Он добрался туда, когда в небе уже царила луна. Глядя на царицу ночи с круглым мертвенно-белым лицом, он понял, что пришел в мир, где радость и печаль, надежда и память – просто слова, слова, лишенные какого бы то ни было смысла, в мир, который находится между жизнью и смертью. Ледяной воздух этого мира всею тяжестью лег ему на плечи. Он застучал зубами. Но внутри все по-прежнему горело, бурлило, шевелилось, урчало: оказалось, что ночь дана лишь для продолжения все тех же кошмарных колик, все того же истечения тухлятины и кровавой слизи, которые швыряли его за границу бытия – в обморок… Когда все чуть утихло, когда стало немножко легче – он не понял: теперь он провалился в сон.
Через сомкнутые веки все равно было видно, что солнце красное и золотое, векам стало жарко и немножко щекотно. Он открыл глаза… он вытаращил глаза: нет, кажется, он еще не проснулся, кажется, сон продолжается! Потому что только во сне может привидеться между ним и сияющей бездной неба огромная голова бурята, его рот – растянутый в немом смехе…
Николай приподнялся на локте. Чуть в стороне стоял еще один бурят, точь-в-точь такой же, как первый. Поблизости, бок о бок, паслись две низкорослые лошадки… Николай вдохнул запах немытой шерсти, распространявшийся от человека, присевшего рядом с ним на корточки, – Господи, значит, никакой не сон, никакая не галлюцинация! Он задрожал он сумасшедшей радости. Кочевники! Братья!
– Ты говоришь по-русски? – спросил он, еле ворочая языком в пересохшем рту.
– Мало-мало, – ответил кочевник.
– Пить хочу!
– Дам тебе пить.
– Хочу сейчас!
– Вперед твои руки. Давай!
Николай протянул руки, бурят связал их веревкой.
– Это еще зачем? – прошептал Николай.
– Затем ты пленный. Веду тебя к главный. К большой тайша.
– Кто это – "большой тайша"?
– Генерал Лепарский. Даст сто рублей.
У Николая не было сил даже на отчаяние. Вода ему сейчас была нужнее свободы. Но слезы застилали глаза.
– Пи-и-ить… – простонал он.
– Говори, где другой! – потребовал бурят.
– Какой другой?
– Который с тобой убежал.
– А-а-а… Не знаю… Он меня бросил… Он ушел один, совсем один, понимаешь?..
Обессиленный, Николай откинулся назад. Сквозь дрожащие веки увидел бурята: тот протягивал ему флягу. Струйка воды коснулась его губ, увлажнила и оживила язык, принялась потихонечку, нежно пробуждать иссохшие слизистые. Однако почти сразу вода превратилась в огонь – словно внутренности пронзили кинжалом. Опять! Ему показалось, что снизу с дикой этой болью выливается все, что он выпил. Прижав ко рту кулаки, он взвыл, заухал, закряхтел и, наконец, расплакался, как ребенок, на глазах у двух озадаченных бурятов.
Они подняли его с земли и, как мешок, взгромоздили на лошадь, один из бурятов крепко-накрепко привязал его к седлу, другой сел сзади. Пустились мелкой рысью в дорогу. Николай привалился спиной к груди всадника. Тот придерживал его обеими руками, чтобы больной не терял равновесия. От каждого сотрясения в кишечнике пленника снова вспыхивал и начинал отчаянно пылать костер, на каждом ухабе из него изливалась горячая едкая жидкость. Он кричал, стонал сквозь сжатые зубы, он чувствовал, как липнут к телу брюки, через пелену тумана, застилавшую его усталые глаза, он смутно различал движущийся пейзаж, скачками надвигавшиеся горы, угрожающие ему лапы древесных веток… Позвонки его хрустели. "Пить… пить… сжальтесь, пусть будет хоть немножко тени… положите мне на живот что-нибудь теплое… положите камень, пусть он раздавит эти спазмы…" Стук копыт отдавался в черепе мучительным эхом… как болит голова… нет, живот, живот опять!.. еще более сильный, чем прежние, спазм судорогой прошел по кишкам… нервы были уже не на пределе – за пределом… куда они его везут таким ужасным образом?.. они хотят отвезти его в обоз?.. но это же дни и дни пути!.. он умрет, он не доедет… веревки врезались в кожу… в плоть… он открыл рот и стал вдыхать горячий воздух… как в печи… он отдал бы полжизни, чтобы оказаться в сырой пещере… в подвале… в камере Петропавловской крепости… да… да… а что – солнце никогда тут не заходит?.. два бурята что-то там говорят на своем языке, звуки то хриплые, то певучие… они довольны… удачная охота… они смеются… они так рады, что его поймали… его не надо было даже и ловить…
И вдруг голоса отдалились. Николай больше ничего не видел, на него навалилась и растеклась по всему телу какая-то ужасная, какая-то смертная истома… но ему хватило времени подумать, что он умирает, и это очень хорошо, – и он ушел в небытие.
