Но Груня не "дрыхла", она не заснула ни на минуту всю ночь, и ни одна слеза не выкатилась из глаз ее. Решимость, бывшая до сих пор только еще в ее озлобленном и измученном сердце, перешла теперь в сознание. За эту ночь Груня обдумала план действий.
Когда утром ее выпустили из чулана, она была похожа на мертвеца - ни кровинки не было в лице ее, глаза казались стеклянными. Она упорно молчала и ходила как будто во сне. Едва проглотила кусок хлеба, едва омочила губы в ковше с водою.
Ее усадили за работу. Она примостилась к открытому окну и стала прилежно шить, только время от времени выглядывая в окошко. Она все поджидала - не пройдет ли Володя, и вот он, действительно, показался. Он подбежал к окну, заглянул. В девичьей было много народу, он не хотел говорить с Груней при посторонних и только объяснил ей:
- Уезжаю до завтра!
И быстрым шепотом добавил:
- Скажу все дедушке… Он добрый…
А затем спрыгнул с низенького каменного фундамента под окошком и убежал.
Щеки Груни вспыхнули. Она уже слышала в девичьей, что Володя с Гришей и с французом должны ехать в Горбатовское, что они там будут ночевать и на заре удить рыбу в горбатовском озере. Это было решено еще несколько дней тому назад, но она не знала наверно, состоится ли поездка сегодня, и все утро только и думала об этом.
"Так это верно, они уезжают нынче, он сам сказал!.." Глаза ее вспыхнули, она еще прилежнее принялась за работу и даже не отрывалась от нее, чтобы глядеть в окно. Однако она все же чутко прислушивалась и следила за тем, что происходило в доме.
Вот господа позавтракали и приказано закладывать лошадей. Скоро из сарая во двор к барскому подъезду выехала коляска, потом другая и, наконец, запряженная четверкой длинная крытая линейка. Вывели двух оседланных лошадей. Отсюда, из окна девичьей, все видно. Господа стали выходить на крыльцо.
Теперь Груня делала только вид, что работает, а сама из-под длинных ресниц своих то и дело поглядывала по направлению к господскому крыльцу. Она видела, как Катерина Михайловна уселась в коляску с Наташей, в другую поместилась Мари с англичанкой и Соней. Все дети, Лили и француз заняли по обе стороны линейку. Николай и Сергей уже были в это время верхами, и скоро вся эта процессия тронулась и выехала в ворота.
Минут пять в доме царило глубокое молчание, а затем, будто по данному сигналу, все оставшиеся люди, несмотря на свою многочисленность, если и видные при господах, то почти неслышные, теперь вдруг шумно заявили о своем существовании. Большая девичья мгновенно преобразилась: ее наполнили молодые лакеи, конюхи, поварята. Раздались звуки гармоники, начался веселый смех, визг. Затем часть веселого общества осталась в девичьей, а другая направилась в сад, к качелям, и уже оттуда теперь доносились смех и визги.
- Ну, началось бесовское торжество! - пробурчала Маланья. - Вот господа как вернутся с дороги да накроют вас, то-то будет потеха!
- Небось, не вернутся, матушка Маланья Егоровна, - ответили ей, - а когда же повеселиться, если не на свободе? Ведь таких праздничков не много бывает, в кои-то веки такой денек выдается!..
- Уж вы не серчайте, голубушка Маланья Егоровна, - ластились к ней девушки.
- Эх, да что мне, плевать мне на вас да на ваше веселье поганое! - объявила Маланья, действительно, плюнула и ушла из девичьей.
- Провалилось воронье пугало! - напутствовали ее, но, конечно, только тогда, когда она не могла уже слышать. - Ведь вот женщина - уйдет, так ровно камень с плеч свалится! И как это, прости Господи, таких кикимор земля носит?!
Теперь каждый и каждая были заняты своим делом, то есть своим весельем, на Груню никто не обращал внимания. Она сложила свою работу и выбралась из девичьей.
