– Да, отец.
– Они обойдутся в сорок-пятьдесят рублей в месяц за овес и сено! Да, не забыть посуду, белье, зимние запасы…
Михаил Борисович взял перо, обмакнул его в чернильницу и начал выводить что-то на бумаге. Забота не слишком смягчила Николая, самолюбие его был задето: пришел сюда заявить о своей независимости, оказался обязанным отцу. Боже, когда же он начнет жить самостоятельно!
– Думаю, тебе понадобится несколько дней на сборы…
Сын покачал головой и, глядя ему в глаза, с жестокой уверенностью медленно произнес:
– Нет. Не понадобится. Мы уедем как можно скорее. Завтра, самое позднее послезавтра.
* * *
Николай вышел от отца успокоенный лишь наполовину – его ожидало еще более суровое испытание. Захочет ли Софи хотя бы выслушать его? От неопределенности у него холодело внутри. Он решительно поднялся на второй этаж, постучал и, получив разрешение войти, замер на пороге, лишился дара речи. Посреди комнаты, глядя в зеркало, стояла Мари, обеими руками прижимая к себе то самое золотистое платье его жены, Софи же протягивала ей черный бархатный капор. Лицо сестры сияло счастьем:
– Взгляни, Николя, правда, я совсем парижанка!
Не в силах вымолвить ни слова, он лишь согласно закивал. Неужели Мари в его отсутствие сумела все уладить?
– Ты прелестна, – проговорил наконец. – Но я хотел бы, чтобы ты нас оставила.
– Хорошо. Но поторопитесь. Через полчаса мы садимся за стол…
Она бросила на невестку восхищенный взгляд и спросила:
– Вы спуститесь к ужину, да?
– Я просил тебя оставить нас! – вмешался брат, забирая у нее из рук платье, чудесно преобразившее бледные щеки сестры, которая не сводила с него умоляющих глаз.
– Нет, Мари, это невозможно! – раздался мягкий голос Софи.
– Но почему? Я поговорю с отцом! Он все поймет! Вы увидите, он будет любезен с вами!..
Николай испугался, что своей настойчивостью она выведет из терпения его супругу – одно неверное слово, и все пропало.
– Перестань, пожалуйста!
Мари опустила голову:
– Без вас двоих будет так грустно!
– Николай будет ужинать с вами! – возразила Софи.
Муж удивленно посмотрел на нее, не зная, как отнестись к этому ее решению: знак благосклонности или, напротив, немилости?
– А вы? – продолжала Мари. – Вы останетесь у себя?
– Да.
– Не поев?
– Я не голодна.
– Но так нельзя! – воскликнул Озарёв. – Вы заболеете!
– Прикажу, чтобы вам принесли поднос со всякими вкусными вещами! – нашла выход Мари. – А потом мы вновь поднимемся к вам!..
Окрыленная этой мыслью, она исчезла. Николай закрыл дверь.
– Вы действительно собираетесь ужинать в одиночестве?
– Да, друг мой.
Софи повернулась к нему спиной. Голос был холодный, чужой, последние надежды растаяли без следа.
– Могу я узнать, чем вы занимались после обеда? – обратилась она к мужу.
– Подготовкой нашего отъезда в Петербург, – не без гордости отозвался он.
Жена повернулась к нему и безучастно спросила:
– Когда мы едем?
Вопрос этот показался ему добрым знаком – она согласна следовать за ним!
– Послезавтра.
– Почему так не скоро?
– Чтобы все приготовить, необходимо время, я намереваюсь взять лошадей, слуг…
Николай удивлялся собственной лжи. Но разве мог он признаться Софи, что переезд организует им его отец?
– Кого из слуг вы берете?
– Пока не знаю… Гришку, Савелия…
– А Антипа?
– Вы хотите, чтобы с нами ехал Антип? – удивленно спросил муж.
– Да, мне это кажется в порядке вещей! – возмутилась она. – Это человек искренне предан вам, последовал за вами во Францию…
– Что ж, он последует за нами и в Петербург. – Как приятно было хоть чем-то доставить жене удовольствие.
