Это был целый прикладной курс гигиены, обдуманный и с большим терпением исполняемый. Александр Васильевич положительно укрепил свое здоровье и, будучи с виду тщедушным и хилым, лучше иных здоровяков переносил усталость, голод, ненастья и всякого рода лишения.
Еще раза два за короткое оставшееся лагерное время Александр Васильевич был в Петербурге и виделся с Глашей. Марья Петровна, видимо догадавшаяся об отношениях, завязавшихся между племянницей и молодым жильцом, ни словом, ни намеком, однако, не выдала этого и только как-то особенно любовно стала на них обоих поглядывать. Вдова-попадья была очень довольна своим открытием.
"Хороший малый, добрый, приветливый, ласковый, серьезный, - мысленно восхваляла она Суворова, - и не такой бы, прости Господи, шлюхе чета. А впрочем, видно, ей такая планида, все лучше хорошему человеку достанется, чем так зря, нивесть кому. Только что он в ней нашел. Когда она пришла сюда, еще была девка девкой, и телом, и дородством брала. Тогда он на нее, кажись, не обращал никакого внимания. А теперь выдра выдрой стала, в чем только душа держится, а он ее-то, дохлую, и облюбовал".
Так размышляла сама с собой Марья Петровна, и на заданный ею себе вопрос не находила ответа. "Приворожила, шельма, наверняка приворожила".
На этом решении Марья Петровна успокоилась.
"А бог с ним, пусть их любятся", - в конце концов, решила она.
Ее чуждому всякой глубины мысли уму, конечно, могло показаться более чем странным, что роман Александра Васильевича начался, чуть ли не с умирающей девушкой. Здоровье было главным условием любви в том смысле, в каком понимала ее Марья Петровна, в каком понимает ее, с одной стороны, впрочем, и русский народ, выражая в одной из своих пословиц мысли, что "муж любит жену здоровую".
С другой стороны, этот же народ знает любовь "как синоним жалости", знает, однако, если можно так выразиться, в своей бессознательной мудрости, не вдаваясь в психологию этого определения, но лишь заменяя порой слово "люблю" словом "жалею". Эта-то именно любовь-жалость и наполнила сердце молодого Суворова при виде Глаши в Петергофе во время беседы с нею с глазу на глаз в роще. Это чувство не имело ничего общего с тем, повинуясь которому он на петербургской квартире заключил Глашу, неожиданно для нее, да, пожалуй, неожиданно для самого себя, в объятия. Этот порыв скорее чувственности, чем чувства, он мог легко побороть в себе и, хотя и вспоминал о предмете своего вожделения, но лишь на досуге, в то время, когда не был занят ничем другим. Эта чувственность проснулась в нем и там, в роще, проснулась согретая чувством жалости к этой раскаявшейся и бичующей себя девушке, раскаявшейся и бичующей вследствие любви к нему.
Польщенное самолюбие тоже было для того немалым импульсом и сделало в его глазах хотя и исхудавшую, подурневшую Глашу еще более привлекательной.
Вызывающая вспышка страсти надломленного организма молодой женщины, носящей уже смерть в груди, носит в себе необычайную жгучую притягивающую силу, способную захватить даже пожившего человека, а не только почти неиспорченного юношу, каким был Суворов. Вот ответ на вопрос, который не могла разрешить себе Марья Петровна.
Глаша между тем не поправлялась, она с какой-то дикостью отдавалась наслаждениям любви, как бы спеша взять их от жизни, не нынче завтра готовой угаснуть, и делала Александра Васильевича своим невольным убийцей.
Надо отдать справедливость, что несколько времени после возвращения из лагеря он опомнился первый и, будем откровенны, опомнился главным образом потому, что почувствовал, что такая жизнь действует роковым образом на его здоровье.
Но было уже поздно, не относительного его, к счастью России, а относительно Глаши.