Но она не побежала в сад, она прокралась сначала в свою каморку, где была устроена ее бедная постель. Каждое ее движение теперь выказывало не то страх, не то большую осторожность. Она внимательно огляделась, прислушалась, притворила дверь и несколько времени все копошилась в каморке. Затем вышла, что-то пряча за пазухой, и стала красться по направлению к комнатам Катерины Михайловны.
Подобравшись к первой двери, она прислушалась, тихонько повернула дверную ручку, потянула дверь к себе. Дверь тихо скрипнула и приотворилась.
- Кто тут? - раздался из комнат сердитый голос Маланьи.
Груня так и замерла на месте. Потом отскочила от двери и притаилась в темном углу коридора, за разными юбками и платьями, развешанными на крючках и прикрытыми ситцевой занавеской, доходившей до полу. Она не шевелилась и сдерживала дыхание.
Маланья вышла в коридор, еще раз повторила:
- Кто тут?
Но так как и на этот раз никто ей не отозвался, она огляделась направо и налево, а затем снова вернулась в комнаты.
Груня ждала. Она не знала, сколько прошло времени, только ей казалось, что очень много. Наконец Маланья вышла из комнат, прошла мимо и отперла маленькую дверь в нескольких шагах от Груни. Это была ее собственная, Маланьина, комната. Она помещалась здесь, невдалеке от покоев Катерины Михайловны, чтобы быть ближе к госпоже, из спальни которой была проведена к ней сонетка.
Груня все не шевелилась. Прошло еще немало времени - и вот Маланья вышла опять в коридор. Скоро ее шаги замерли в отдалении. Груня пождала, робко выглянула из-за занавесок и, неслышно ступая по разостланному через весь коридор половику, направилась к комнатам Катерины Михайловны.
Но как ни осторожно, как ни легко ступала она, а все же время от времени старый, рассохшийся пол скрипел под ее ногами. И она останавливалась, вздрагивала всем телом, снова прислушивалась и с каждым разом старалась ступать осторожнее. Наконец она у двери. Она отворила ее теперь сразу, так что та не успела и скрипнуть.
Вот она и в комнатах старой барыни. Она пробежала в спальню и на минуту остановилась. Ей была хорошо знакома эта комната, которую она не раз убирала и где в злополучный час разбила фарфоровую статуэтку. Вот широкая, старинная кровать под штофным выцветшим балдахином. Груня легла на пол у кровати, заглянула под нее, потом проползла. Она пуще всего боялась, что ножки кровати слишком коротки, а что она слишком велика и не будет в состоянии пролезть, но теперь убедилась, что это легко.
Она вынула у себя из-за пазухи маленький узелок, оставила его под кроватью, а сама тотчас же выползла. Потом выбежала в коридор, из коридора в людскую столовую, где в это время собирались обедать.
Теперь она была очень возбуждена, краска выступила на ее щеках. При виде еды она почувствовала сильный голод и с жадностью стала обедать. Она даже, что с ней редко бывало, приняла участие в общем разговоре, даже смеялась, сама, впрочем, не сознавая, почему смеется, просто смеялась вслед за другими, когда кругом нее раздался смех на забористые шутки и остроты молодого конюха Максима, всеобщего потешника.
XX. СПИЧКА ЗАГОРЕЛАСЬ
Погода уже давно стояла сухая и жаркая. Но, несмотря на полуденный зной, час переезда из Знаменского в Горбатовское никому не показался утомительным, так как в старом лесу, через который шла дорога, было хорошо и прохладно.
Сергей и Николай, сначала ехавшие мелкой рысцой с экипажами, наконец убедились, что только обдают всех пылью, да и сами ее глотают, а потому пропустили экипажи вперед, а сами, взяв просекой, поехали шагом, по временам перекидываясь друг с другом односложными замечаниями.
В линейке раздавался детский смех, в коляске, где сидела Мари с англичанкой и Соней, царствовала тишина, так как Мари дремала, англичанка жевала губами и размышляла о чем-то, а Соня сидела надувшись. Она просилась в линейку, но ее почему-то не пустили и заставили ехать в самой скучной компании.