Вскоре очнулся и почувствовал, что его качает, как в лодке. Это и есть лодка – они плывут по озеру. В бурю. Ах, какие громадные волны! Сейчас мы перевернемся! Эй! Внимание, мы же сейчас перевернемся! Внимание-е-е-е… Он с трудом разлепил веки и – понял, что ошибся. Никакого озера, никакой бури, никакой лодки… Его отвязали, а теперь несут на руках в темноту… а теперь укладывают, нет, почти швыряют на кучу тряпья…
Николаю понадобилось несколько секунд, чтобы определить: он находится в юрте каких-то местных жителей. Два "его" бурята-всадника, наверное, приволокли его сюда, к знакомому им племени, чтобы переночевал под крышей. Или – под присмотром? В центре юрты над разложенным прямо на полу костерком висел котел. Дым поднимался ровным прямым столбом и уходил в проделанную в крыше дыру. Вокруг очага сидели буряты, мужчины и женщины, с желтыми лицами, с раскосыми глазами. Сидели и тихо переговаривались между собой, занимаясь каждый своим делом. Некоторые дубили кожу, энергично пережевывая кусок за куском, от чего с двух сторон рта текли струйки коричневатой слюны. Другие валяли войлок, острили о камень стрелы, отливали пули… За спинами взрослых резвились дети: они голышом катались и валялись по разложенным мехом вверх шкурам. Сильно пахло свернувшимся молоком, копченым мясом, навозом… Пламя отбрасывало во все стороны от костра длинные нелепые тени – казалось, они живут своей собственной жизнью. Старуха разлила по деревянным чашкам кирпично-красный чай, Николаю она тоже налила и велела выпить. Он терпеть не мог национальный бурятский напиток: присоленную, приперченную, приправленную кобыльим молоком бурду, – но сейчас от первого же глотка почувствовал, что все тело наполняется приятным теплом. Опустошил свою чашку и попросил вторую, потом третью. Бурят, который взял Озарёва в плен, осклабился:
– С этим никогда больной не будешь!
Вдруг в животе, где-то сбоку, внутренности Николая раскололись – их будто бы разрубили ударом топора. Он вздрогнул, напряг все мышцы, ощутил, как некие шлюзы в нем с треском прорвались и… и из него вместе с обжигающим зловонным потоком стала уходить жизнь… Ему было стыдно, ему было больно, он дрожал от досады и лихорадки, но ничего не мог сделать, даже пошевелиться.
Подошел бурят, наклонился к нему, покачал головой, сказал:
– Плохо, барин… нехорошо!
Бурят был одет в сшитые между собой козьи шкуры, изо рта у него свешивалась длинная серебряная трубка, в расщелинах глаз плескалась темная, маслянистая жидкость.
– Плохо, барин… – повторил он. И добавил: – Ты, барин, давай не помирай. А то мне только половину дадут.
4
Станислав Романович Лепарский, кряхтя и отдуваясь, натянул левый сапог и, поскольку труд это был немалый, готовился приступить к правому с помощью ординарца, когда в палатку вбежал лейтенант Ватрушкин. Прихлопнув рукой еще подскакивавшие от быстрого бега ножны и приосанившись, он воскликнул:
– Имею честь доложить, ваше превосходительство, что политический заключенный Озарёв найден! Его ведут сюда два бурята. Один из наших патрулей встретил их и поспешил сюда, чтобы предупредить нас. Арестанта доставят с минуты на минуту.
