Когда хор грянул: "Воцарися Бог над языки, Бог сидит на Престоле святем Своем…" – Софи вдруг прислушалась с величайшим вниманием и замерла, испытывая страшное сожаление: зачем она тут, среди женщин, рядом с Лепарским, а не одна где-то в отдаленном месте слушает это песнопение надежды… Два пылающих костра, в которые без конца подбрасывали сухие ветки, освещали снизу выстроившихся шеренгами мужчин, и лица их от этого выглядели странными, и казалось, будто хрипловатые звуки, вырываясь из груди, поднимались вместе с искрами прямо в небо и таяли там, у звезд… Трепещущее за их спинами зеленое кружево листвы довершало фантастическую, нереальную декорацию, по которой к тому же еще то и дело начинали мелькать, как безумные, летучие мыши. Николай стоял в первом ряду. Он пел истово, самозабвенно: "Благословлю Господа на всякое время, выну хвала Его во устех моих. О Господе похвалится душа моя, да услышат кротцыи и возвеселятся. Взысках Господа и услыша мя, и от всех скорбей моих избави мя…" – и все пели так же, и красноватые от поднимавшегося от костров жара лица хористов, и мысли о смерти, и темнеющая вдали лесная чаща, и спокойствие вечернего неба… все это смешивалось в голове Софи, вызывая слезы, которые она силилась сдержать, а они все норовили пролиться… "Положительно, – думала она, – в одной только России возможны такие странности, такие сюрпризы. Здесь душа готова каждую минуту открыться, здесь чувства проявляют при всех, здесь никто не стыдится своего счастья, своего горя, своей вины, своей веры, своей нищеты, своей силы, своей слабости… И именно от этой сказочной наивности, от этого чисто христианского бесстыдства рождаются иногда – вот как сегодня вечером – самые прекрасные песнопения на свете…"
Хор допел и умолк. Лепарский бросился благодарить его участников, поздравлять их с успехом. Буряты стали кидать шапки в воздух. Глаза у дам были влажными. Наконец все разошлись, но каждый унес в душе частицу общего праздника.
Софи долго ворочалась, но поздно ночью поняла, что заснуть, конечно, не сможет, тихонько оделась и вышла из палатки. Тропинка привела ее к берегу реки – на то самое место, где днем она купалась. Вода, отливая темным блеском, быстро убегала вдаль между зарослями неподвижного тростника. Вдалеке мерцали огни их лагеря. Софи прислонилась к дереву, удивляясь тому, что не чувствует тела, совсем не чувствует, ей чудилось, будто она – вся, с головы до ступней, – превратилась в некий уголок, где привольно воспоминаниям… Плывут, плывут… Да, да, она – одна сплошная память теперь, ничего более… В этот вечер и эту ночь она как-то особенно думала о Никите. Она вспоминала его шестнадцатилетним, этаким мужичком – неграмотным, застенчивым, робким. Вспомнила, как учила его читать и писать, с каким будоражившим ее восхищением он смотрел на свою учительницу, стоило ей похвалить старательного ученика. А его ведь было за что хвалить! Такой умный, такой красивый и такой… такой юный!.. А какая страсть к знаниям и занятиям!.. Выходец из самых низов, просто никто по происхождению – он так быстро и с таким энтузиазмом воспитывался, образовывался… Ему ведь никаких усилий не понадобилось, чтобы подняться над своим сословием… "Ах, кем бы он мог стать под моим руководством!" – подумала она с печальной гордостью. Сквозь грезу она услышала шелест травы, обернулась. Перед ней стоял муж. Разумеется, встреча не случайна: он следил за нею, подстерегал ее, преследовал… Чего он хочет от нее? Сердце Софи забилось, ей стало тревожно.
– Какая чудесная ночь! – воскликнул Николай. – Я был уверен, что ты не сможешь заснуть. Тебе понравилось, как мы пели?
Он выглядел спокойным, в голосе звучала глубокая нежность.
– Восхитительно пели, – ответила она.
– А что тебе больше всего понравилось?
– Знаешь, вот эта песнь – к Богородице… где "Исцели, Чистая, души моей неможение…". Так, кажется, так ведь, да?