Молодая девушка слегла. При других обстоятельствах Марья Петровна отправила бы ее в больницу, но теперь, ввиду того что в Глаше принимал участие Александр Васильевич, она положила ее в большой комнате, где и была устроена покойная постель. Сделано это было, конечно, не без совещания с Суворовым.
- Глафира-то у нас плоха, - встретила она раз возвращавшегося из казарм Александра Васильевича.
- А что? Как плоха? - с тревогой в голосе уставился он на Марью Петровну.
- Как плоха? Да как бывают плохи… Кончается.
- Что вы за вздор говорите. Как кончается? Я ее вчера видел. Она была ничего.
- То-то ничего, вчера, может, и ничего. А нынче с утра головы поднять не может. Лежит пласт пластом.
- Что вы? - испуганно воскликнул Суворов.
- Да взгляните. - Она ввела его в первую большую комнату- Я уж ее на время сюда пристроила. В кухне-то, да в маленькой душно.
- Конечно… конечно, но почему же на время, пусть лежит
здесь, пока не поправится.
- А я смекала в больницу отправить. Где уж ей поправиться.
Суворов вздрогнул.
- Что вы, что вы… Зачем это даже думать. В больницу - ни за что! Я не пушу… Там вот как раз уморят.
- Что морить-то.
- Ни за что в больницу… слышите!
- Дорого будет здесь-то, лекаря надо, опять же лекарство.
- Об этом не заботьтесь! Я за все заплачу. Я недавно получил от отца деньги.
- Как вам угодно! Коли заботитесь о сироте, не чужой считаете. Бог вам за это пошлет, - заметила Марья Петровна.
Весь этот разговор происходил шепотом, у порога отворенной двери большой комнаты.
В самой комнате, куда вошли Суворов и Марья Петровна, царил полумрак. Нагорелая сальная свеча, стоявшая на столе, невдалеке от кровати, бросала на последнюю какой-то красноватый отблеск. Глаша лежала, разметавшись, и обострившиеся, как у покойницы, черты лица носили какое-то страдальческое выражение, закрытые глаза оттенялись темной полосой длинных ресниц, пересохшие губы были полуоткрыты.
"Она действительно… кончается", - мелькнуло в голове Александра Васильевича.
Холодный пот выступил на его лбу
- Глаша, Глаша, - подошел он на цыпочках к больной и наклонился над ней.
Она с трудом полуоткрыла глаза и молчала.
- Глаша… это я, - продолжал он в том предположении, что она его не узнала.
- Ты… - чуть слышно шевельнула она губами и высвободила из-под одеяла правую руку.
Он взял ее за руку. Рука эта горела огнем и была совершенно влажная. Суворов почувствовал слабое пожатие руки и отвечал тем же. Марья Петровна стояла несколько вдали и слезливо моргала глазами.
- Пить, - прошептала больная.
Марья Петровна взяла кружку с теплым сбитнем и подала Александру Васильевичу. Тот взял ее левой рукой и, не выпуская правой из руки больной, поднес кружку к ее губам. Она с усилием поднялась и жадно прильнула к кружке. Сделав несколько глотков, она вдруг страшно закашлялась. Глухие хрипы в груди красноречиво говорили об окончательном поражении легких. Кровавая пена, появившаяся на губах, дорисовала картину злейшей чахотки, в которой находилась молодая девушка. Припадок кашля прекратился. Голова больной бессильно упала на подушки, глаза снова закрылись.
- Бегите за лекарем, - тревожно прошептал Александр Васильевич и, осторожно высвободив свою руку из рук больной, вышел из комнаты вместе с Марьей Петровной.
Они вместе прошли в его комнату, где Суворов сунул в руки попадьи несколько монет.
- Скорее, скорее за лекарем. Это было надо раньше, - схватился он за голову
- Да мне и невдомек, худеет да кашляет. Я ее и молоком, и травами поила. Не я причина, - обиделась Марья Петровна.
- Знаю, знаю. Идите, идите, - почти простонал Суворов.
Марья Петровна вышла. Александр Васильевич бросился на свою постель, лицом в кожаную подушку, и зарыдал. Даже закаленная им самим его натура не выдержала.
