- То-то и есть, что во всякой берлоге чище, чем у тебя тут! - заметила Капитолина Ивановна и приподнялась со стула.
Ей решительно было противно сидеть. Она подошла к полкам, осторожно кончиками пальцев отдернула пыльные занавески и стала разглядывать книги.
- Ишь, пыль-то, пыль!.. - шептала она, и опять у нее першило в горле.
- А книг-то у вас много, Порфирий Яковлевич!..
- Много, матушка, много.
- Да и вижу я, есть такие, каких я и не знаю… Что же это ты мне не приносишь, еще в прошлый раз просила я новенького, а вы говорите нет ничего… Как же нет?..
- Да ведь тут все старое, матушка, старое…
- Для кого старое, а для меня новое…
И она, несмотря на пыль и свое отвращение, стала рыться в книгах.
- Чем же вас, сударыня, угощать прикажете? - спросил хозяин. - У меня угощение плохое - чайку вот разве не выпить ли?.. Прикажете, матушка? Моя глухая тетеря мигом самоварчик вздует…
Капитолина Ивановна обернулась и повела глазами на Порфирия Яковлевича.
- Нет, батюшка, я в такой грязи твоей чай пить не стану.
- Ну, как хотите! - тотчас же согласился хозяин. - А все же такую почтенную гостью угостить надо… ведь у меня никто, никто как есть не бывает… Сколько лет нога человеческая сюда не вступала!
Огромный старик вдруг оживился, глаза его блеснули, какая-то неопределенная странная усмешка скривила тонкие губы…
- А вот что разве, - как бы про себя шепнул он и подошел к угольному столику.
Капитолина Ивановна все рылась в книгах. Старик осторожно отпер скрипичный футляр, вынул скрипку и смычок, бережно обтер их клетчатым носовым платком, стал в позу и провел смычком по струнам.
- Это что? - почти даже с испугом вскрикнула Капитолина Ивановна, обернулась да так и застыла от изумления. - Что это, Порфирий Яковлевич, никак ты со скрипицей? В музыканты записался?
Старик между тем подтянул две-три струны, и внезапно пыльная, нищенская, душная комната огласилась медленно полившимися один за другим чудными звуками.
Капитолина Ивановна, позабыв брезгливое чувство и першение в горле, присела на дырявый диван, не спуская глаз с виртуоза.
А он стоял и водил смычком по струнам, и звуки лились, то совсем почти замирая, то поднимаясь густой, полной волною.
Капитолина Ивановна слушала и никак не могла понять, что это такое, что говорят эти звуки. Но они говорили что-то, они назойливо и властно возбуждали все ее внимание, проникали ей до самого сердца.
Наконец мало-помалу все яснее и яснее становилось строгой и холодной старухе, что такое именно говорят эти звуки. Они захватили ее в свою власть и, не боясь холода, веявшего от ее старого и злого рассудка, не боясь ее острого языка и насмешек, взяли и унесли ее далеко-далеко, в иной мир, о котором она давно уже забыла…
Перед нею расстилались пышные поля, вставали леса и горы, яснела синева небесная, проносились дуновения душистой летней ночи, мигали звезды, плескали волны, и какой-то незнакомый, но сладкий голос шептал тихие слова той самой любви, той самой страсти, над которою так привычно смеялась Капитолина Ивановна.
Но теперь она не смеялась - она умиленно слушала…
И под конец показалось ей, что вернулись старинные годы, те годы, когда она была молода, когда она любила все то, на что теперь не обращала внимания, когда на устах ее еще не было насмешки и когда юный, только что пробуждавшийся разум не учил ее презирать людей и их деяния и искать прежде всего во всем изнанку, темную сторону…
А звуки лились - бархатные, сладкие звуки, и так ясно, на родном языке твердили:
"Не все то правда, что кажется правдой, не все обман, что кажется обманом… и в том, что ты считаешь обманом, есть великая святая правда, какой нет в твоей холодной, злой правде… Страсть - гроза могучая горячей летней ночи… Любовь, любовь - великая вечная сила, любовь ко всему и ко всем - и без нее весь твой разум, весь твой опыт, вся жизнь - только ложь, только обман и преходящее сновидение!.."
