Полиция обязала владельцев дач по Фонтанке вырубить леса: "дабы ворам пристанища не было"; то же самое распоряжение о вырубке лесов последовало и по Нарвской дороге, по тридцать сажень в каждую сторону, "дабы впредь невозможно было разбойникам внезапно чинить нападения".
Были грабежи и по Невской перспективе, так что приказано было восстановить пикеты из солдат для прекращения сих "зол". Имеется также известие, что на Выборгской стороне, близ церкви Самсония, в Казачьей слободке, состоящей из 22 дворов, разные непорядочные люди имели свой притон. Правительство сделало распоряжение перенести эту слободку на другое место.
Бывали случаи грабительства в центре Петербурга, которые названы "гробокопательством". Так, в одной кирхе оставлено было тело какого-то знатного иностранного человека. Воры пробрались в кирху, вынули тело из гроба и ограбили. Воров отыскали и казнили смертью.
Для прекращения разбоев правительство принимало сильные меры, но они не достигали цели. Разбойников преследовали строго, сажали живых на кол, вешали и подвергали другим страшным казням, а разбои не унимались.
При Анне Иоанновне начальником тайной канцелярии был Андрей Иванович Ушаков. Клеврет Бирона беспощадно проливал человеческую кровь, с бессердечностью палача, присутствуя лично при жесточайших истязаниях. Наказывал он не только престарелых и несовершеннолетних, но и больных, даже сумасшедших.
В царствование Анны Иоанновны одних знатных и богатых людей было лишено чести, достоинств, имений и жизни и сосланных в ссылку более 20 000 человек Петербург кишел доносчиками, которые нагоняли такой страх на жителей, что многие затворялись у себя в домах и боялись показаться на улицу, а особенно посещать сборища.
Понятно, что с воцарением Елизаветы Петровны все вздохнули свободнее, надеясь, что эта "дщерь Петра" водворит порядок и спокойствие, которые сделают жизнь петербургских обывателей, хотя мало-мальски сносною.
Надежды оправдались. Елизавета твердою рукою взялась за кормило власти, но в течение ее царствования Петербург все еще представлял описанную нами картину.
В этот-то полуграндиозный и полупустынный, полуевропейский и полудикий Петербург прибыли отец и сын Суворовы.
Стояло начало декабря 1745 года. Василий Иванович хотя и состоял уже в действительной службе, зачисленный в нее вскоре после воцарения императрицы Елизаветы Петровны, но, по обычаю того времени, только числился в ней, проживая в деревне. Он и теперь прибыл лишь для того, чтобы самому сдать сына и при случае удостоиться чести лицезреть монархиню, дочь его благодетеля и крестного отца.
Имея в Петербурге много знакомых и приятелей, он, однако, не хотел стеснять их наездом, а остановился в домике священника ямской Предтеченской церкви Иллариона Андреева, брата священника одного из приходов Новгородской губернии, к которому принадлежала суворовская вотчина. Дом этот находился невдалеке от казарм Семеновского полка, в котором должен был служить Александр Суворов.
Василий Иванович решил оставить сына на жительство у попа, зная, что постоялец для дома священника будет далеко не лишний, так как доходы духовенства того времени были очень ничтожны. Служители алтаря буквально перебивались с хлеба на квас. Всякий лишний грош, а не только пятак представлял уже большую поддержку для убогого домашнего хозяйства столичного священника. Отец Илларион бедствовал едва ли не более других, так как принадлежал к пастырям церкви, не дававшим поблажки своим духовным детям, а потому последние не очень-то несли ему "дары", составлявшие главное подспорье в священническом хозяйстве. Незадолго же до прибытия Василия Ивановича с сыном в Петербург над домом отца Иллариона стряслась еще большая беда. Он уже несколько времени находился в непосильных трудах в Александровском монастыре, куда был отправлен на два года. Встретившая приезжих попадья Марья Петровна, чуть не умиравшая с голода с четырьмя детьми, мал мала меньше, со слезами на глазах рассказала им все случившееся с ее мужем.
