Дамы пришли в восторг от услышанного. Хоть княгиня, хоть простолюдинка – любая женщина только и мечтает об уюте домашнего очага. И здесь тоже у всех сразу же загорелись глаза от перспективы снова заняться хозяйством, налаживать быт, и они принялись пылко благодарить генерала. Софи не разделяла общего энтузиазма, но подражала другим, чтобы не выделяться. А на деле с печалью думала о неминуемой разлуке с мужем из-за предложенного опережения. "Для них десять дней – пустяк, но не для меня же!.." – отчаивалась она в сердце своем, сама себе удивляясь. К ней будто бы молодость вернулась! Лепарский явно расцветал в кругу красивых женщин. Все встали. Мария Волконская взяла генерала под руку с одной стороны, Катерина Трубецкая – с другой. Первая была высокой и тонкой, вторая – маленькой и пухленькой. Зажатый между ними, комендант походил на самовар, поставленный между двух букетов. Вернулись в центр лагеря, чтобы объявить новость мужьям. Поскольку ни один из женатых декабристов не умел хозяйничать, да и не интересовался бытовыми проблемами, они не разделили восторга жен. Некоторые спрашивали даже, а зачем эта предварительная экспедиция, насколько она может быть полезна. Правда, получали в ответ такие аргументы, что умолкали, ибо возразить было нечего. Пока остальные спорили, Николай увлек жену за чью-то палатку и прошептал взволнованно:
– Ну а ты? Ты тоже с ними уедешь?
– Разумеется, – ответила Софи.
– Зачем?
– Странный вопрос. Нашу камеру тоже надо обставить!
– Значит… значит, ты будешь жить со мной?!
Софи собрала все силы, чтобы казаться естественной, и повторила с деланым безразличием:
– Разумеется…
– О! Софи!
Он схватил руки любимой и осыпал их поцелуями. Софи не отнимала рук, не мешала ему, глаза ее были полны слезами, она задыхалась, плохо понимая, что с ними происходит. Однако мгновение спустя громкие голоса вывели ее из оцепенения. Оказалось, что их, не переставая кудахтать и щебетать на все лады, окружили дамы. Николай с сожалением удалился. А Софи все-таки понадобилось еще несколько секунд, чтобы вникнуть в слова Александрины Муравьевой:
– Теперь мы поедем намного быстрее. Думаю, дня за два, за три доберемся до Петровского Завода. То есть у нас останется добрая неделя на то, чтобы подготовиться к приходу наших повелителей. А что нам тут-то делать? Нечего же! Ну так давайте и двинемся через час, Лепарский не возражает. Давайте, медам, поторапливайтесь!..
Софи молча кивнула, на душе кошки скребли, казалось, что удача семимильными шагами от нее удаляется. Но что она может – одна против всех этих женщин, которые так стремятся скорее уехать отсюда? Вскоре, против собственной воли, и она была втянута в вихрь дорожных приготовлений. Пока собирала вещи, которые могут понадобиться в пути и на месте, Николай ходил за ней по пятам. Горе, которого он даже и не старался скрыть, утешало ее: вот, не только ей нестерпима мысль о разлуке, и ему тоже! В конце концов, ее прорвало:
– Николя! Не убивайся так! Это же ненадолго! Увидишь!
Буряты разносили по повозкам довольно скудный личный багаж отъезжающих дам. Мужья крестили жен, целовали детей, которых матери держали на руках. Лица мужчин были серьезны, зато женщины, все как одна, выглядели веселыми: будто радовались домашним хлопотам и заботам, которые ждут их по приезде на новое место. По очереди они вырывались из объятий и садились в экипажи. Только Николя никак не мог выпустить рук Софи. А она внезапно сделала шаг вперед и потянулась к нему. Губы их встретились, он чуть не умер от удивления и счастья. Но вот она уже отвернулась, прошептав:
– Ах, Николя, Николя!.. До скорого! Выздоравливай тут без меня! До скорого, слышишь?
Он еще не успел опомниться, а она уже сидела в тарантасе между Натальей Фонвизиной и Елизаветой Нарышкиной, улыбаясь ему. Лицо ее было затенено полями соломенного капора, узкий белый кружевной воротничок оттенял чуть загоревшую шею… На него нахлынула такая волна любви и нежности, какой он раньше и не помнил. Теперь, после случившегося с ним чуда, теперь, когда он только что вновь обрел Софи, ему стало в тысячу раз страшнее ее потерять! Но не отвыкнет ли она от него за эти бесконечные десять дней разлуки? Люди вокруг него ходили туда-сюда, натыкались на него, толкали, он ничего не чувствовал. Лепарский отдавал последние приказания Ватрушкину, который отныне отвечал за жизнь и благополучие дам. Казаки на лошадях выстроились вдоль экипажей. Лошади ржали от нетерпения. Наконец был дан сигнал к отправке: генерал поднял руку и сразу же резко опустил ее, указывая пальцем вперед – так, будто командовал кавалерийской атакой:
– Вперед!.. С Богом!..