Вдруг оборвались и замерли сладкие звуки…
Та же душная, грязная комнатка. Порфирий Яковлевич укладывает скрипку в футляр.
Капитолина Ивановна совсем очнулась и почувствовала, что ее щеки мокры от слез.
- Фу ты, пропасть! Да что же это ты, Порфирий Яковлевич! - крикнула она. - Да как же это ты?! Да ведь вы, батюшка, музыкант, как есть музыкант настоящий!..
Порфирий Яковлевич стоял перед нею с блестящими глазами и ухмылялся. Только теперь его лицо уже не было злым - оно будто совсем преобразилось.
- Да, музыкант, матушка Капитолина Ивановна, - тихо ответил он.
- Так как же это?.. К чему же вы от всех скрываете… и мне ни разу в жизни ни слова?..
- Чего же я стану благовестить-то!.. Музыкант так музыкант, да не ученый, для себя играю, один себя слушаю… Может, вы-то вот первый человек, кто меня слышал… разве соседи, так какие тут соседи, и из-за двойных рам, чай, по ту сторону улицы и не слышно…
- Ну, уж удивил!.. Вот уж удивил!.. - повторяла Капитолина Ивановна. - Спасибо, батюшка, за угощение спасибо… А мне пора и домой, шутка сказать, ведь через всю Москву ехала к тебе, сколько времени ехала, да извозчика сдуру отпустила, тут, чай, и не найти. Ну, спасибо, спасибо… А книжку вот эту я у тебя возьму… Когда же свидимся, Порфирий Яковлевич, подумайте только - третью неделю не наведывались, я и побеспокоилась - не захворал ли…
- Точно что мне понездоровилось, оттого и не был, ломота вдруг в ноге, муравьиным спиртом всю неделю натирал ногу… Ну, теперь прошло… Беспременно, матушка, у вас на этих днях буду.
- То-то же, смотрите…
Старики распрощались, и Капитолина Ивановна, подбираясь и стараясь ни обо что не задеть платьем, выбралась из домика.
Долго у нее в ушах помимо воли звенели чудные звуки.
С этого дня Капитолина Ивановна уже никогда больше не порывалась посещать медведя в его берлоге, о которой вспоминала с отвращением. Но она не раз упрашивала Порфирия Яковлевича принести с собою скрипку и поиграть. И каждый раз он решительно отказывал ей в этом.
- Что угодно, матушка, - говорил он, - что угодно прикажите и исполню, а насчет скрипки - нет! И с чего это я стану с ней тащиться по городу - срам да и только!..
- Да ведь вы так играете, Порфирий Яковлевич, вас заслушаться можно! Вот соберутся у меня ужо гости, а вы и сыграете… всем доставите удовольствие, захвалят вас… нарасхват приглашать станут, протрубят на всю Москву про вашу музыку…
Порфирий Яковлевич даже обижался.
- Что же это мне на старости лет тапером, штукме-стером прикажете сделаться?
- Фу, отец мой, какой ты вздор городишь, просто уши вянут!
- Да уж вздор либо нет, а как доселе не играл я на потеху, так и впредь не буду… Очень им нужна моя музыка, гостям-то вашим, да и много они в ней смыслят! Для себя выучился, для себя играю, себя услаждаю… Человек я маленький, темный, никому я не нужен и никто мне не нужен… Что и вам-то сыграл - так теперь на себя пеняю… сдурил… из одного почтения к вам…
- Знаю я, упругий вы человек, Порфирий Яковлевич… Ну так вот что: коли не хотите при гостях, принесите скрипку, запрем мы окна и двери и мне сыграйте… Хороша ваша музыка, хотелось бы еще послушать.
- Мало ли чего нам хочется!.. Оставьте вы меня с моей скрипкой, - ничего из того не выйдет.
- Тьфу! - с досадой говорила Капитолина Ивановна. - Ишь ведь упругий какой… Ну да если вам, сударь, угодно ломаться, так я на коленках просить вас не стану, Бог с вами совсем и с вашей музыкой… Пойдемте в столовую, попробуйте - у меня нынче настоечка новая готова…
- Вот это дело! - радостно восклицал Порфирий Яковлевич, бывший страстным любителем всяких настоечек и закусок, особливо приготовленных такой искусницей, как Капитолина Ивановна.