Не отличаясь грамотностью, петербургское духовенство поражало грубостью нравов. В среде его то и дело слышалась брань, частые ссоры между собою и даже с прихожанами в церквах. Картины просвещения и нравственности были самые темные. Не отличался незлобивым нравом и отец Илларион.
- С год тому назад, - так рассказывала Марья Петровна, - повздорил отец Илларион с капитаном Мамонтовым, Иваном звать; стал его муж упрекать в беспутстве, тот не вынес, да его и обругай… Отец Илларион того пуще ругнул его благородие, дело было в церкви, за заутреней… Кончилась служба, капитан-то у церкви моего-то ожидал… Опять сцепились, до самого дома переругивались, а у ворот капитан-то отца Иллариона и толкни… Мой-то, горяч нравом, ой горяч, и рассвирепей… Такую потасовку капитану задал, что тот едва ноги от ворот уволок.
- Ну, что же дальше? - спросил Василий Иванович, с аппетитом потягивая с дороги теплый сбитень.
- Суд да дело пошло… В духовном правлении моему-то плетей изрядную толику всыпали, да в Александровский монастырь под начало послали.
- Это, матушка, дело не хвалю.
- Какой уж хвалить, ваше превосходительство… С малыми ребятишками я одна осталась… Спасибо прихода не лишилась, из соседней церкви отец Николай, на покое при сыне живет, службу справляет, да и то беда, подаяниями добрых людей перебиваюсь.
- Ну, вот я тебе постояльца привез, сына, солдат он; да в казарме ему спать не сподручно, горенку-то чистую найдешь?
- Найду, ваше превосходительство, как не найти… В доме-то четыре горенки, любую пусть выбирает их благородие.
- Выберем, выберем, время терпит… По твоему горькому сиротству плата тебе будет два рубля в месяц с услугой, муку, крупу, живность из деревни присылать буду… Коли хочешь - по рукам, коли нет - от ворот поворот.
- Как не хотеть, благодетель, ваше превосходительство! - Марья Петровна повалилась в ноги Василию Ивановичу.
- Вставай, вставай, кажи горницы… - встал из-за стола Василий Иванович и в сопровождении Марьи Петровны и сына, уже допившего свой сбитень, начал обозревать маленький одноэтажный домик отца Иллариона.
Он состоял из четырех комнат и прихожей, кухня отделялась широкими сенями. В эти сени вела одна дверь из прихожей, а другая из угольной комнаты, занимаемой спальней. Последняя была наглухо заколочена. Выбор Василия Ивановича остановился на этой задней комнате, он приказал открыть дверь в сени и заколотить ведущую в другие горницы.
- Вот и будет особняк, ни ты им мешать не будешь, ни они тебе, - обратился он к сыну.
Тот отвечал покорным наклонением головы. Все его мысли были о том близком уже теперь дне, когда он, наконец, станет настоящим солдатом.
- Так вы все и сделайте… Сегодня да завтра, за два дня исподволь… Нынешнюю ночь уж мы переночуем в большой горнице, - сказал Василий Иванович Марье Петровне.
- Слушаю, ваше превосходительство, все будет сделано в точности.
Четверо ребятишек, два мальчика и две девочки, всюду по пятам следовали за матерью, держась за ее юбку. Довольный покорностью хозяйки-матери, Василий Иванович раздал им по грошу.
- Нате вам, пострелята, на сласти…
- Поцелуйте ручку у дедушки, - сказала Марья Петровна. Дети отвечали дружным ревом.
- Не надо, не надо… - замахал рукой старик Суворов и снова возвратился, в сопровождении Марьи Петровны и сына, в большую горницу.
- Еще горяч… - тронул он рукой дорожный чайник со сбитнем и налил себе стакан. - С кибиткой-то управились? - бросил он Марье Петровне.
- Работнице я велела помочь… Управится…
- Работницу держишь? - подозрительно спросил он.