Ответом ему стал скрежет осей. Тарантасы и телеги сдвинулись с места. Дорога была хорошая, и они быстро набирали скорость.
Столпившись перед юртами и палатками, декабристы смотрели им вслед, смотрели, как отдаляются в пронизанном солнечными лучами облаке пыли все женщины лагеря… Дамы махали платочками. Их шляпы, украшенные бантами и перьями, подпрыгивали в такт тряске: ухаб – взлет лент, рытвина – взмах перьев… Вскоре даже самые хорошенькие личики превратились в едва различимые бледно-розовые пятнышки. Николай следил взглядом за Софи, пока ее не скрыла купа деревьев. Потеряв жену из виду, он почувствовал такую слабость, что с трудом устоял на ногах и подумал, не случился ли с ним паче чаяния рецидив болезни. Юрий Алмазов приобнял его за плечи и повел к палатке. Телеги, нагруженные баулами, предметами меблировки, музыкальными инструментами, ящиками и связками книг, вскоре тоже отбыли, и еще долго в лагере были слышны отголоски тяжелого их хода…
* * *
Теперь колонна декабристов шла по густо населенной местности, села были окружены отлично возделанными пашнями, и неудивительно – здесь на пути то и дело попадались старообрядческие деревни. Погода явно портилась, небо хмурилось, но дождь пока не начинался. Николай мог уже пройти с товарищами несколько верст пешком, а когда уставал, его отправляли в тарантас. Товарищи проявляли по отношению к нему, пожалуй, еще более дружеские чувства, чем до его неудавшегося побега и тяжелой болезни. Хотя все, кажется, и были в курсе его размолвки с женой, никто не задавал об этом вопросов. Впрочем, ему и самому теперь уже не верилось, что было ли такое несчастье. Его не покидала уверенность в том, что Софи не изменяла, даже и не думала ему изменять. Прилив любви, которую он чувствовал, служил лучшим доказательством его прежних заблуждений: сердце ошибиться не способно, ни в чем он не может заподозрить свою обожаемую женушку! Сегодня он мечтает о ней так, как мечтал о глотке воды, умирая от жажды на вершине холма. День и ночь, где бы он ни был, что бы ни делал, ее изящная фигурка легким призраком маячила у него перед глазами, и, в зависимости от состояния духа, он то взлетал на седьмое небо, пьяный от предвкушения ожидающего его в Петровском Заводе семейного счастья, то сокрушался, боясь, что Софи за время разлуки от него отвыкнет… Еще ужаснее было в минуты, когда его начинали одолевать кошмары: она ведь может заболеть, стать жертвой несчастного случая!.. Все эти разнообразные мысли кружились у него в голове беспрестанно, в конце концов образовав нечто вроде облака, где нежность смешивалась с желанием, а тревога с надеждой. Юрий Алмазов ни на шаг не отходил от друга. Но Николаю не хотелось исповедоваться, сколь бы преданным тот себя ни выказывал. Только раз, сидя перед бивуачным костром, он признался:
– Знаешь, мне кажется, я иду прямиком в рай!..
И Юрий вздохнул в ответ:
– А я тебе завидую!.. Между нами, я предпочел бы досыта настрадаться из-за жены, вообще из-за женщины, чем не иметь таковой вовсе!
Декабристы-холостяки были убеждены, что в Петровском Заводе, который куда значительнее Читы как промышленный центр, к их услугам будет множество девиц, готовых удовлетворить их все возраставшие аппетиты. Носились слухи, что там, на пустыре за литейным заводом, чего только не происходит!.. Передавая эти слухи, Алмазов посверкивал глазами, в которых загорались похотливые искорки. Николай огорчался, слыша игривые намеки, что, мол, там на всех хватит, ему вообще казалось, что он тут чужой, когда при нем велись разговоры о такого рода шалостях, а что странного: любовь для него находилась вровень с верой. Человек, отдыхающий на берегу, думал он, иначе относится к океану, чем тот, что заплыл достаточно далеко, чтобы уже не видеть земли, и барахтается в волнах…
По мере того, как обоз приближался к цели, нетерпение охватывало даже самых спокойных и уравновешенных из декабристов. Каждый надеялся, что в Петровском Заводе жизнь его пойдет по-другому, по-новому, каждый думал о том, какими будут перемены. Даже те, кого не дожидались там какие-либо существа женского пола, тоже вдруг стали чрезвычайно внимательны к своей внешности. Многие захотели побриться: в дороге порядком заросли щетиной. Но Николай сомневался, стоит ли сбривать бороду, ему казалось, будто так он больше нравится жене. И решил, в конце концов, что лучше уж он, пока Софи сама об этом не попросит, не тронет ни волоса на подбородке.