Генерал так обрадовался, что у него даже сердце защемило. Не ответив ни слова, он повернулся к висевшему над его кроватью распятию и опустился перед ним на колени. За десять дней, в течение которых продолжались поиски, он уже потерял надежду настичь беглецов и жил с ужасным ощущением приближающегося конца света: ведь вот-вот ему придется писать рапорт о случившемся. Известить о том, что от него сбежал заключенный! Отправить это царю! Этих людей дали ему "под крыло" свыше, охранять их – то же, что соблюдать священные заповеди, и если кто-то один канет в неизвестность, он – обесчещен, все равно как если бы он украл бриллиант из царской короны… К счастью, все возвращается на круги своя… Равновесие восстанавливается. Наконец-то ночи обещают стать спокойными.
– Слава Богу! – сказал он вслух и поднялся. – Филата тоже арестовали?
– Нет, он сумел сбежать.
– Ладно, это не столь серьезно. Всего-навсего ссыльный из уголовников. В счет идут только декабристы!
Он сделал несколько шагов по палатке и поймал себя на том, что хромает: одна нога была в сапоге со шпорой, другая разута. Замер посреди палатки и вымолвил грозно:
– Я еще покажу ему, этому… этому… где раки зимуют!
Правда, угроза прозвучала даже для него самого фальшиво: как бы Станислав Романович ни раздувал ноздри, сколько бы ни бранился, настоящей ярости в адрес беглеца не испытывал. Коменданту приходилось сейчас даже сдерживаться, чтобы не благодарить от всей души виновника того счастья, какое обрушилось на него несколько минут назад, когда он узнал о поимке несчастного. Сделав над собой усилие, он спросил:
– Вы взяли с собой кандалы?
– А как же! Есть-есть, ваше превосходительство!
– Отлично! Он пройдет остаток этапа с железом на ногах. Один из всех! И отдельно от остальных!
– Выдержит ли он, ваше превосходительство? Идти еще так долго…
– Будет ему урок. И пример для других.
– Конечно, конечно, ваше превосходительство.
Наконец с туалетом генерала можно было покончить: он оделся, денщик помог ему натянуть и второй сапог, смахнул щеткой пушинки с мундира, протянул флакон одеколона: старик по воскресеньям всегда одной капелькой смазывал усы, еще двумя – за ушами.
– Идите, Ватрушкин, – махнул он рукой и принялся, надев парик, прихлопывать его ладонями на висках, чтобы не топырился. – Да! Проследите там, чтобы появление этого беглого каторжника осталось по возможности незамеченным. Поскромнее бы надо, посдержаннее…
Ватрушкин испарился, но тут же возник снова, не успев принять никаких мер.
– А вот и он, ваше превосходительство, – выдохнул.
За полотняными стенами палатки уже начался гомон. Похоже, не обращая внимания на окрики часовых, здесь собрались все декабристы. В жилье генерала вошли двое солдат с носилками. На носилках что-то лежало, какая-то кучка тряпок. За солдатами тихонько пробрались два унылых, понурых бурята. А где же Николай-то? Лепарский вопросительно посмотрел на опустившийся уже полог, огляделся по сторонам… Ему казалось, Озарёв войдет со связанными руками, оборванный, раскаивающийся, но в душе такой же мятежник. Но… Взгляд его упал на носилки, которые поставили на пол. Боже мой! Генералу показалось, что он узнает своего беглеца в этом существе, распростертом у его ног. Мертвенно-бледное, изможденное лицо со впалыми щеками, больше похожее на череп, неопрятная щетина… Он выглядит так, словно вот-вот умрет… Наверное, у него лихорадка: вон как блестят глаза меж набухших покрасневших век… А губы… губы все растрескавшиеся, побелевшие, и дыхание из них вырывается, больше на хрип предсмертный похожее… Лепарскому вдруг стало стыдно: ну и на кого я так взъярился? Он нахмурил брови и проворчал:
– Что с ним? Ранен?
– Нет, – ответил Ватрушкин. – Думаю, скорее, болен.
– А что – нельзя было меня предупредить?
– Но я сам только что узнал, ваше превосходительство!
– Буряты – что говорят?