– Да… Да… Как же я рад, что тебе понравилась!.. Когда мы пели, я смотрел на тебя… Ты была такая красивая!
Софи прониклась состраданием к этому человеку – ведь одно ее присутствие оборачивалось для него новой мукой!
– Как это тяжко – жить без тебя! – глухим голосом подтвердил он ее невысказанные мысли.
– Но я же здесь, рядом с тобой, Николя! – откликнулась она. – Я так к тебе привязана, так тебе доверяю…
– К несчастью для меня, я знавал иные… иное отношение!
Она отвернулась. А он вдруг ощутил свое одиночество, нестерпимое одиночество, он был совсем один со своими переживаниями, некому было его понять… Сколько он мечтал ночами о такой вот встрече с женой! Но ни один из тщательно разработанных им тогда планов не осуществился, а если бы и осуществился… ничем ему уже не победить этого спокойного взгляда, этой отстраненной улыбки Софи! Неужели женщины так отличаются от мужчин во всем, что касается страсти? Неужели они в меньшей степени испытывают физическое влечение, неужели для них все это по большей части игра… игра воображения… Но даже если Софи довольствуется такой… такой фальшивой любовью, он-то все равно не способен отказаться от своих мечтаний о ней… от своих снов, повторяющихся снов… Теперь он желал Софи вдвое сильнее, чем раньше, когда она была с ним, когда он еще не потерял ее. В этом состоянии, с такими завышенными требованиями его не может удовлетворить никакая нежность, а уж тем более – никакая жалость! Впрочем, быть не может, чтобы Софи вот сейчас, вот этой волшебной ночью, не понимала, какое желание она в нем возбуждает! И если она вдруг умолкла, если она замерла, то наверняка для того, чтобы прислушаться к себе самой: как в ней растет волнение, от которого, как бедняжке казалось, она навеки исцелилась. Николаю почудилось, что тишина, возникшая между ними, длится долгие часы. Ночь скоро кончится, а он ничего так и не сказал, ничего не сделал, ничего из того многого, что должен был сказать и сделать. Он искал слов, фраз – умных и убедительных, искал и не находил, потому что обезумел от преклонения перед ней, от усталости, от надежд. Она пошевельнулась. Он решил, что жена собирается уйти, и внезапно даже для себя самого воскликнул:
– О, как я люблю тебя, Софи!.. Люблю, люблю тебя!.. И мне все равно, что ты скажешь!.. Я приму что угодно, понимаешь?.. Софи, Софи, умоляю тебя!.. Умоляю!.. Ты так мне нужна!..
Она попятилась, широко раскрыв глаза, глядя на него с каким-то леденящим ужасом, и это окончательно его распалило. Он неуклюжим жестом схватил ее в объятия, стал искать ее губ, все это неловко, словно бы неумело, она принялась отбиваться, и, в конце концов, они упали на землю и покатились по траве.
– Отпусти меня, Николя, – горячечно шептала она, – отпусти сейчас же!.. И уходи, уходи, а то я позову на помощь!..
– Нет, ты не осмелишься, – задыхаясь, бормотал он.
Он придавил ее весом своего тела и, чем сильнее она извивалась под ним, тем больше возбуждался, чувствуя жар, исходящий от разгоряченного в борьбе с ним тела жены. Пусть она была любовницей Никиты, пусть даже двадцати других никит или кого там, пусть… в эту минуту он все равно станет умолять ее отдаться ему, принадлежать ему, хотя бы сейчас, только сейчас… Хотеть женщину – значит забыть ее прошлое! Ему удалось расстегнуть платье, он разорвал сорочку, рука его коснулась нежной округлости… – и голова его запылала от счастья:
– Софи, любовь моя, иди ко мне, скорей!.. Софи!
Она наконец вырвалась и вскочила на ноги. Но он оказался быстрее и мгновенно уложил ее снова, так грубо, что Софи застонала. Ему захотелось выпить эту жалобу с ее губ, она бешено крутила головой, отворачиваясь, и вдруг ее пронзила мысль: "Если бы Никита попытался взять меня, я бы и ему отказала точно так же… Может быть, лишь потому, что он мужик, только лишь потому… Но его я любила, его я любила!.."