В шестидесяти верстах от Петровского Завода, согласно дорожному распорядку, колонна, во главе которой стоял Лепарский, соединилась с той, что шла под командованием его племянника. Надолго разлученные арестанты из разных этапов, соскучившись, с радостными криками бросились друг к другу. "Каторжный комплект" декабристов снова оказался под одним началом, к огромной радости узников и облегчению охранников. Декабристы из колонны, вышедшей ранее, рассказали "припозднившимся", что видели на дороге дам, проехавших мимо в тарантасах, и этот рассказ, образ летящих по дороге повозок с дорогими их сердцу существами, вызвал у каждого стремление быстрее дойти до цели. Но генерал, с присущей ему мудростью, отказался менять расписанную буквально по часам программу. Во время последнего ночлега (они расположились близ деревни Кара-Чибир) немногие путешественники, несмотря на усталость, смогли заснуть. Да какой там сон – просто глаз не сомкнули!
На рассвете следующего дня, 23 сентября, все вскочили еще до сигнала и ожидали приказа: "Вперед!" – умытые, одетые, веселые, ноги у них сами просились в дорогу… Быстрым маршем вошли в еловый лес. Лишайник свисал неопрятными, будто у лешего, бородами с высохших ветвей, убегавшая в чащу меж оголенных стволов тропа подозрительного вида, казалось, ведет, в лучшем случае, к избушке Бабы-яги… Постепенно она пошла под уклон, деревья словно бы раздвинулись, и тропа превратилась в дорогу, с обеих сторон которой росли уже не темные елки, а какие-то бесформенные, довольно безобразные кустарники. Но сейчас все, что приближало декабристов к месту назначения, им нравилось, их вдохновляло. А когда, еще ниже, им открылась трясина, откуда торчали лишь стебли камыша и остролистая сорная трава, из передних шеренг послышались крики:
– Смотрите! Смотрите! Там Петровский Завод!
Колонна превратилась в беспорядочную толпу людей, устремившихся к повороту дороги. Николай запыхавшись прибежал последним. У его ног расстилался будто из губки вырезанный пейзаж: в обширной впадине между холмов лежала равнина, разрезанная надвое голубой лентой реки, по одну и другую сторону которой были нанесены грубые штрихи глухо-зеленой и песочно-желтой краской… Посреди обширного этого пространства стоял городок из кирпичных домов, в небо поднимались заводские трубы. Отдельно от городской постройки высилось громадное строение в форме лошадиной подковы, стены – оранжевые, крыша – красная. Едва декабристы увидели это здание, они уже не смогли оторвать от него взгляда. Оно уродовало ландшафт, оно несло в себе какое-то мертвенное спокойствие. Николай прошептал:
– Неужели вот это – для нас?
– А для кого? – невесело усмехнулся Юрий Алмазов. – Разве не узнаешь архитектурный стиль? Простота и надежность. Непременно желтые стены, непременная будка в черно-белую полосу…
Все понурились, все были подавлены. Конечно, они знали, они ждали тюрьмы в конце пути, но за те полтора месяца, что они прожили на открытом воздухе, в условиях относительной свободы, само слово "тюрьма" стало для них пустым звуком, потеряло смысл. И, очутившись перед настоящими тюремными стенами, они пытались оценить степень своего невезения:
– Хм, нам не солгали: окон тут и впрямь нету!
– А почва какая болотистая!
– Комары даже сюда добираются!
– Бог знает что такое!
Нестройный хор жалоб и обвинений привлек внимание Лепарского. Станислав Романович прислушался и побагровел от гнева:
– Вам не совестно, господа? Это же просто замечательная тюрьма! Великолепная! Американцы, и те не построили бы лучше! Увидите, когда окажетесь внутри!..
Речь коменданта была прочувствованной, но никого убедить ему не удалось. Декабристы, уже без всякого куража, снова тронулись в путь. К несчастью, опасения насчет комаров и прочей мошкары оправдались. По мере того, как дорога спускалась вниз, к центру впадины, число насекомых возрастало в геометрической прогрессии. Вокруг каждого путника вилось собственное гудящее облачко, непрерывно слышались хлопки: декабристы шлепками били на себе мошку. Издали можно было подумать, что колонна идет вперед под нескончаемые аплодисменты. Внезапно все остановились. На них, летя к Ониноскому бору, стремительно надвигалась карета. Секундные сомнения, но тут же упряжка была узнана.
– Это наши дамы! – вскричал Юрий Алмазов.