Софи видела перед глазами Антипа, думала о нем, как о преданной собаке. Быть может, это ее единственный друг в этом доме.
– Уверен, столичная жизнь понравится вам.
Николай взял ее за руку, совершенно безжизненную, поднес к губам, но она вырвала ее и, ни разу больше не взглянув на него, вернулась к своим платьям.
* * *
Ужин был мучительным – никто не говорил о Софи, но дух ее, несомненно, над столом витал. Михаил Борисович, мрачный, с осунувшимся лицом и потухшим взглядом, не в силах был даже насмехаться над мсье Лезюром, который, воспользовавшись этой передышкой, ел за четверых. Мари невесело мечтала о красивых платьях, большой дружбе и счастье, которое ей довелось бы узнать, останься их новая родственница в Каштановке. Заслышав шум над головой, Николай с беспокойством начинал разглядывать потолок: он был убежден, отныне они с Софи чужие друг другу люди, вынужденные скрывать это от окружающих видимостью счастливого брака. После десерта извинился и попросил у отца разрешения уйти. Мари хотела идти за братом, тот решительно заметил, что не нуждается в ней.
Она поцеловала его. Несчастный взбежал по лестнице, чувствуя себя подсудимым, возвращающимся в зал заседаний суда после перерыва. В коридоре споткнулся о поднос, который Софи выставила за дверь. Наклонившись, обнаружил, что жена едва прикоснулась к еде. В этом ему увиделось дурное предзнаменование.
Когда он вошел, Софи сидела перед секретером с пером в руке. Лицо ее золотилось в свете лампы. Заслышав шаги, жена не обернулась. Задумавшись, продолжала писать. "Рассказывает обо всем родителям!" – подумал молодой человек, и новая волна стыда залила его. Нет никакой надежды снова завоевать эту женщину, занятую перечислением его грехов. Он долго молчал, уверенный в окончательном своем поражении, потом прошептал:
– Софи!
– Да? – отозвалась та, не поднимая головы.
– Я пришел пожелать вам спокойной ночи…
Жена взглянула на него. Лицо ее выражало удивление, но никак не любовь. Ни одного нежного слова не сорвалось с ее губ.
– Куда вы пойдете теперь? – неожиданно спросила она.
– Не хочу мешать вам, – покраснев, сказал супруг. – Рядом есть свободная комната…
– И что же?
– Переночую там.
Его половина озадаченно посмотрела на него, затем зло произнесла:
– Вы – сумасшедший. – И добавила, не дав ему времени неверно истолковать ее замечание: – Ваш отец будет вне себя от радости, узнав, что мы разошлись по разным комнатам!
– Вы предпочитаете, чтобы я остался? – смиренно спросил он.
– Конечно, друг мой. Будьте проще, прошу вас…
Несмотря на этот призыв, ему не удавалось справиться со смущением, оно росло с осознанием того, что жена не испытывает к нему ничего, кроме отвращения. Но как тогда она станет при нем раздеваться, ляжет? Позволит ли хотя бы поцеловать перед сном? Софи была спокойна, уверена в себе, решительна, и это так не вязалось с ее хрупким, каким-то нереальным силуэтом.
– Спасибо, – ответил он.
– За что?
– Вы не поймете…
– Почему? Скажите!..
– Нет, Софи…
Оба, казалось, боялись замолчать, а потому продолжали перебрасываться ничего не значащими словами. Николай подошел к жене, взгляд его упал на письмо:
"Дорогие родители,
не волнуйтесь, я совершенно счастлива…"
Сердце его бешено забилось от радости, он почти задыхался. Встал на колени, спрятав лицо в платье Софи, простонал:
– Боже! Неужели это правда? Вы хотя бы капельку любите меня? И мы можем все начать сначала?..
И ощутил прикосновение ее прохладной руки.