Их лица качались, сталкивались, отнимали друг у друга клочок пространства, еще разделявший эти лица, на краю света тягуче перекликались часовые, ржала лошадь, бренча пустым ведром, ветер шуршал густой листвой крон…
– Софи! – бормотал Николай. – Пойми меня!.. Так дальше нельзя! Нельзя… Нужно, нужно, мне, нам нужно…
Ее словно пригвоздило к земле, и теперь она, раскинув руки, только слабо шевелилась. На губе выступила капелька крови. Ухо горело, саднило. "Наверное, разодрала его, когда падала", – подумала она и сама удивилась, насколько трезво. Надо же, какое присутствие духа! А ведь силы на пределе… Он нависал над нею и сам себе казался убийцей, но это его не сдерживало, даже не волновало. Он впервые понял мужчин, насилующих женщину, впервые понял, как это – лучше взять ее полумертвой, чем отказаться от желания заполучить в свои объятия, сжать до хруста костей… Навалился на нее снова. Софи от отвращения дрожала, сквозь ее сжатые губы прорывались какие-то невнятные звуки, как будто она то ли зубами стучала, то ли плакала, как во сне. И вдруг она совершенно перестала сопротивляться.
Когда он быстро, молча овладел ею, то сразу же опомнился и попросил прощения. Она свернулась на земле в комочек, растерзанная, в измятой одежде.
– Никогда, больше никогда не хочу тебя видеть… Никогда… убирайся!
Воцарилась тишина. Софи не сводила с мужа горящего ненавистью взгляда.
– Софи, – прошептал он, – выслушай меня, пожалуйста…
– Убирайся! – закричала она.
Он ушел – похожий на тряпичную куклу: руки болтаются, голова безвольно склонилась… И только тогда она закрыла лицо руками и разрыдалась.
2
Барабанная дробь, пробудившая Софи, прокатилась по ее телу, словно тяжкий воз. Она открыла глаза – справа от нее Наталья Фонвизина, слева – Лиза Нарышкина, обе еще спят на своих тюфяках. В палатке ужасно воняет козлиными шкурами. У входа мужик… что он говорит-то? А-а-а, воду принес, наверное!
– Вот вам вода, барыня!
Каждое утро кто-то из бывших каторжников приносил дамам для омовения ведро воды.
– Ох, уже… – Нарышкина потянулась. Какие толстые у нее руки!
Наталья тоже проснулась, зевнула, как кошка, и принялась рассказывать сон, в котором какой-то незнакомец спасал ее во время наводнения, вот он затащил ее на плот, вот он сорвал с нее рубашку, чтобы сделать парус… Пока эта болтунья трещала, как сорока, Софи втащила ведро в палатку и, оставшись в нижней юбке и ночной кофточке, стала мыть лицо, руки, шею… Наташа так внезапно умолкла, что Софи невольно оглянулась. Лицо у Фонвизиной было испуганным.
– Ах, Господи! – воскликнула она. – Вы, кажется, поранились! Вон там, там – около уха…
Софи провела тыльной стороной кисти по щеке.
– А-а, это, это я знаю, – вяло отозвалась она. – Упала вчера вечером на прогулке, поцарапалась, пройдет.
– Ничего себе поцарапалась, – вступила в разговор Нарышкина. – Это, милочка моя, не просто царапина, вот сами поглядите!
И протянула Софи зеркало. В овальном стекле отразилось усталое лицо с запавшими красными глазами, на правой щеке – вздувшийся кровоподтек. Жалкий и вульгарный вид побитой мужиком бабы. Софи резко оттолкнула зеркало. Перед нею мгновенно встала вчерашняя ужасная сцена, и ее накрыла волна жгучего стыда. На этот раз Николай пал так низко, что больше ей мужа не простить! Но даже ненавидеть его было выше ее сил. "Чужой, чужой, – молча твердила она, – чужой! А собственно, разве он был для меня когда-нибудь кем-то другим? Вся жизнь – следствие одной ошибки! И эти люди, эти люди, которые меня окружают, которые меня судят, которых я не терплю и перед которыми обязана носить маску! Этот странный, этот идиотский караван – он приведет меня Бог знает куда!.. Этот эскорт из преданных женушек!.. Я с ума сошла или весь мир потерял рассудок?.." Между ею и двумя женщинами – о, какие любопытные у них мордочки! – встала плотная пелена слез… Ее слез…
– Надо бы вам приложить к лицу ломтики свежего огурца, – озабоченно посоветовала Наталья Фонвизина. – Помогает, проверено!