Катерина Михайловна почти всю дорогу мучила Наташу, допытывалась, что с нею такое, отчего она вот уже второй день такая бледная и на себя не похожа.
Наташа отвечала, что сама не знает, быть может, это просто маленькое нездоровье, простуда или нервы, может быть, немного расстроились, и что, вообще, это пустяки и не стоит совсем обращать внимания.
Но Катерина Михайловна не унималась. Она все предлагала Наташе попробовать какие-то особенные средства, которые ей очень помогли заграницей. И, несмотря на то, что Наташа, наконец, прямо сказала ей, что готова, если ей это доставляет удовольствие, принять все, что угодно, она все же продолжала убеждать ее и на все лады повторять тот же самый рассказ. Ей просто хотелось говорить, а говорить было не о чем - и вот она заладила одно и то же.
Наконец Наташа не выдержала, она и так еле владела собою. Чтобы отвязаться от этой несносной болтовни, она закрыла глаза и притворилась, что дремлет.
Катерина Михайловна стала теребить ее за рукав.
- Наташа, да очнись же, mon ange, нашла время спать!.. Ты слышишь, что я говорю?
Наташа делала вид, что не слышит.
Катерина Михайловна передернула плечами, с досадой, наконец, отвернулась, сочла себя обиженной и замолчала…
Горбатовское встретило гостей во всем своем великолепии. Все работы теперь были кончены, дом сиял чистотою. Цветники разливали благоухание. Казалось, что прежнее время вернулось.
Борис Сергеевич имел самый оживленный вид. Он радостно приветствовал приезжих, но тотчас же заметил утомленный, страдающий вид Наташи и с тревогой в голосе спросил ее, что это значит.
- Дядя, милый, - ответила она, печально ему улыбнувшись, - да хоть вы-то не спрашивайте! Ну, нездоровится… Слабость… Ну и пройдет… Особенно здесь, у вас так хорошо, даже воздух как будто какой-то особенный.
Катерина Михайловна была тут как тут.
- Вот видишь, все замечают, что ты нездорова, - сказала она и затем обратилась к Борису Сергеевичу. - Хоть ты уговори ее заняться собой как следует и полечиться… Я уже давно замечаю, что она побледнела и похудела. Предлагаю вот ей отличные средства, которые мне очень, очень помогли…
- Да от чего помогли, maman? - улыбнувшись, проговорила Наташа. - Вам эти средства могли помочь, а мне от них, пожалуй, только хуже станет.
Борис Сергеевич на минуту задумался, а затем обратился к Наташе:
- Позволь мне тебя полечить. Я тебе дам такое средство, от которого, во всяком случае, не станет хуже. Ты, говоришь, чувствуешь слабость, утомление - ведь да?
- Да.
- Веришь, что я не отравлю тебя? Согласна принять мои средства?
- Если это доставляет вам удовольствие, - согласилась Наташа, пожимая плечами.
"И он тоже! - подумала она. - Господи, тоска какая!.."
Он взял ее под руку и повел. Они прошли в его большой кабинет. Затем он вынул из кармана ключик, отпер незаметную, скрытую между книжными шкафами дверцу и предложил Наташе войти. Она не знала о существовании этой дверцы, с изумлением прошла в нее и очутилась в небольшой комнате, наполненной сильным пряным запахом.
По стенам, почти до самого потолка, шли открытые шкафы, полки которых были уставлены большими склянками, наполненными различными кореньями и зернами самых причудливых форм. Между этими склянками были развешаны пучки всяких душистых трав. На большом столе, занимавшем середину комнаты, стояло несколько ступок и лежали толстые книги.
- Что же все это значит? - с изумлением спросила Наташа.
Борис Сергеевич улыбнулся.
- А это моя аптека, - сказал он, - ведь я недаром всю жизнь прожил в Азии, мой друг. Я познакомился с тибетской наукой и в некотором роде стал азиатским медиком. К несчастью, слишком поздно! - прибавил он, вздохнув. - Но все же вот эти травы несколько лет поддерживали угасавшую жизнь моей бедной жены, и им я обязан, что еще бодр и свеж, несмотря на свои годы! Эти травы на моих глазах производили такие излечения, которые вашим докторам и во сне не снились. Я долго и много работал, нелегко было. Вот посмотри…
Он развернул перед Наташей старинные книги, наполненные непонятными для нее каракулями.