5
Озарёв, Софи и Мари вышли на крыльцо, чтобы посмотреть на приготовления к отъезду. В огромную открытую повозку загружали сундуки, тюки, мебель, кухонную утварь. Другая предназначалась для слуг, которые ехали с молодым барином в Петербург. Хозяева должны были устроиться в закрытом экипаже поменьше, который напоминал короб, установленный на коньки. Слуги – и те, что отправлялись в столицу, и те, что оставались в Каштановке, – плакали, вздыхали, крестились. Только Антип-парижанин важничал – кричал, отдавал приказания, не давал проститься. Когда багаж был окончательно уложен, пришлось все начинать сначала – забыли тридцать два горшка с вареньем, которые вынесли вдруг с кухни. А холодные куры? Где они? Кто ими занимался? Софи пыталась протестовать против такого количества съестного, но Мари уверяла, что на почтовых станциях не поешь как следует, а то и отравишься, поэтому лучше поостеречься и взять все с собой. В это время появился человек с корзиной на голове, девушка решила, что это, наконец, куры, но это были французские книги, позади мужика гордо вышагивал мсье Лезюр.
– Я подобрал для вас кое-что, – обратился он к Софи, которая едва нашла в себе силы поблагодарить его – назойливая любезность этого француза была ей неприятна. Любому своему соотечественнику, окажись он в Каштановке, она пожелала бы характер потверже. Отведя ее в сторону, мсье Лезюр прошептал:
– Как мне хочется уехать!
– Кто вам мешает сделать это? – резко спросила она.
– Не понимаете? – забеспокоился воспитатель. – С моей стороны это было бы в высшей степени неблагодарно!..
Кругленькая его физиономия сморщилась, из каждой морщинки брызнула любезность, сверху все это осеняла блестящая лысина. Ей показалось, что он упивается собственной приниженностью, благодарит судьбу за славную жизнь в этом доме.
Наконец, объявились и холодные куры. Оказывается, заботу о них взяла на себя няня Василиса. Она собственноручно уложила их в повозку, потом подошла к Николаю, щеки затряслись, зарыдала, поцеловала своего любимчика в плечо. Мари растроганно вытирала слезы.
Софи с любопытством наблюдала за всеобщей печалью и думала о том, что русским не хватает сдержанности в выражении чувств. Все у них чрезмерно! Все, молодые и старые, бедные и богатые, все ведут себя, как дети! Взять хотя бы ее мужа! Сейчас, например, он изображает начальника обоза. Отстранив плачущую, шмыгавшую носом Василису, сам пошел к повозкам и экипажу, нахмурив брови, с руками за спиной осматривает их. В широкой шубе плечи его кажутся еще шире, на голове меховая шапка-ушанка, но уши собраны на макушке, он выглядит еще более русским, чем всегда, этакий боярин, охотник на волков, ходит, разговаривает с мужиками, проверяет, хорошо ли все перевязано. Ей казалось почему-то, что это какая-то особая милость, что он есть в ее жизни. А между тем все еще не до конца ему доверяла. И после содеянного им считала его способным на все. Не предаст ли, не огорчит ли вновь в будущем? Иногда ей хотелось мучить его, но чаще она смягчалась, видя его благодарность и раскаяние, чрезмерное усердие, неизменный спутник нечистой совести. Накануне он целый день не расставался с ней, и ели они вместе в комнате, потом собрались. Ни разу не предложил ей увидеться с Озарёвым-старшим. Тот, по всей видимости, тоже считал эту встречу бессмысленной. Запершись в своем кабинете, с нетерпением ждал отъезда невестки. Она рассчитывала покинуть Каштановку, не простившись с ним.
Когда же в путь? Как медлительны эти русские крестьяне! У крыльца их становилось все больше, будто все крепостные собрались, чтобы посмотреть на отъезд. Наконец, конюхи привели лошадей. Мужики начали спорить: Антип отказывался путешествовать вместе с остальными слугами, предпочитая устроиться среди багажа, привязанного сзади к хозяйскому экипажу. Но кучер Савелий, рыжий великан, неизвестно из каких соображений, запрещал ему занять это место и угрожал кнутом. Озарёв вынужден был вмешаться, успокоить обоих, Антип добился желаемого, радостно угнездился, свернулся клубочком, завернувшись в овечью шкуру. Словом, как появился, так и уезжал! Мари сжала руку Софи и вздохнула:
– Вот и все!