Так ей и не удалось уговорить упрямого старика дать ей возможность снова послушать его музыку. Прошел год, другой, третий, и она позабыла про его скрипку. Позабыла про скрипку, а про грязь и нищету его берлоги вспоминала нередко, получая от него для прочтения книги, от которых, как ей казалось, пахло гнилью и плесенью. В таком случае она всегда думала:
"Ведь вот славный человек, серьезный, а какой скряга! Глупость-то какая! Ведь с голоду чуть не умирает, копит деньги, капитал изрядный еще от отца получил, ведь он теперь, пожалуй, удесятерил его, с родными в ссоре, кому оставит? Как собака излохнет на своих деньгах!.. Помрачение!.."
Но высказывать ему свои мысли, против своего обыкновения, она не решалась, потому что, раз как-то заговорив на эту тему, довела старика до бешенства.
Он, всегда почтительный и даже несколько робкий с нею, тут вдруг так расходился, что стал просто кричать.
- И кто это считал мои деньги?! - захлебываясь и сверкая глазами, повторял он. - Кто считал! Нет у меня денег… нищета… Куска говядины иной раз купить не на что - вот какие мои деньги…
- Врете, батюшка, врете и стыдно это, особливо в ваши годы! - с изумлением глядя на него, промолвила Капитолина Ивановна.
- А коли я вралем у вас стал, - даже как-то взвизгнул старик, - так прощайте, Бог с вами, надоел я вам, вижу!..
Он отвесил низкий поклон Капитолине Ивановне, схватил свой засаленный картуз, дрожащими руками накинул на себя удивительный плащ на красной подкладке и ушел.
Ушел да и не возвращался целых два месяца.
Капитолина Ивановна сначала делала вид, что не замечает его отсутствия, но скоро должна была себе признаться, что скучает по приятелю, и когда он, тоже соскучившись, снова явился, она даже не показала ему вида, встретив его как будто они самым дружеским образом простились только накануне. И никогда она больше не заводила неприятного разговора.
Были ли у Порфирия Яковлевича деньги и сколько, конечно, никто не мог, наверно, этого знать, но он всю жизнь прожил как последний бедняк. Дома питался иногда по целым дням только чаем да тюрькой, а когда чувствовал, что отощал, то шел обедать к Капитолине Ивановне или к кому другому из своих немногочисленных знакомых.
Устали он никогда не знал, не истратил, кажется, за полвека ни копейки на извозчика, измеряя Москву огромными шагами своих длинных ног.
Расстояния для него не существовало. Иногда приходилось ему засидеться у Капитолины Ивановны чуть ли не до полуночи. На дворе лил дождь, ночь - зги не видно, по улицам море разливанное.
- Батюшка, да как же это вы в такую даль к Андроньевскому, в такую темень? - замечала Капитолина Ивановна, подходя к окну и прислушиваясь, как завывает ветер, как бьет в стекла дождь. - Да останьтесь переночевать… наверху в светелке я вам постлать прикажу… Ишь ведь мы засиделись - полночь скоро…
- Ничего, матушка, ничего, не в первый раз, - спокойно отвечал Порфирий Яковлевич, нахлобучивал свой картуз и выбирался на улицу.
И шагал он по лужам как какое-то страшное привидение, пугая запоздалых пешеходов.
Привычка вечно ходить пешком была в нем так велика, что с ним даже случился один маленький анекдот. Был он на свадьбе у знакомых, свадьба была веселая, ужин прекрасный, выпил тоже изрядно Порфирий Яковлевич и захмелел, да так захмелел, что лыка не вяжет… Что с ним делать? Как в таком виде пустить его к Андроньевскому? Выискалось два добрых человека, знакомых, у которых на всю ночь была нанята четырехместная карета, взялись они доставить домой Порфирия Яковлевича, усадили его в карету, повезли. Едут они, а Порфирий Яковлевич поднимает то одну ногу, то другую и изрядно толкает своих спутников.
- Порфирий Яковлевич, - спрашивают, - что вы такое делаете?