- Такая же, как и я, бездомная сирота, из-за хлеба, - потупилась попадья.
XII. На новоселье
С уборкой комнаты поспешили. Уже на другой день Александр Суворов с присущей ему аккуратностью расставлял на приделанные к одной из стенок комнаты полки своих единственных друзей - книги.
Отец уехал посещать петербургских сослуживцев и знакомых.
Комната молодого солдата вышла очень уютной. Стены были начисто вытерты - они были бревенчатые, без обой, пол чисто вымыт. Простой деревянный стол, три табурета и деревянная постель с тюфяком из соломы, кожаной подушкой и вязаным одеялом, привезенным с собою из деревни, составляли все ее убранство.
Пока в Петербурге гостил Василий Иванович, постель предназначалась для него, сын же должен был спать на полу, на сделанном сеннике, под дорожным тулупчиком. Сенник был сбит так, что к изголовью несколько возвышался.
Василий Иванович вернулся в радужном настроении духа.
- Уж ты и на новоселье? - удивился он, входя в отворенную дверь комнаты сына.
- Точно так, батюшка, устраиваюсь, - отвечал тот.
Старик разоблачился от верхнего платья и присел к столу.
- А я тебе радость привез, Саша, - сказал он после некоторого молчания.
Александр Васильевич в то время вынимал из сундука несколько книг, чтобы поставить их на полку.
- Какую? - спросил он, обернувшись и держа книги в руках.
- Можно освободиться тебе от строевой службы… Мальчик даже выронил книги, которые и полетели на пол.
- Что вы, батюшка!
- Не наверное, а обещали… Случай такой вышел, приятель один, бывший сослуживец, властный теперь человек… Поведал я ему свое горе, что опоздал записать тебя в службу и что вот теперь тебе придется испытать настоящую солдатскую лямку…
- Настоящую, настоящую, то-то и хорошо… - прервал отца Александр Васильевич.
- Помолчи, твоя речь впереди будет, - остановил его Василий Иванович.
Мальчик замолчал и стоял уже весь бледный, и на глазах его дрожали слезы.
- Этому горю помочь можно - это приятель-то мой мне говорит. Он как по письменной части… Это про тебя-то… Дока, у меня он во всем дока - похвастался я… Тогда его можно будет пустить по письменной части… в канцелярию полка, до офицерского чина. Слышь, парень?
Мальчик не отвечал и стоял, как бы приросший к месту.
- И долго, говорю я ему, ваше высокопревосходительство, придется в нижних чинах быть? Нет, говорит, долго не задержим… Услужим для приятеля… Вот как! Слышишь, парень?
Александр Васильевич молчал, но слезы ручьями текли по его бледным щекам.
- Да ты никак ревешь? - вдруг воскликнул Василий Иванович, только что заметивший впечатление, произведенное на сына его речью. - С радости, что ли?
- Батюшка… Я хочу быть солдатом… Ведь вы же знаете… - повалился сын в ноги сидевшему на табурете отцу.
Василий Иванович встал и поднял его.
- Встань, встань, какой же ты солдат, коли ревешь, как баба.
- Я хочу быть солдатом, - продолжая всхлипывать, говорил мальчик.
- Ну и будешь солдатом… Мундир, амуниция, все такое. Только легче… Писать-то ты мастак…
- Какой я, батюшка, мастак, - сквозь слезы ответил Александр Васильевич, - коли я пишу, точно курица бродит… Разве так писаря пишут…
- Обвыкнешь… Все же это легче, чем в строю… В строю ой тяжела солдатская служба… Слышь, парень, так тяжела, что месяца не выживешь.
- Выживу, Бог милостив, только простите, батюшка, я в строй, а в писаря я не хочу
- Что-о-о!? - вытаращил на него глаза Василий Иванович.
Слезы вдруг высохли на глазах мальчика, и в них загорелся огонь бесповоротной решимости.