С деловым видом мимо них прошел Николай, исчез в доме и скоро появился – бледный, торжественный, с шапкой в руке:
– Отец ждет нас.
– Зачем? – подозрительно воскликнула Софи. Ей везде чудились ловушки. Муж вновь стал ей врагом.
– Помолиться перед отъездом, – примирительно сказала Мари. – Таков обычай, его нельзя нарушать. Вы не можете отказать!
Она с мольбой смотрела на нее, в глазах у Николая была такая тревога, что женщина сдалась, согласилась. Но это последняя уступка, подумала про себя.
Михаил Борисович встретил их в гостиной. За ним стояли Василиса, мсье Лезюр и несколько старых слуг. Софи надеялась, что тесть поздоровается с ней, но он не удостоил ее и взгляда. На нем был парадный сюртук, но вид усталый, поникший, вокруг глаз серые круги. Жестом предложил всем сесть. Мест не хватило, мсье Лезюр принес два стула из столовой. Николай устроился рядом с Софи. Все опустили головы, молитвенно сложили руки. Ничто, кроме дыхания, не нарушало тишины.
Минуту спустя хозяин встал, за ним остальные. Поклонившись иконе в углу комнаты, Озарёв-старший подошел к сыну, поцеловал его, перекрестил и что-то сказал по-русски. Повернулся к невестке и тоже осенил ее крестом. Она хотела поцеловать его в лоб, потом передумала и твердо взглянула ему в глаза. Казалось, он борется с собой, со своей нечеловеческой гордыней, сожалеет о горьком решении:
– Желаю вам счастливой жизни в Петербурге, – произнес тихо. И, словно рассердившись на свою слабость, немедленно отошел. Продолжились объятия, поцелуи, все крестились. Мари искренне обняла Софи и прошептала:
– Каждый день буду молиться о вашем скором возвращении! Не говорите "нет"! Умоляю! Не говорите "нет"! В вас я нашла не просто друга, сестру!
Она плакала.
– Поспешим, – сказал Николай прерывающимся от волнения голосом. – Мари, позаботься об отце. Я на тебя надеюсь. Пиши чаще!..
И первым направился к двери. За ним последовали Софи, Мари, мсье Лезюр, слуги. Глава семьи остался в гостиной. На душе у него было тяжело, словно не хотел этого отъезда и ничего не подозревал о нем. "Я даже не могу попросить их остаться!" – подумал он и подошел к окну. Толпа мужиков окружила повозки, возбужденные лошади мотали головами. Позвякивали колокольчики. "Прощайте! Счастливого пути!"
Озарёв-старший почувствовал, что, если прощание еще затянется, ему не совладать с нервами. Упершись лбом в стекло, сжав руки в кулаки, он не сводил глаз с закрытой повозки, в которой сидели сын и невестка. Тронулись. Три черных пятна одно за другим скользили по снегу среди елей. Взор Михаила Борисовича затуманился, он перекрестил окно и тихо произнес:
– Да хранит вас Бог!
Колокольчики замерли вдали, исчезла из виду последняя повозка.
Ужасающая пустота окружила его. Что делают все эти люди там, во дворе? Почему он один? Хозяин отворил дверь и закричал:
– Итак, мсье Лезюр, вас не смущает, что мы так и не доиграли нашу партию в шахматы?
– Что вы, что вы! – откуда-то издали ответил ему голос.
Француз прибежал, уселся перед доской, поднял глаза на противника, покорно ожидая насмешек.
Барыня
Часть I
1
Кучер натянул вожжи, лошади увязли в грязи, и экипаж остановился перед шлагбаумом. Поскольку ожидание затягивалось, путешественник высунул голову из-за дверцы. Прохладная сырая ночь была пропитана пресным болотным запахом. Фонарь, прикрепленный к верхушке столба, раскачивался на ветру, и отблески света плясали в лужах. По обеим сторонам дороги возвышались постовые будки в белую, черную и желтую полоски. Чуть подальше, перед караульным помещением, вытянулась вереница повозок. Сборщики пошлины проверяли грузы. Пассажир сложил ладони рупором у рта и крикнул:
– Эй! Кто-нибудь! Я тороплюсь!