Один из бурятов вышел вперед, поклонился на восточный манер, сложившись ровно вдвое, и забормотал:
– Моя таким его нашел… много ходил под солнце… но не мертвый, живой… не мертвый!.. Тайша дать мне сто рублей за живого!..
– Заплатите ему, Ватрушкин, – поморщился генерал. – И немедленно за Вольфом!
Ватрушкин вышел вместе с бурятами. Генерал взял табурет и уселся рядом с носилками. Решения, принятые им несколько минут назад, сами собой отменились – какие же цепи надевать на этого несчастного! Прикованного к постели не заковывают… и вообще никак не наказывают!.. Как там русский народ говорит?… Лежачего не бьют… Комендант рассердился: опять этот чертов Озарёв осложняет ему жизнь. Все получалось так правильно, в соответствии с порядком, корректно с точки зрения властей – так на тебе! Все это годилось, если бы беглеца взяли живым и здоровым. А теперь надо импровизировать с учетом обстоятельств. Сначала лечить, потом уже карать. В Петровский Завод должны явиться все без исключения заключенные. Наклонившись к Николаю, Лепарский спросил:
– Как вы себя чувствуете?
Ответом стал горячечный шепот:
– Я… хочу… умереть…
– Нет! Нет! – воскликнул генерал в суеверном страхе. – Господь с вами, Николай Михайлович! Я вам запрещаю! Слышите: за-пре-ща-ю! Скажите лучше: зачем вы бежали?
– Так… было… надо…
– Кто вам помогал?
– Никто…
– А Филат?
– Он… меня… обокрал… он… меня… бросил…
– Вы отдаете себе отчет в том, что сделали? Ваше поведение вынудило меня удвоить строгость в отношении ваших товарищей… а к вам самому…
Лепарский не закончил фразы: услышал, как нелепы сейчас выговоры, как смехотворны угрозы, обращенные к человеку, который, быть может, вскоре предстанет перед судом Божиим. От этого полутрупа уже поднимался мерзкий, тошнотворный запах.
Но остановиться ему было трудно.
– После всего, что я для вас сделал! – ворчал он. – Какая неблагодарность! Сами посудите, разве же я заслужил, чтобы вы так поступили со мной? Разве я мог быть причиной вашего бегства?
Опять он удивился своим словам и опять смутился.
– Простите меня, ваше превосходительство, – прошептал Николай.
И закрыл глаза. Ноздри его запали, из горла вырвался какой-то странный клекот.
– Николай Михайлович! – лепетал совершенно растерянный Лепарский. – Николай Михайлович! Эй! Эй! Что с вами, друг мой?.. Николай Михайлович!.. Прошу вас, прошу вас!..
"Он сейчас уйдет!.. Он умрет прямо тут, у меня на руках!" – в отчаянии подумал генерал. Мысль рассердила его, и он принялся кричать во все горло:
– Ватрушкин!!! Ватрушкин!!! Где он, этот дурак, черт его побери?! Вот послал Господь скотину на мою голову! Я же приказывал пойти за доктором Вольфом! А ну, кто там есть, – быстро! Быстрее, быстрее! Одна нога тут – другая там! Доктора сюда! Доктора!!!
Солдаты, которые принесли Николая и стояли теперь в стороне, глядя на происходящее со все возрастающим изумлением, бросились вон из палатки.
Доктор Вольф, войдя, нашел генерала присевшим на корточки у носилок. Станислав Романович пытался массировать руки умирающего, движения его были неловкими.
– Ох, доктор, ничего не получается! Сделайте что-нибудь!
Врач осмотрел больного, прощупал, послушал, взглянул на белье – все в кровавых испражнениях, выпрямился. Вид у него была крайне встревоженный.
– Ну что? – тоскливо спросил Лепарский. – Вы сможете его спасти?
На оплывшем лице старика с дряблыми щеками была написана поистине отеческая забота.
– Надежды мало, ваше превосходительство, – вздохнул доктор Вольф.
– Нет, это невозможно!.. А что с ним?
– Дизентерия. И запущенная. Слишком поздно…
Плечи Лепарского обвисли.