XX. Смерть Глаши
Запоздалое лечение началось. Приведенный Марьей Петровной старичок лекарь оказался хотя и "из немцев", но очень простым и душевным человеком. Живя в России уже несколько десятков лет, он, видимо, усвоил себе русское добродушие, гораздо успешнее, нежели русский язык
Увидев, что его позвали к безнадежной больной, он все-таки успокоил и ее, и окружающих и в тот же день принес им самим составленную успокоительную микстуру.
- Пусть испивает, это карошо, это нишево…
Взяв деньги за первый визит, он за остальные брать отказался.
- Ви попов жен, женщин бедный. Солдат - казенный шеловек… где брать грош, а у меня есть, на мой старый век хватает…
Данная Фридрихом Вильгельмовичем - так звали лекаря - микстура подействовала на больную оживляющим образом. Казалось, силы ее окрепли - она даже несколько часов в сутки сидела в подушках. Возвращающемуся из казарм Александру Васильевичу Марья Петровна ежедневно сообщала все более радостные и радостные известия.
- Немчура-то наш, кажись, Глашку выхаживает…
- Дай-то Бог… - с чувством говорил Суворов, хотя в душе у него шевелился червь сомнения. Он сознавал рассудком, что болезнь Глаши неизлечима, но сердце хотело верить другому.
- Нет, какого нам Бог немца послал… Придет, девку развеселит… Лекарств какую уйму перетаскал и денег не берет… А ведь немец… - недоумевала Марья Петровна.
"Выродок…" - решил Александр Васильевич.
Фридрих Вильгельмович на самом деле аккуратно посещал больную два раза в неделю и доставлял ей нужные лекарства. Недели тянулись за неделями, не принося, как это зачастую бывает с чахоточными, особенно резкой перемены. Один день Глаша чувствовала себя молодцом, а на другой лежала, по выражению Марьи Петровны, пласт пластом.
Прошло около трех месяцев. Александр Васильевич продолжал усиленно заниматься и лишь один свободный час в сутки просиживал у постели больной. Последней доставляло это необычайное наслаждение, но вместе с тем приносило и серьезный вред. Она волновалась и болтала без умолку. Как все чахоточные, она все строила разные планы на будущее.
- А что, я могу совсем, совсем исправиться? - задавала она вопрос.
- Да ведь ты же исправилась!
- Нет, так, чтобы совсем хорошей, честной считаться.
- Конечно, можешь.
- И замуж меня могут взять?
- Отчего же не могут, могут.
- Офицер?..
- Н-да. Ну и офицер.
- А ты бы взял?
Она даже приподнялась на локте и нетерпеливыми глазами, из которых вот сейчас были готовы брызнуть слезы, глядела на Александра Васильевича.
- Отчего же не взять, возьму, - отвечал он, видя, что другой ответ может преждевременно убить ее.
Ее лицо озарялось детски радостной улыбкой.
- Возьмешь, не обманешь?
- Зачем обманывать.
- А у твоего отца хорошее имение?
- Хорошее.
- И лес есть?
- Есть.
- И речка?
- И речка есть.
- Вот бы мне пожить в деревне, где есть лес и речка, я бы там одним духом поправилась.
- Что же, можно и в деревню поехать, - согласился Александр Васильевич.
- С тобой?
- Мне нельзя, у меня служба. Лицо Глаши затуманилось.
- Впрочем, может быть, можно и отпуск взять.
- Возьми и поедем… К отцу.
- К отцу?
- Ну да, ведь у него есть и лес и речка.
Она почти бредила. Александр Васильевич успокаивал ее.
- Хорошо, хорошо, поедем.
- Ты напишешь отцу, спросишь?
- Хорошо, хорошо.
- Поцелуй меня.
Суворов наклонялся к ней и дотрагивался губами до ее пересохших, как огонь горячих губ.
- Крепче, крепче.
- Перестань, тебе вредно волноваться.