- Я желаю служить, батюшка, как служат все солдаты… мне не надо чинов, добытых по-приятельски…
- Молчать! - крикнул Василий Иванович. - Щенок, своего счастья не понимаешь! Туда же, я хочу… Я из тебя, наконец, дурь выбью…
Отец подскочил к сыну совсем близко. Сын не шелохнулся.
- Вот они где… Вот и сам будущий фельдмаршал! - раздался в дверях голос.
В комнату входил генерал Авраам Петрович Ганнибал. Мальчик бросился на шею старику.
- Здравствуй, брат, - встретил приятеля не пришедший еще в себя от волнения Василий Иванович. - Вот вырастил дурака-то… А все мать… Царство ей небесное! Не тем будь помянута…
- В чем дело? - спросил Авраам Петрович, усаживаясь на табуретку.
- Да как же, счастья своего не понимает… упрям как черт, прости Господи…
- В чем счастье-то? Приехал ведь в полк… - не понимал старик.
- То-то же, что в полк… Строевым, значит, надо служить…
- Всеконечно.
- А теперь вот представляется случай пустить его по письменной части в канцелярию того же полка… И легче, и чины быстрее пойдут…
Василий Иванович наклонился к генералу Ганнибалу и что-то стал ему говорить шепотом с серьезно-озабоченным видом. Генерал выслушал.
- А Саша отказывается?
- Вообрази, да…
- И дельно паренек делает.
- И ты туда же?
- Я всегда, брат, туда, где правда… Еще наш незабвенный благодетель Петр Великий говаривал: "По кривой дороге вперед не видать". Саше же твоему вперед хочется… Служба службой, а дружество дружеством, этих двух вещей смешивать не следует…
- Да ведь он, Кощей эдакий, в строю двух недель не выживет!..'
- Авось выживет… Коли он Кощей, значит, бессмертный, - пошутил Ганнибал. - Так ли, Саша?
- Я вынесу, все вынесу… - простонал мальчик.
- И не стыдно тебе, Василий Иванович, скажу я тебе уж напрямик, по-приятельски, мальчика мучить. Решил уж раз предоставить ему свободу в выборе службы, дал слово и шабаш. Знаешь, чай, пословицу: "Не давши слова крепись, а давши, держись".
- Да ведь я, любя его, жалеючи… - уже более мягким тоном сказал старик Суворов.
- Жалость жалости рознь, а иную хоть брось. Ты поразмысли-ка, к чему он науку военную изучал, карты читал, ишь какую уйму книг прочитал? Для того ли, чтобы в писарях несколько лет пробыл, в офицеры не по заслугам выскочить… и в отставку…
- Зачем в отставку?
- Да какой же он офицер будет из писарей… К солдатам он и приступить не сумеет… В фронтовой службе аза в глаза знать не будет… Значит, и остается ему только в деревню ехать, бабьи холсты считать…
Авраам Петрович остановился. Василий Иванович молчал, Саша все еще продолжал стоять в прежней позе, порой лишь вскидывая благодарный взгляд на генерала Ганнибала.
- Так-то, дружище, оставь его, пусть идет своею дорогой.
- А ну его, - махнул рукой Василий Иванович, - слова не скажу, пусть потянет солдатскую лямку, только, чур, не жаловаться, приезжать вызволять, шалишь, не поеду… Слышь…
- Слышу, папенька, и не надо… Не пожалуюсь… Только бы поскорей в строй, - радостно подбежал Саша и поцеловал руку отца.
- Завтра.
- Завтра, завтра! - захлопал мальчик в ладоши и бросился на шею генералу Ганнибалу.
- Ишь ласкается к баловнику-то, - проворчал Василий Иванович.
В тоне его голоса послышались нервные ноты.
- Поцелуй отца, - шепнул мальчику генерал.
Саша быстро исполнил этот совет и от души поцеловал Василия Ивановича.
- Тяни, тяни лямку, коли охота, - уже ласково, шутливым тоном заговорил он, - не хотел отцовских забот и не надо…
Приятели заговорили между собой. Василий Иванович передавал Аврааму Петровичу впечатление, произведенное на него Петербургом, в котором он не был уже много лет, рассказывал о сделанных визитах, случайных встречах.