– Велите отнести его в вашу палатку, – сказал он. – А завтра, когда мы пойдем дальше, вы устроите Николая Михайловича в больничной повозке. Я рассчитываю на вас, Фердинанд Богданович, я надеюсь, что вы станете лечить его, как… как лечили бы меня самого!.. Ах, Боже мой, Боже милостивый, – бормотал старик. – Бедный мальчик!.. Но что же, что они все вбили себе в голову?.. Зачем бежать?.. Разве им тут плохо?.. Разве я не заботлив, не доброжелателен с ними…
Генерал умолк, подумал немного и добавил:
– Надо бы сиделку Николаю Михайловичу. Сейчас пошлю за его женой – госпоже Озарёвой передадут, чтобы к вам пришла…
* * *
Внутри тарантаса с поднятым верхом царил зеленоватый полумрак. Софи сидела на полу, прислонившись спиной к задней стенке, и смотрела на Николая. Он лежал рядом, укрытый коричневым шерстяным одеялом. Глаза были закрыты, и казалось, будто веки туго натянуты на глазное яблоко. Бледные губы приоткрывались, пропуская слабое, еле слышное дыхание. Выросла за это время бородка – густая, светлая… Стоило тарантасу дрогнуть на очередной колдобине, больной стонал – тоненько, словно ребенок. И каждый раз, как у него вырывался стон, Софи вздрагивала, словно в ней самой просыпалась боль. Она проклинала эту вечную для России пересеченную местность, эту изрытую ухабами дорогу, эту удушающую жару – проклинала все, от чего страдал ее несчастный муж. Со вчерашнего дня он находился между жизнью и смертью. Иногда открывал глаза, но вроде бы не узнавал Софи. Кожа у него была сухая, пульс редкий, слабый и неровный. Доктор Вольф лечил его каломелью, опийными клистирами, маковой настойкой, но понос все продолжался, кровавый, разрывающий внутренности. На лицо Николая то и дело садились мухи, и Софи рукой сгоняла их. Он поцокал языком – она поняла, дала ему пососать тряпочку, намоченную в рисовом отваре. Он принялся сосать эту ветошь – жадно, как младенец материнскую грудь, и видеть ввалившиеся щеки и выкаченные глаза было нестерпимо, сердце обмирало от жалости. Затем начался новый приступ колик. Когда это случилось при Софи впервые, ее едва не стошнило от зловония, но потом она преодолела брезгливость, сейчас она только обрадовалась тому, что муж избавился от еще одной порции мерзкого яда. Из него выходила, его покидала болезнь! Вот так постепенно… Она склонилась к мужу и стала вполголоса, как говорила бы с сыном, подбадривать его. Все мелкие чувства, и злость, и сожаления о былом отступили перед чудовищной угрозой конца, Софи думала теперь только о том, что не должна, не имеет права впустить смерть в тарантас. "Ты его не получишь, костлявая! – сказала она в сердце своем с яростной решимостью. – Слышала, ты, с косой? Не получишь!" В свете и тьме ее памяти перестала разыгрываться драма между ею и Никитой, истинная драма разыгрывалась здесь и теперь, ясным днем и на расстоянии вытянутой руки… Настоящее повелело прошлому умолкнуть…
Николай подтянул колени к животу, лицо его исказилось гримасой боли.
– Тихо, тихо, дружочек, сейчас пройдет…
Шепча, она гладила влажный лоб мужа.
Кишечник опустел, стоны прекратились.
Больной лежал на подстилке из травы, в пути ее было легче менять на свежую. Софи отогнула полог и подозвала двух бывших каторжников-уголовников, которые шли рядом с тарантасом. Они забрались наверх, один подхватил Николая под мышками, другой взялся за его ноги у бедер. Приподняли почти безжизненное и оттого казавшееся тяжелым тело. Одеяло соскользнуло, обнажилась плоть… хотя, на взгляд Софи, от плоти там мало что осталось: муж так похудел, что стал похож больше не скелет, чем на живого человека. Кожа буквально приклеилась к костям, не осталось даже намека на мышцы, вот – большая берцовая кость, вот – круглая, цвета слоновой кости, коленная чашечка, вот бедренная кость… едва дышащее пособие по курсу анатомии… Тарантас тем временем, покачиваясь, двигался дальше, и уголовникам было трудно устоять, даже расставив ноги.
– Эй, мадам, поспешите! – буркнул один из них.