И – ошибся! Две юные особы в нарядных туалетах, сошедшие на землю, были почти никому не знакомы. Сначала даже подумалось: совсем никому, но в эту минуту вперед с радостными воплями рванулись Розен и Юшневский: оказалось, это их жены, с которыми они не виделись больше четырех лет, приехали из Петровского Завода встретить колонну. Розен, натянув сюртук, быстро побежал навстречу, часовые хотели было задержать гиганта, но он стрелой пронесся мимо, схватил в объятия куколку в оборках розовато-лилового шелка, в той самой вуали, в которой он четыре года назад видел в Петропавловской крепости свою жену, и принялся кружить ее вокруг себя. Юшневский тоже прижимал к себе так, что едва ли не косточки хрустели, растерянное хрупкое создание, шляпа которого катилась по земле. Слезы, вопросы, поцелуи, ответы, все вперемешку – растроганным товарищам только и оставалось, что молча наблюдать за сценой встречи, дожидаясь, когда их представят новоприбывшим. Сначала дам познакомили с генералом, потом с каторжниками. Каждый, щелкнув стоптанными каблуками, поклонился и церемонно поцеловал протянутую руку дамы. Представление длилось четверть часа, и каждому узнику обеими женщинами были сказаны одни и те же слова:
– Я вас знаю! Мой муж так много рассказывал о вас в письмах, которые писала за него добросердечная женщина!
Дамы заверили также, что остальные жены декабристов живы-здоровы, чувствуют себя прекрасно и с нетерпением ждут, когда обоз доберется до Петровского Завода. Затем баронесса Розен достала из вышитого саквояжа кипу газет, показала всем и громко произнесла:
– Господа! У меня для вас великая новость! Во Франции свершилась революция!
Новость прозвучала как гром среди ясного неба. После минутного молчания, вызванного всеобщим потрясением, отовсюду раздались крики:
– Нет, не может такого быть!
– Когда?
– Как это произошло?
Баронесса Розен, явно взволнованная эффектом, который произвел припасенный ею сюрприз, проглотила слюну и ответила:
– Еще в конце июля! Карла Х свергли за то, что он покусился на свободу печати и распустил парламент! Трех дней баталий хватило! И теперь на троне – Луи-Филипп Орлеанский! И он пообещал окружить себя республиканскими институциями!
У Анны Розен был такой вид, будто она отвечает урок. Декабристы впитывали ее слова, наслаждаясь каждым. Потом они взялись за газеты: вокруг каждого листка образовался отдельный кружок. Заглядывая через плечо Алмазова, Николай лихорадочно глотал строчки, все мешалось в его голове, он не очень понимал причины, которыми были вызваны события, свершавшиеся за много тысяч верст от Сибири, но было так чудесно, что именно Франция, вдохнувшая когда-то в них самих страсть к свободе, снова показала пример успешной революции. Где-то на земном шаре люди восстали простив власти, и это лишь первый толчок, думал он. Целительный, благотворный, потому что им готовится сотрясение основ самодержавия в России! Один удар, второй… и постепенно трещина пойдет по всей Европе! И наступит день, когда русский царь, проснувшись, почувствует, что висит над бездной. Да, да, да, это прекрасно, что все исходит из далекой маленькой страны, славящейся красивыми женщинами, виноградниками и отличными книгами! В порыве благодарности Озарёв мысленно перенесся к Софи – так, словно и от нее зависела эта победа Справедливости. Он неизменно приписывал Софи долю участия в любых великих свершениях Франции. "Как она, должно быть, счастлива! – радовался про себя Николай. – Счастлива и горда!" Он мечтал сжать любимую в объятиях до потери дыхания, так, да, так, и прямо сейчас! И сам не заметил, как из его груди вырвался крик:
– Vive la France! Да здравствует Франция!
И хор товарищей немедленно поддержал его:
– Vive la France! Vive la France! Ура! Ур-р-рааа!!!
На их ликующие вопли прибежал, выпучив глаза, Лепарский:
– Вы что тут, все с ума посходили?! А если кто-то услышит?! Это же подрывная деятельность в чистом виде!.. Я требую тишины!.. В противном случае прикажу сейчас же разбить лагерь – здесь. И буду держать вас в этом бору, пока не успокоитесь. Весь день, всю ночь, если понадобится!..
У него на губах, под усами, даже пена выступила. Обе дамы, смутившись, вернулись в коляску. Крики утихли. Но совершенно бесстыдное удовлетворение политической своей акцией светилось в глазах всех декабристов. И по приказу: "Строиться! Ша-а-агом марш!" – они, вопреки обыкновению, когда собирались лениво, волоча ноги, – быстро разобрались по шеренгам и дружно шагнули вперед.