- Что за вредно, я теперь почти совсем здорова. Скоро к тебе в гости приду. Ты думаешь не приду? - продолжала она, заметив на его лице выражение сомнения. - Еще как приду. Вот увидишь, на этих днях. Не веришь?
- Верю, верю, отчего же и не прийти.
- А ты рад будешь?
- Конечно рад. Однако мне пора.
- Уже! Поцелуй еще раз. Александр Васильевич поцеловал.
- А теперь я засну, - уже видимо ослабев, говорила Глаша.
- Спи, спи.
Суворов уходил к себе заниматься.
Такие разговоры происходили каждый день с небольшими изменениями, и Александру Васильевичу приходилось даже ложью, не бывшей в его характере, успокаивать страдалицу. Себя он оправдывал совершенно подходящим к данному случаю правилом, что и ложь бывает во спасение. После описанного нами разговора Глаша постоянно спрашивала его, написал ли он отцу, подал ли просьбу об отпуске и когда он поедет. Александр Васильевич отвечал на первые два вопроса утвердительно, а на третий, что ей надо еще немного поправиться.
- Что мне поправляться, я совсем здорова, - возражала она.
Марья Петровна как-то случайно услыхала один из подобных разговоров.
- Куда это она собирается? - спросила она Суворова, когда тот вышел в сени.
- В деревню ехать хочет.
- Нехорошо это, батюшка барин, когда они в путь собираются. Нехорошо. Уйдет она от нас, уйдет.
- Я и сам вижу, Марья Петровна, что уйдет, - со вздохом
отвечал Александр Васильевич и прошел к себе.
И Глаша действительно вскоре ушла.
Однажды Марья Петровна встретила возвращавшегося из казарм Суворова с озабоченным лицом.
- Что Глаша? - спросил он.
- Худо ей было нынче, ой как худо. Я уже думала до вашего прихода не доживет, в казармы бежать хотела.
- Что же с нею было?
- Знобило, зуб на зуб не попадал. Да и кашель-то уж бил ее, бил. Страсть.
- А теперь?
- Теперь, с час как прошло, лежит в памяти. Говорит, что ей совсем хорошо. О вас справлялась. Наказывала, как вы приедете, чтобы беспременно зашли.
- Хорошо, я сейчас, - сказал Суворов и прошел к себе.
Сняв шинель, он отправился к больной. Последняя встретила его радостной улыбкой.
- Тебе, говорят, худо было?
- Да, немножко нездоровилось, зато теперь совсем хорошо. Если два, три дня будет как сейчас, то можно и ехать.
Суворов вздрогнул. Слова Марьи Петровны пришли ему на память.
- Что же, тогда и поедем.
- Отпуск получил?
- За отпуском дело не станет.
Глаша стала приподниматься на постели.
- Зачем ты садишься, лежи.
- Я хочу повернуться на бок, чтобы лучше видеть тебя.
- Лежи спокойно.
- Я хочу.
В ее голосе послышалось раздражение, и она стала делать усилие, чтобы повернуться, но безуспешно.
- Погоди, я помогу тебе, коли тебе уж так хочется.
Александр Васильевич подсунул ей под спину правую руку и поднял ее, чтобы положить на бок. Вдруг она как-то неестественно захрипела. Все тело ее разом дрогнуло. Кровь хлынула изо рта.
- Глаша, Глаша! - мог только произнести Суворов.
Она не отвечала, но тело ее как-то странно вытянулось. Широко открытые глаза остановились и в них как бы застыло выражение безграничной любви и надежды. Александр Васильевич понял, что держит труп. Он бережно опустил его на кровать и быстро вышел из комнатки.
- Что? - встретилась ему Марья Петровна.
- Ушла.
- Скончалась, царство ей небесное.
Суворов вошел к себе в комнату, сбросил мундир, запачканный кровью покойной, бросился на постель и уткнул лицо в кожаную подушку. Он плакал второй, и последний, раз в жизни.