- Это все лечебники… Я изучил несколько азиатских языков…
- Боже мой, как все это интересно! - оживленно проговорила Наташа.
- Да, конечно, интересно, а чтобы заинтересовать тебя еще больше, я и попрошу тебя попробовать моего лекарства - увидишь, какое оно произведет действие.
- Дядя, у вас и от тоски есть лекарство? - прошептала она.
Он пристально взглянул на нее.
- От тоски лекарства нет, но душа и тело тесно связаны между собою, и, помогая телу, можно все же косвенно облегчить и душу, хоть временно, хоть на минуту. Иной раз и за это можно сказать спасибо…
- Да, конечно! - согласилась она.
А он в это время уже снял с полки три склянки, наполненные порошками, взял из каждой маленькую щепотку, всыпал их в рюмку с водою, размешал хорошенько и предложил Наташе их выпить.
Она понюхала - пахнет недурно.
- Проглоти сразу, а потом еще запей водой.
Она исполнила.
- Немного как будто жжет в горле, - сказала она.
- Ничего, это сейчас пройдет. Ну, теперь пойдем, и если ты не почувствуешь себя лучше, то можешь сколько угодно смеяться над моей аптекой и над моей азиатской медициной.
Не более как через час Наташа с изумлением заметила, что чувствует себя совсем иначе. В ней явились бодрость, силы, приятная теплота пробегала по ее членам и даже мучительная тоска, не дававшая ей покоя, как будто забылась. Она стала оживленнее, говорила, смеялась и без страха глядела на Николая.
Перед обедом она сказала Борису Сергеевичу:
- Вы чудодей, дядя, ведь и правда, я чувствую себя гораздо лучше.
- Вот видишь!
Все заинтересовались азиатской аптекой, а пуще всех Николай.
Борис Сергеевич должен был всем показать свою таинственную комнату и рассказал несколько очень замечательных случаев исцеления, которых он был очевидцем.
- Да как же вы до сих пор нам ничего об этом не говорили?
- Не пришлось. Да и теперь я вовсе недоволен собою, что рассказываю. Что может быть хуже положения человека, вернувшегося из-за тридевяти земель и рассказывающего необыкновенные истории!.. Говоришь, а сам так вот и чувствуешь, что тебя непременно за лгуна считают… Впрочем, считайте, друзья мои, меня за кого угодно, а вот я дал Наташе лекарство и ей стало лучше - пока только это и было нужно…
- Нет, это так интересно, - сказал Николай, - что я теперь от вас не отстану, дядя, и уж как там хотите, а я стану забираться в вашу азиатскую комнату. Возьмите меня в ученики.
- Что ж, если хватит терпения - пожалуй.
- О, у него-то терпения хватит, - заметил Сергей, - а вот как вы вдвоем станете тут народ лечить, так вас за колдунов сочтут и все это кончится, пожалуй, большим переполохом, в особенности по теперешним временам. Наши мужички насчет всякого колдовства ох как строги!..
Часов около десяти вечера гости уехали, оставив в Горбатовском двух мальчиков и француза…
До самого солнечного заката веселилась и ликовала знаменская дворня. Только Груня опять пропала. Улучив удобную минуту, она снова прокралась в спальню Катерины Михайловны, залезла под кровать и там притаилась. Более трех часов пролежала она, не шелохнувшись, прислушиваясь к звуку маятника, считая минуты… Наконец до ее слуха стали доноситься голоса, в доме поднялось новое движение. Господа вернулись.
Хлопнула дверь, вошла Катерина Михайловна. У Груни шибко застучало сердце, так шибко, что она даже почти испугалась - а ну как будет слышно это биение, а ну как оно ее выдаст?.. К тому же она стала страшно бояться чихнуть, тем более что под кроватью было пыльно. И как нарочно только что она подумала про чиханье, как ей и захотелось чихнуть, но она все же удержалась. Она напрягала всю свою волю и все свои силы, чтобы не подать признака своего существования. Лицо ее горело, в виски стучало, руки и ноги холодели. Но какая-то дикая радость наполняла ее теперь. Она уже ни о чем не думала, она только слушала.