- Буду представленным ее величеству, - сообщил он в заключение.
- А-а-а! - протянул Авраам Петрович. - Я рад за тебя.
- А уж я как рад… Трепет какой-то священный в душе чувствую при одной мысли, что снова улицезрю великолепную дщерь Петрову на престоле, в лучах царственной славы.
- Да, брат, дождалась Россия после многолетних невзгод красного солнышка… В лучах славы великого отца воссела на дедовский престол его мудрая дочь… Служи, Саша, служи нашей великой монархине, служи России! - с энтузиазмом воскликнул генерал, обращаясь к мальчику, снова вернувшемуся к уборке своих книг.
- Клянусь посвятить всю свою жизнь славе всемилостивейшей монархине и России! - с серьезной вдумчивостью сказал Александр Суворов.
- Аминь! - произнес генерал.
В это самое время в отворенной двери показалась Марья Петровна.
- Накрывать обедать в большой горнице прикажете или здесь, ваше превосходительство?
- Накрывайте здесь, будем обедать на новоселье у сына, - сказал "Василий Иванович. - Ты закусишь с нами? Провизия деревенская, - обратился он к Аврааму Петровичу.
- Да уж былое дело, я пообедал…
- Не побрезгуй… Может, попадья-то и хорошо сготовила.
- Хорошо, съем чего-нибудь кусочек.
- Так на три прибора, хозяюшка…
- Слушаю-с, ваше превосходительство, - отвечала Марья Петровна и тихо удалилась.
Через несколько минут она вернулась вместе с работницей. У обеих в руках была посуда, ножи, вилки и ложки. Марья Петровна накрыла стол чистой скатертью светло-серого цвета с красными каймами.
Саша тем временем окончил уборку книг. Опустевший сундук, или так называемую укладку, которые делались ниже сундука, мальчик закрыл, а затем, отодвинув лежавший на полу сенник, придвинул в угол и сенник положил на нее.
- Ишь солдат, что быстро сообразил и постель себе смастерил… Молодец! - заметил Авраам Петрович и потрепал подошедшего к нему Сашу по щеке.
Марья Петровна с работницей стали вносить одна за другой незатейливые, но вкусные яства того времени. Горшок щей, подернутых янтарным жиром, гусь с яблоками и оладьи с вареньем составляли меню этого обеда на солдатском новоселье.
Василий Иванович вынул из дорожной шкатулки затейливой заморской работы граненый графинчик богемского хрусталя и две серебряных чарки.
- Анисовой… - наполнил он одну из них и поднес генералу.
- Петровой… - протянул тот руку, но Василий Иванович быстро опрокинул ее себе в рот и, наполнив другую, поднес Аврааму Петровичу.
- У поляков научился, - засмеялся генерал.
- Угадал. Пан Язвицкий, сосед, с гостями всегда так проделывает.
- Это у них в обычае, чтобы показать, что напиток не отравлен.
- Вот как, а я не знал, думал, так балуется.
Старики выпили по второй и отдали честь, как деревенской провизии, так и кулинарному искусству матушки-попадьи.
- Уф! - отдувался после доброго десятка оладий Василий Иванович. - Об одном я покоен - Саша голоден не будет. Мастерица, мать-попадья, жаль муженька-то ее законопатили.
- А что? - полюбопытствовал генерал Ганнибал. Василий Иванович рассказал.
- Печально, печально!
- У тебя, нет ли среди духовенства влиятельных знакомств?
- Есть, как не быть.
- Похлопотать бы за него, может, сократят срок и опять в приход определят.
- Похлопотать можно, отчего не похлопотать, - сказал Авраам Петрович.
Вскоре Василий Иванович стал заметно дремать и Авраам Петрович распрощался и ушел. Василий Иванович залег на боковую. Саша уселся с книгой у окна.