По телу Софи пробежала нервная дрожь. И она, думая только о том, как бы скорее избавиться от этих назойливых бабенок, пробормотала:
– Да-да… я сама знаю, что надо делать!..
– Господи, помилуй! Да чего ж вы сердитесь-то по пустякам? Я ведь только добра вам хочу! – плаксиво пропищала Фонвизина.
– Если вы желаете мне добра, оставьте меня в покое!
– Послушайте, Софи, если у вас такое дурное настроение после вчерашней прогулки, зачем срывать его на нас? – возмутилась Нарышкина. – И не спорьте, не спорьте: я слышала, как вы уходили!
– А я слышала, как вы вернулись! – вмешалась снова Фонвизина.
– Словом, вы по очереди за мною шпионили! – вскричала Софи.
Она распалилась и готова была к ссоре, но Наталья вдруг охнула, обернувшись к двери, стыдливо прикрыла полными руками распахнувшуюся на груди ночную кофточку и воскликнула:
– Ах, сударь, не входите, пожалуйста! Мы одеваемся!
Но лейтенант Ватрушкин уже стоял на пороге.
– Госпожа Озарёва, – сказал он, откашлявшись и приняв таинственный вид. – Генерал Лепарский просит вас немедленно явиться к нему.
– Что произошло? – удивилась она.
– Не могу знать. Но это весьма срочно. Извольте следовать за мной.
Софи подняла волосы, скрепила их на макушке гребнем, накинула пелерину и вышла из палатки. В утреннем тумане просыпался лагерь. Унтер-офицеры тормошили вялых, толком не проснувшихся солдат. Там и сям мелькали китайскими тенями буряты на своих маленьких лошадках. Добравшись до комендантской палатки, Софи прямо у входа наткнулась на Лепарского – одетого и обутого по всей форме. Взгляд у генерала был непривычно тяжелым, будто свинцом налитым. Лицо надутое.
– Мадам, – сухо сказал он, едва завидев Софи. – Мадам, ваш муж бежал сегодня ночью.
Софи застыла как громом пораженная, все мысли разом вылетели у нее из головы. Опомнившись, она пробормотала:
– Бог с вами, генерал, такого просто быть не может!
– Может-может, сударыня! Мы только что обнаружили его исчезновение. Его соседи по палатке Свистунов, Алмазов и Лорер клянутся, что не слышали, как он выходил наружу. Наверное, и вы станете утверждать, будто слыхом не слыхали о его планах?
– Но я и на самом деле ничего подобного не знаю!
– Когда вы говорили с мужем последний раз?
Она хотела было солгать, но передумала, решив, что кто-то, вполне возможно, видел ночью их с Николаем, и Лепарский, зная об этом, попросту ее испытывает. Высоко подняв голову, Софи отчетливо произнесла:
– Я встретила Николая Михайловича вчера вечером после сигнала ко сну на берегу реки.
Признание стоило ей дорого, теперь нужно было перевести дыхание, как после физического усилия.
– И ваш супруг ничего не сказал вам такого, что позволило бы вам предположить… – начал ворчливым тоном генерал.
– Нет, – перебила его она.
Комендант нахмурился.
– Вы лжете, сударыня! Ваш муж не мог принять такого решения, не предупредив вас! Либо он предлагал вам бежать вместе с ним, но вы отказались, либо бежал поначалу один, но сказал вам, где станет скрываться, дабы вы присоединились к нему спустя какое-то время.
– Что за чушь! – воскликнула Софи.
– Позвольте! Никакая не чушь! Напротив, все очень логично! Признавайтесь, мадам!
