич и предупредил Палена, чтобы никто из заговорщиков не смел покуситься на жизнь императора, он был осведомлен, что среди них находятся готовые на все враги Павла, в том числе и ненавидящие его братья Зубовы. Пален, по-видимому, обманул Александра, который после цареубийства испытывал глубочайшие нравственные муки. Он терял присутствие духа даже при упоминании о роковой ночи 11 марта 1801 года.
Когда вдова Павла императрица Мария Федоровна вместе с только что занявшим трон Александром вошла в военную залу Михайловского замка, где на траурном возвышении стоял гроб, она, увидев кровоподтёк на горле покойного мужа, истерично вскрикнула и, обратившись по-французски к сыну, сказала:
– Поздравляю вас! Теперь вы – император!..
Александр упал без сознания перед гробом отца, а мать повернулась и вышла из залы.
Сознание своей вины, участие, пусть и косвенное, в отцеубийстве терзало Александра всю жизнь и привело его к мысли отречься от мира и добровольно уйти от власти.
Исполненный в начале своего царствования либеральных надежд, Александр Павлович постепенно разочаровывался в возможности принести добро своему народу и мало-помалу делался сугубым консерватором. Но когда получил донесение о готовящемся заговоре декабристов, то наложил на докладе поразившую всех резолюцию: "Не мне их карать! Ведь я сам в молодости разделял те же иллюзии". И в то же время, не прощая себе прошлого, он категорически отказался принять титул Благословенного, поднесенный ему от имени русского народа после Отечественной войны 1812 года.
Когда в 1825 году заболела императрица Елизавета Алексеевна, врачи, опасаясь обострения чахотки, послали ее на юг. Более чем странным, однако, оказался выбор царской четы. Вместо того чтобы отправиться в Крым, где находились прекрасные благоустроенные дворцы и погодные условия идеально подходили для лечения легочных заболеваний, император и его супруга выбрали захолустный Таганрог, в котором не было ни одного подходящего помещения, не существовало хороших путей сообщения со столицей, да и сам климат был неблагоприятен больным туберкулезом. Зато этот городок, населенный семью тысячами жителей, стоял на отлете и из него можно было незаметно скрыться куда угодно морским путем.
Готовясь к отъезду, Александр сделал ряд распоряжений, позволяющих заключить, что он не собирался возвращаться в столицу. В свите разнесся слух, будто император думает отречься от престола. Он словно чувствовал, что не увидит более Северной Пальмиры, и прощался с любимыми местами и дорогими реликвиями. Создавалось ощущение, точно болен был он, а не императрица, и будто бы он чувствовал приближение земного конца.
В ночь отъезда, 1 сентября 1825 года Александр слушал напутственный молебен в Александро-Невской лавре, оставался в одиночестве в запертом соборе, а перед отбытием в Таганрог вручил митрополиту пакет с повелением вскрыть бумаги после его смерти, хотя о смерти не могло быть и речи, потому что император был не стар и вполне здоров.
В Таганроге жизнь текла обычным порядком: ничто не говорило о тяжелой болезни государя. Он ежедневно гулял пешком или ездил верхом, принимал курьеров и работал, как всегда. Вдруг после его короткой поездки в Крым врачи неожиданно начинают говорить о его тяжелой болезни. 19 сентября 1825 года он уже лежит на смертном одре.
В тот вечер шел осенний дождь, и часовой во внутреннем дворце, ничего не зная о болезни императора, отдал честь прошедшей мимо него из дворца закутанной фигуре и громко ответил на приветствие. Фигура скрылась за воротами, а к часовому подошел караульный начальник.
– С кем это ты сейчас здоровался? – спросил он.
– С его императорским величеством, государем императором! – отвечал тот.
– Что ты городишь чепуху! Его величество умирает во дворце!
– Никак нет! – возразил часовой. – Я хорошо знаю его величество, так как был с ним в походе до Парижа. Я ошибиться не мог. Его величество, выходя на прогулку, изволили поздороваться со мной!
Императора Александра Павловича ожидал один из его врачей – шотландец Гревс, с которым они направились на яхту бывшего английского посла при русском дворе, друга государя лорда Кетчера. В архиве царской семьи хранится выписка из вахтенного журнала британского корабля, ушедшего из Таганрога. Бывший посол приказал взять на борт некоего пассажира для доставки его в Палестину.