- Как что делаю? - отвечает он, едва ворочая языком.
- Что вы нас толкаете да ногами ворочаете?..
И так он продолжал идти в карете до самого дома…
Любимым развлечением Порфирия Яковлевича, кроме скрипки, которой неведомый виртуоз посвящал иногда часа три-четыре в день, было пребывание у Сухаревой башни в лавчонках букинистов. Он рылся там в книжном хламе и, найдя какую-нибудь книжку, казавшуюся ему интересной, по целым часам торговался, пока ему ее, наконец, не уступали за бесценок, иной раз за три копейки или пятак, чтобы только он отвязался.
"Ведь душу все вымотает - ну его к Богу!" - говорили про него букинисты.
Раз в году Порфирий Яковлевич разрешал себе огромную роскошь - он покупал "новые" книги, то есть скупал прошлогодние журналы. Навьюченный ими и несколько даже сгибаясь под драгоценной ношей, торжественно возвращался он к себе в берлогу и на несколько дней уходил в книги, читал запоем, пока все не прочитывал. А прочтет все - нападет на него грусть, жаль затраченных денег, и он начинает выгадывать, даже чай перестает пить, а если пьет, так без сахару, и ходит обедать к знакомым.
В обществе Порфирий Яковлевич был всегда мрачен, внимательно слушал, но говорил очень мало, а иногда просто ограничивался каким-то мычанием. Несмотря, однако, на его страшный и мрачный вид, на молчание, его присутствием обыкновенно не тяготились. Он умел молчать и стушевываться. Только с одной Капитолиной Ивановной он иной раз разговорится, и не видят они, как проходит время. Но случалось и так: просидит он у нее целый день, и закусит, и выпьет исправно, после обеда сядут они за преферансик, потом поужинают, он распрощается и зашагает к Андроньевскому. И только после его ухода Капитолина Ивановна спохватится:
"А ведь Порфирий-то Яковлевич нынче как есть ни одного слова не промолвил!"
V. АННА АЛЕКСЕЕВНА
Между "своими людьми" Капитолины Ивановны по древности и постоянству дружбы второе место принадлежало Анне Алексеевне Крапивиной. На вид Анна Алексеевна представляла из себя полную противоположность Капитолине Ивановне.
Это была старуха высокая, худая, с длинными руками и ногами, с лицом на редкость безобразным и вдобавок еще испещренным следами оспы. Но все же, если пристально вглядеться в это безобразное лицо, оно мало-помалу начинало нравиться, так как в нем было что-то успокаивающее, какая-то почтенность и добродушие.
Анна Алексеевна неизменно носила коричневое шерстяное платье, коротенькую черную тафтяную мантильку, а на голове черный тюлевый чепчик. Она была вдова, тоже почти не помнящая, когда потеряла мужа, на это, впрочем, она даже имела некоторое право, так как покойник не оставил ей как есть ничего на память о себе, ни гроша, и она должна была сама зарабатывать кусок хлеба.
И вот уже несколько десятков лет, как зарабатывала этот кусок хлеба, помогая новорожденным москвичам и москвичкам своего квартала вступать на жизненный путь по всем правилам повивального искусства. А искусство у Анны Алексеевны, как давным-давно уже было решено, оказывалось большое, до того большое, что, несмотря на ее непредставительную и безобразную наружность, ее приглашали не только в богатые купеческие дома, но и к знатным барам.
Правда, с годами ее деятельность стала гораздо ограниченнее. Теперь она была чересчур уже стара, и ее заменяли более молодыми и подвижными "привилегированными" особами. Но она не смущалась этим, так как успела скопить себе маленький запасец на старость. Она ничуть не обижалась, и хотя ее покидали, но она не покидала дома своих прежних пациентов и время от времени навещала их не в качестве официального лица, а как старый друг. Ее принимали, с ней не церемонились, не стеснялись, иногда ее просто не замечали.
Она зачастую приходила с черного хода в какой-нибудь большой богатый дом, тихонько, но спокойно и уверенно пробиралась в излюбленную, привычную для нее комнату, и если не встречала никого из домашних, то просила лакея или горничную доложить барыне, что вот, мол, пришла Анна Алексеевна.