Чем громче говорил генерал, тем меньше слушала его Софи. Из всей этой суматохи ее интересовало только одно: Николай исчез. Сбежал. Скорее всего, потому, что она дала ему понять, насколько он ей отвратителен. Но она не сожалеет об этом. Вчерашним своим поступком (ее передернуло) он лишил ее способности к снисхождению. К прощению. Нет, она не простит! Сохраняя ледяное спокойствие, она пожелала в душе, чтобы мужа никогда не поймали и чтобы она никогда больше не услышала о нем. Ну а если он погибнет? Прислушалась к себе… Ничто в ней не шевельнулось, ни малейшего волнения она не испытала при этой мысли. Он сбежал, а она зато теперь чувствует себя свободной! Она, не дрогнув, выдержала взгляд генерала, и тот забормотал, едва ли не со слезами на глазах:
– Надо было тогда оставить всем кандалы! Как мне теперь оправдываться перед императором?.. Политический заключенный сбежал между Читой и Петровским Заводом! Каково!.. Кошмар, бесчестье для меня!.. Чем заканчивается моя карьера!.. Но мы его поймаем, пойма-а-аем! Я уже отдал приказ! Мы его схватим – живым или мертвым!.. Мне доставят его – живым или мертвым, слышите?
Софи не узнавала Станислава Романовича: неужели боязнь, что его уличат в служебном промахе, могла превратить такого умного и великодушного человека в тупого и бездушного администратора? Решительно, в России страх перед власть имущими стала ядом, разъедающим даже самые закаленные души…
– Вы поймите, сударыня, я ведь стараюсь узнать подробности в его же интересах! – продолжал настаивать Лепарский. – Хотелось бы избежать худшего!..
– Да успокойтесь же, ваше превосходительство, – поморщилась она. – И поймите, говорю же, поймите вы раз и навсегда: мой муж не предупреждал меня, что собирается бежать. Может, вам и кажется это странным, но, тем не менее…
– Тогда о чем же вы вчера ночью, так сказать, беседовали? – не унимался генерал.
Софи минутку поколебалась и ответила:
– Да так… поспорили… тягостный оказался спор…
– Еще бы! Если беседовать о побеге! – воскликнул комендант.
Она не ответила – какой смысл? Лепарский прикрыл глаза, веки у него были увядшие, в темных бороздках. Потом уставился на щеку Софи. Генерал внимательно смотрел на синяк и, скорее всего, припоминал все, что ему рассказывали в Иркутске по поводу этой молодой женщины и ее крепостного слуги Никиты. С лица его исчезло раздражение, во взгляде засветилось лукавство.
– Понятно-понятно… – прошептал он с таким видом, словно ему и впрямь что-то стало понятно.
Для Софи этот разговор становился все мучительнее. Но тут в палатку вбежал Ватрушкин. Наскоро вытянувшись и отдав генералу честь, как это положено у военных, страшно взволнованный на вид лейтенант заорал дурным голосом:
– Ваше превосходительство, один из бывших уголовников тоже исчез! Наверное, сбежал! И, наверное, они сбежали вместе где-то около часу ночи! Украдены съестные припасы из фургона с провизией!
Лепарский вмиг воспламенился снова. Теперь глаза его полыхали гневом.
– Усилить патрули! – взревел он. – Объявить общий сбор!
Ватрушкин развернулся кругом и с такой скоростью вылетел из палатки, будто его сдуло порывом ветра. Лепарский ссутулился, заложил руки за спину, уперся подбородком в грудь и принялся тяжелыми шагами мерить палатку. Порой он искоса бросал взгляд по сторонам и начинал пыхтеть в усы. На складном столике была разложена карта Сибири, по которой красным карандашом был вычерчен маршрут этапа. В глубине стояла походная, раскладная же, кровать, одеяло было откинуто, над кроватью к полотну, представлявшему собой стену палатки, было прикреплено католическое распятие.
– Я могу идти? – спросила Софи.
– Не-е-ет! – завопил Лепарский.
Она пододвинула к себе стул и села. Он продолжал бегать туда-сюда, похожий на молчаливого, но злобного и настороженного льва. Снаружи били в барабаны, отдавали приказы… Наконец вернулся Ватрушкин и доложил:
– Люди построены, ваше превосходительство.