С этого момента Яков Гревс исчез бесследно, оставив на произвол судьбы жену и детей. Впрочем, вскоре неожиданное участие в жизни Гревсов принял граф М. Р. Воронцов, близко стоявший к Александру I и пользовавшийся его доверием. Он перевез жену и детей исчезнувшего шотландца в Крым и поселил их в своем роскошном имении Алупка, в восемнадцати верстах от Ялты. Впоследствии одного из сыновей Гревса Воронцов устроил профессором английского языка в университете в Одессе, а другому поручил заведовать своей обширной библиотекой в Алупкинском дворце. Жена Гревса до глубокой старости жила в Алупке, окруженная заботой и вниманием Воронцова. Когда английский банк объявил о том, что настал срок получения наследства Гревсов, оно оказалось громадным – в несколько миллионов фунтов стерлингов…
Между тем в Таганроге 19 октября 1825 года было объявлено о кончине Александра Павловича. Императрица не проявляла признаков большого горя, что приписали ее большому самообладанию.
На другой день состоялось вскрытие тела. Десять врачей во главе с лейб-медиком баронетом Виллие составили протокол. Но перед приходом врачей лицо усопшего было плотно закрыто, и, кроме Виллие, никто не видел лица государя. Протокол, подписанный десятью врачами, содержал описание болезней, которыми покойный император не страдал. Очевидно, врачи вскрывали тело кого-то другого. Один из них, доктор Тарасов, позже заявил, что не подписывал этого протокола, хотя его фамилия стояла на акте.
К одру умирающего не был допущен духовник, что казалось совсем непонятным, так как все знали о глубокой религиозности императора. Молва начала твердить о замене тела Александра Павловича телом недавно разбившегося курьера Москова. Находясь в Крыму, государь был поражен несчастным случаем: ямщик, везший фельдъегеря, который только что доставил Александру Павловичу бумаги, на его глазах наскочил на кочку. От толчка Москов был выброшен из экипажа и тут же скончался. С этого момента врачи подметили в чертах лица Александра Павловича нечто тревожное и болезненное. Впоследствии великий князь Николай Михайлович нашел потомка Москова – профессора химии Технологического института Курбатова, который подтвердил, что в их роду всегда были убеждены, что Москов был положен в гроб вместо Александра I. Через год после кончины Федора Кузьмича, последовавшей в 1864 году, прах Москова был перевезен в Чесменскую богадельню.
Достойно внимания, что императрица Елизавета Алексеевна в 1825 году не последовала за гробом своего супруга. До мая следующего года она оставалась в Таганроге, откуда в полном одиночестве переехала в Белев, где вскоре и умерла. Но в женском монастыре поблизости появилась инокиня-молчальница Вера, которая нигде не появлялась и жила лишь с одной прислугой. Молва говорила, что к инокине приезжал император Николай I, часами беседовал с ней и, покидая обитель, целовал ей руку. Посещал ее и Александр II. Умерла монахиня Вера в очень преклонных летах.
Когда же гроб с телом государя был привезен в Петербург, его не открывали при отпевании в соборе Царскосельского дворца, что противоречило правилам Церкви. Лишь когда все, кроме родных и немногих близких, были удалены, крышку сняли. Николай Павлович и принц Вильгельм Прусский подвели к гробу, поддерживая с двух сторон, вдовствующую императрицу Марию Федоровну. Едва она нагнулась над гробом, как тотчас отшатнулась с криком:
– Се n’est pas mon fils!
А в 1840 году возле Красноуфимска появился "бродяга, не помнящий родства" Федор Кузьмич. В конце жизни он поселился в Томске у купца Хромова.
Позже одним из потомков Хромова через великого князя Владимира Александровича были доставлены документы, хранившиеся в семье после кончины старца Федора Кузьмича, Александру III. Император запечатал их и положил на конверте резолюцию: "Вскрыть 1 марта 1917 года". На семейном совете был поднят вопрос, не сделать ли тайну Федора Кузьмича достоянием гласности. Но Александр III высказался против… Все это пронеслось в сознании государя; ошеломлен и задумчив был Глинка-Маврин.