- Да барыни нет дома, - говорили ей.
- Кто же дома у вас нынче?
- Барышня вот никак дома, только они, видно, заняты.
- И прекрасно, пусть барышня занимается… а я посижу, подожду, может, кто и подъедет…
И усаживалась Анна Алексеевна самым скромным образом где-нибудь в уголку, складывала на груди руки и застывала, в виде какого-то мифического существа, на полчаса, на час, а то хоть и на два.
Если в доме были дети - они непременно заглядывали в комнату, шушукались, изображая на своих лицах смесь любопытства, отвращения и страха - и исчезали. Анна Алексеевна их к себе не подзывала и не старалась вступать с ними в разговор. Она очень хорошо знала, что неблагодарные дети, с которыми она так искусно ладила и управлялась в первые дни их существования, вырастая, начинают ее бояться.
"Ну и Бог с ними, - думала она, - уж коли Господь такой рожей наказал, так тут ничего не поделаешь!.. А что же деточек смущать, если они за бабу-ягу меня принимают… Вырастут - поумнеют… Христос с ними!.."
Анна Алексеевна старалась даже не глядеть на них, будто боялась, что сглазит.
Наконец появлялась барышня.
- Ах, Анна Алексеевна, это вы здесь? А мамаши дома нет… Здравствуйте…
Барышня подавляла в себе некоторую невольную брезгливость к безобразной старухе и протягивала ей руку.
Анна Алексеевна медленно поднималась из своего уголка.
- Знаю-с, - говорила она, - что маменьки дома нет… вот и поджидаю, а вы, милая барышня, меня не стесняйтесь… В добром ли здоровьи все у вас?..
- Благодарю вас, Анна Алексеевна, все здоровы… Дядя Миша из Петербурга приехал… В четверг у нас бал будет…
Барышня, по привычке, объявляла все семейные новости, а Анна Алексеевна ее внимательно слушала и приговаривала:
- Так-с… так-с…
Сообщив новости, барышня забывала о присутствии Анны Алексеевны, уходила, приходила, а то, если ей бывало скучно, в свою очередь начинала расспрашивать Анну Алексеевну, что делается на свете.
Старуха удовлетворяла ее любопытство насколько считала это пригодным.
Наконец возвращалась барыня.
- А, это вы, Анна Алексеевна! Очень рада вас видеть… давно не заглядывали.
- Давненько, матушка, это точно, что давненько - вот и соскучилась… и думаю, дай зайду, погляжу, что там делается, а вас и дома нет… я вот тут и поджидала.
- Хорошо сделали, пойдемте ко мне… да оставайтесь у нас обедать.
- Покорно благодарю, матушка, покорно благодарю…
Анна Алексеевна располагалась как дома и после обеда возвращалась к себе, в свои маленькие и чистенькие две комнаты, где на каждом окошке стояло по две клетки с канарейками, убеждаясь, что ее запас сведений о делах житейских значительно прибавился. Она узнала всю подноготную - выдала мало, а получила много.
"Ишь ведь люди-то дурят! - думала она. - Посмотреть со стороны - тишь да гладь да Божья благодать, а копнешь… фу ты, пропасть - сору-то, сору-то сколько!.."
"Зайти разве к Капитолине Ивановне?" - спохватывалась она и повертывала к старому другу.
Капитолина Ивановна встречала ее, по вечернему времени, в столовой за самоваром.
- А вот и ты, мать моя, пожаловала! - говорила она. - Откуда?
- От Патрикеевых! - протягивала Анна Алексеевна, усаживаясь против хозяйки. - Весь день, почитай, там просидела… обедала…
- Ну, что там у них? Рассказывай! С чем чай пить будем, с медком, что ли? Вот свежий сотовый или варенья не хочешь ли какого?
- С медком, матушка, - варенье я нынче что-то совсем разлюбила… не тянет меня к нему… Дела, дела у Патрикеевых… я вам скажу…
- А что такое?
- Михаила Петровича-то знаете, братец ейный, в Петербурге служит… в камергерском чине?
- Ну как не знать, еще мальчишкой знала… шалберник!..
- Приехал… с женой разводится…