В домике поднялась суматоха, как это всегда бывает, когда дом посетит смерть. Как это ни странно, но хотя ее ожидают, она всегда является неожиданной. Покойницу обмыли, одели и положили под образа.
Александр Васильевич вскоре поборол свое волнение, встал и даже принялся было за книгу, но тотчас и бросил ее. Заниматься он не мог и чувствовал, что сегодня он к этому даже не в состоянии себя принудить. Он отворил дверь и кликнул Марью Петровну. Та явилась.
- Ну, что?
- Покамест все справили. Лежит точно живая. Взгляните.
- Сегодня не могу. Вот возьмите деньги. Справьте все, что следует.
Он сунул ей деньги.
- Не беспокойтесь, все будет сделано.
Она ушла.
Суворов сел и задумался. Он мысленно переживал свой первый короткий печальный роман. Он решил, что он будет и последним. Он мысленно дал себе клятву избегать женщин, кроме жены, если Бог приведет ему жениться. Жизнь и смерть Глаши казались ему хорошим жизненным уроком. Страх быть одним из виновников такой же печальной судьбы девушки или женщины, подобной покойной, должен остановить его от искушений и соблазна.
Перед ним мелькали только что виденные им глаза покойной, полные надежды, которой не суждено было осуществиться, и любви, на которую не могло быть достойного этой любви ответа. Нервная дрожь охватила все его члены.
Из большой комнаты стали доноситься монотонные звуки чтения Псалтыря. Это приведенный Марьей Петровной читальщик приступит к исполнению своих обязанностей.
Суворов разделся и лег. Физическая усталость от службы и нравственная взяли свое. Он заснул.
На другой день чуть свет он был, по обыкновению, в казарме. Там уже знали о смерти Глаши. Роман любимого капрала не остался тайной для солдат.
На третий день Глашу похоронили на Смоленском кладбище. Ко дню похорон Александр Васильевич отпросился со службы. К выносу тела из дому явилось несколько солдат из капральства Суворова. Они на руках донесли гроб до церкви, а после отпевания проводили до кладбища.
Несмотря на то, что Александр Васильевич на похоронах не проронил ни одной слезы, солдаты чувствовали, что их капрал хоронит дорогого для себя человека. Суворова тронуло это теплое проявление солдатского чувства. Он был тронут еще более, когда на девятый день, посетив могилу Глаши, он увидел на ней водруженный огромный деревянный крест с написанным на нем именем и отчеством покойной и днем ее смерти. Александр Васильевич догадался, что крест этот был работы солдат его капральства.
Несмотря на первую сердечную рану, которую нанесла ему жизнь смертью Глаши, Суворов не предался отчаянию, не отстал от дела. Он только еще более ушел в самого себя и в исполнение своих служебных обязанностей и в изучении военных наук старался найти забвение происшедшего. Он и достиг этого. И если образ Глаши и устремленные на него ее глаза и мелькали порой перед Александром Васильевичем, то лишь для того, чтобы напомнить ему его клятву о сохранении целомудрия.
Марья Петровна думала иначе.
"Ишь, молодчик, как кручинится! - рассуждала она сама с собой, видя Суворова всегда угрюмым и задумчивым. - Приворожила покойница, по всем видимостям, приворожила. А то с чего же? Нестоящая была, а за последнее время ледащая, не тем будь помянута покойница, царство ей небесное, место покойное".
Искренне привязанная к Александру Васильевичу, вдова-попадья наивно сердилась на покойную Глашу как на причину грусти ее жильца.
"Надо его, чем ни на есть развеселить. От угрюмости этой беды бывают, особливо с книжными людьми. Читает, читает, ум за разум зайдет… А ружье-то под руками. Упаси, Господи!" - тревожилась Марья Петровна.
"И чем бы его развеселить?" - задавала она сама себе вопрос.
Ей показалось, что она разрешила его.
Как раз в это время ее старуха работница, исполняя свое давнишнее обещание, отправилась на богомолье по святым местам.