Вот Маланья раздевает Катерину Михайловну, причесывает ей на ночь голову. А маятник отбивает секунды, и кажутся эти секунды бесконечными Груне. Время идет так медленно, едва движется, кажется, конца не будет этому ожиданию. Наконец Катерина Михайловна отослала Маланью, несколько раз прошлась по комнате, потом присела в кресло перед большим туалетным зеркалом. Груня осторожно выглянула из-под кровати. И если бы Катерина Михайловна могла увидеть ее взгляд, то, наверно бы, испугалась, такая выражалась в нем дикая, почти нечеловеческая ненависть. Да и точно, не человеческое существо, а зверь, загнанный, измученный и, наконец, доведенный до остервенения, до последних пределов безумной злобы, скрывался теперь под кроватью.
Катерина Михайловна поднялась с кресла, потушила свечи. Комната освещается теперь только лампадой. Груня слышит, как старуха ворочается на кровати. А секунды тянутся. Маятник ходит то в одну, то в другую сторону, тихо так и вместе с ним, обгоняя его, бьется и замирает сердце Груни. Она уже вся окоченела, застыла, холодные пальцы ее не сгибаются.
"Да заснешь ли ты, заснешь ли ты?" - тоскливо, беззвучно шепчет она и чутко прислушивается.
Долго-долго ворочалась то на один бок, то на другой старуха. Наконец не слышно уже никакого движения, вот все совсем тихо в комнате. И вдруг среди этой тишины раздается храп.
"Заснула, - думает Груня, - или только дремлет?.. Нужно ждать…"
И она все ждет. Храп прекратился, дыхание спящей теперь такое мерное и спокойное.
Еще несколько минут - и среди тишины спальни, под кроватью чиркнула спичка. Груня осторожно выползла, поднялась на ноги, взглянула на спящую торжествующим, злобным взглядом, прокралась в соседнюю комнату, затем отперла дверь, уже не заботясь о том, скрипнет она или нет. Шатаясь, побрела она по темному коридору.
Но вдруг у нее все помутилось перед глазами, ей показалось, что под ногами очутился провал, что она быстро, быстро летит в бездонную, черную пропасть.
Она слабо вскрикнула, упала на пол без чувств и осталась неподвижной.
XXI. У ДЕДУШКИ
Мальчики были вне себя от восторга, что ночуют в Горбатовском у дедушки.
По отъезде старших они с Рибо отправились в назначенную для них комнату, где застали Степана, который показал им отличные удочки и все приспособления для завтрашнего ужения рыбы. Он сказал им, что отправится с ними сам и покажет лучшие места.
Но как ни интересовали Володю и удочки и Степан, которого он очень полюбил за его интересные рассказы про Сибирь, он сказал Рибо, что ему нужно еще увидеть дедушку перед спаньем, и побежал в дедушкин кабинет, где надеялся его застать.
Дорогой он побранил себя за то, что чуть было не забыл среди оживления и веселости этого дня обещания, данного им Груне. Конечно, он мог бы и завтра поговорить с дедушкой, но теперь, раз он вспомнил, ему хотелось как можно скорее узнать, что скажет дедушка, захочет ли он помочь Груне.
Он застал Бориса Сергеевича в кабинете. При входе его тот пошел к нему навстречу и ласково положил руку ему на голову.
- Что ты, Володя, мы ведь уже простились… или забыл здесь у меня что-нибудь?
Володя покраснел, немного смутился, но тотчас же оправился.
- Нет, дедушка, я ничего не забыл здесь, а только очень мне нужно поговорить с вами… я вам не мешаю?
Он заглянул ему в глаза.
- Поговорить? О чем же это, дружок? - сказал изумленно Борис Сергеевич. - Ну, пойди сюда, садись, говори, в чем дело?