Инвалид в мундире вышел из тумана. Вместо одной ноги у него был деревянный протез, а в руках – фонарь. Торс его склонялся на каждом шагу к истерзанному бедру. На груди сверкали медали. Не выходя из кареты, путешественник протянул ему свои бумаги и пробурчал:
– Михаил Борисович Озарёв. Еду в Санкт-Петербург по семейным делам.
– Все будет сделано немедленно, Ваше Благородие, – отозвался инвалид.
Он просунул бумаги меж двух пуговиц своего мундира и, прихрамывая, отправился назад к караульному помещению. Михаил Борисович Озарёв откинулся на спинку сиденья, вытянул ноги и закрыл глаза. Он потратил почти четыре дня на то, чтобы из своего имения Каштановка добраться до Санкт-Петербурга, но, несмотря на тяготы поездки, не ощущал усталости. Наверное, счастье дарило ему вторую молодость! Получив от сына письмо, в котором сообщалось о рождении маленького Сергея, он тут же решил отправиться в путь. Мог ли он и теперь проявлять неприязненное отношение к снохе, по той причине, что она была француженкой, католичкой, из-за чего он когда-то не дал согласия на этот брак? Произведя на свет ребенка мужеского пола, наследника фамилии Озарёвых, она оказалась выше порицаний свекра. После четырехлетнего разрыва отношений он был рад представившейся им обоим возможности помириться, да так, что самолюбие обоих при этом не пострадает. В глубине души Михаил Борисович никогда не переставал высоко ценить эту женщину. Он вдруг осознал, что о сыне думает меньше, чем о снохе, в связи с произошедшим событием. Как это ни парадоксально, но ему не терпелось поскорее увидеть Софи, а не Николая. Он достал часы из кармана: десять вечера. Не слишком ли поздно для того, чтобы ввалиться в дом молодой роженицы? Он не счел необходимым сообщать о своем приезде: письмо пришло бы одновременно с его появлением. Беззвучный смех заиграл у него на губах. "А какой он, малыш? Брюнет, как его мать, или блондин, как отец? Этот недалекий Николай даже не описал его в своем письме!" Михаил Борисович представил себе крепкого и веселого ребенка, похожего на малыша-Геркулеса, душившего змей в своей колыбели. Инвалид принес бумаги:
– Все в порядке, Ваше Благородие.
Шлагбаум со скрипом приподнялся. Обе лошади тронулись с места. Экипаж пересек освещенное фонарем туманное пространство и медленно въехал в город. С обеих сторон дороги выстроились дощатые заборы, редкие сады, низкие черные домишки с закрытыми ставнями. Затем показались первые каменные дома. Деревня становилась столицей. "Что за фантазия – жить в Санкт-Петербурге! – подумал Михаил Борисович. – Воздух здесь нездоровый, общество развратно, да и жизнь слишком дорога. В Министерстве иностранных дел Николай получает смехотворное жалованье, к тому же у него нет определенной должности и его начальники держат его при себе лишь из уважения ко мне. Я вынужден посылать Николаю деньги ежемесячно, чтобы помочь ему свести концы с концами. А в деревне он мог бы быть очень полезен мне в управлении имением. Да, воистину настало время по-новому организовать наше существование. Как только Софи сможет выехать, я перевезу их в мой дом". В семье Озарёвых было принято отмечать рождение детей высаживанием маленькой елочки в уголке парка. В честь Марии и Николая уже росло по дереву на каждого, и эти елочки стали теперь стройными и крепкими. Дерево Михаила Борисовича возвышалось над ними своими темными густыми ветвями, а верхушка его склонялась, будто прислушивалась к шуму ветра. Ель Борисовича Федоровича, отца Михаила Борисовича, три года назад раскололась от удара молнии. "Я сам посажу дерево Сергея, – решил Михаил Борисович. – И прикреплю к нему маленькую дощечку: "12 мая 1819 года"".