В конце беседы царь просто потряс Басманова своей любовью. Он сказал, что наградит его несколькими городами и волостями, а при большом желании выдаст за него свою дочь Ксению.
При выходе из дворца на высоком крыльце Басманова поджидал Семен Годунов.
– Пойдем со мной, Петр Федорович. Я тебе покажу кое-что.
– Помилуй, Семен Никитич, я еще дома не был. Не спал два дня, с ног валюсь.
– Пойдем, пойдем. Такое узнаешь, что спать не захочешь. Всю твою жизнь перевернет.
Ссориться с Семеном Никитичем было опасно. Даже такому сильному воину, каким был Басманов.
– Хорошо, пойдем, раз такое дело.
Они пешком отправились в семен-никитический конец Кремля.
* * *
Король Сигизмунд в конце концов был вынужден созвать сейм. Он открылся в январе пятого года в большой сенаторской палате Вавельского замка.
Этот сейм не обрадовал ни Мнишека, ни короля.
Сам Мнишек на сейм не явился, но внимательно следил за каждым словом, сказанным на нем.
Феодалы, съехавшиеся со всех окраин Речи Посполитой, не поддерживали Сигизмунда ни в чем. Ни в вопросе войны со Швецией. Ни в вопросе об увеличении податей. Ни в истории с московским царевичем. Безусловно, этот вопрос был главным.
Первым начал выступать на сейме коронный канцлер и гетман Ян Замойский. Он вышел вперед, встал на специальные невысокие подмостки перед рыцарством, подождал, когда стихнет гул сенаторов, и сказал:
– Ясновельможные, я прошу полной тишины. Я хотел бы, чтобы все меня хорошо слышали. Очень часто мои слова передают порочно. Долго я говорить не буду, да и не могу – слишком стар. Я потерял зубы и здоровье, меня мучает кашель и другие болезни. Но я не стыжусь этого, потому что приобрел все болезни на службе моему дорогому отечеству. И если раньше я мог решать многие вопросы быстро, в шпорах и на коне, то теперь в моем положении я должен принимать очень осмотрительные решения. Я не буду говорить сейчас о внешних опасностях нашему государству. Это нужно делать не в таком торжественном собрании, потому что при сеймовом обсуждении дел в палате может находиться и наш гражданин, и чужеземец. Я буду говорить только об отношениях с Москвой. Московское государство в прежние времена внушало нам большой страх. И теперь оно для нас страшно, но все-таки не так, как прежде, потому что славной памяти король Стефан Баторий усмирил Ивана Грозного и надолго защитил наши приграничные районы от разбоев.
Он закашлялся и кашлял тяжело и долго. Сенаторы ждали.
– Многие не знают, что король Стефан Баторий и Папа Сикст готовили при помощи усмиренной Моско-вии поход на турок через Персию. И Папа Сикст берег на это свои миллионы. Когда до Папы дошла весть, что Баторий умер, он даже заплакал и сказал: "Мы надеялись, что он спасет Израиль". Все было приготовлено к походу, и я уговаривал вас, ваше величество, в начале вашего правления послать послов к Папе и московскому царю, чтобы продолжить дело. Мое мнение было неугодно многим сенаторам, но я доволен тем, что высказал его и исполнил долг совести.
Он снова долго откашливался. Ян Замойский был достаточно стар, но сразу было видно, что это не просто светский старик, а именно старый воин.
– Что касается этого Дмитрия, то я советовал вашему величеству не нарушать условий договора с Москвою. Это противно не только благу Речи Посполитой, но спасению наших душ. Как бы мужичина Борис, в отместку за наше вмешательство, не попрал и не обратил в ничто нашей славы, которую мы приобрели у всех народов. Силы и войско у нас сейчас не те, что были при короле Стефане.
Он так разгорячился, что забыл, что в Краков прибыл посланник московского царя боярин Посник-Огарев и что он, безусловно, имеет уши на сейме. А может быть, старый солдат именно на эти уши рассчитывал. Политика – вещь многослойная.
– Бог мой! – продолжил он. – Этот московский господарчик говорит, что вместо него задушили кого-то другого! Что же это – комедия Плавта или Теренция? Если приказано кого-нибудь убить, так убивают того, кого приказано, и смотрят, тот ли убит. А просто так убивают только козла или барана! Да кроме того, если есть желание возвести на московский престол государя такого рода, то есть другие законные наследники Московского княжества. Хотя бы род князей Шуйских.
В этом месте старый дипломат совсем сильно закашлялся и сошел с подмостков. Он сказал все.
Канцлер Сапега советовал немедленно послать в Москву уполномоченного, чтобы он объяснился с царем Борисом. Князь Януш Острожский, виленский кастелян Иероним Ходкевич, брацлавский воевода князь Збаражский и многие другие уважаемые и сильные люди из шляхетства категорически высказывались против оказания поддержки Дмитрию, против войны с Московским государством.
Великий литовский маршал Дорогостайский впрямую напал на короля.
– Ваше величество, вы присягали соблюдать мир с московским государем. Присягали и за нас – сенаторов и за все рыцарское сословие. Вы лично теперь в своей совести чисты, потому что заявили, что к походу самозванца не имеете отношения. Потому что приказали своими королевскими универсалами, чтобы ушедшие с Дмитрием возвратились. Этим вы успокоили свою совесть. Но как быть сенату и рыцарскому сословию? Один сенатор отправился в поход с Дмитрием. Его сопровождают военные люди из польского рыцарства. Это нужно исправить. Сегодня они против воли вашего величества кинулись на московского князя. Когда их оттуда выгонят, куда они пойдут? Если они задумали произвесть переворот в Москве, то могут возвратиться и произвести то же и у нас. И вообще, следовало бы как можно скорее послать туда кого-нибудь и узнать, что там делается. Нет ли какого важного события. Может быть, там и сделано что-нибудь удачно. Судя по-человечески, это невозможно, но, может быть, Господь совершит чудо.
* * *
Господь чуда не совершил, войска Дмитрия были разбиты.
"Город Гоша.
Ясновельможному пану Казимиру Меховецкому.
Февраль 1605 года.
Высокочтимый пан Казимир. Точно по договоренности с Вами описываю для Вас события, происходящие в войске императора московского Дмитрия.
После отбытия из нашего войска пана Юрия Мнишека царевич назначил себе в гетманы пана Адама Дворжицкого.
Русское войско получило подкрепление из Москвы. Их войска стало до шестидесяти тысяч. Прибыли и главный московский князь Василий Шуйский, и двоюродный брат правителя Семен Годунов. Они стояли при большой деревне Добрыничи.
21 января наши полки выступили против неприятеля и, хотя нашего войска было всего тысяч пятнадцать-двадцать, смело напали на москалей.
Царевич Дмитрий послал отряд кавалерии отрезать московскую армию от центра, и она пошла ложбиной вдоль деревни. Но Милославский выследил их и выставил против них отряд иностранцев под командованием Вальтера Розена, и маневр не получился.
Тогда Дмитрий, как истинный рыцарь, сам повел польское войско на правое крыло отряда Мстиславского и смял его. Это были роты пана Дворжицкого-гетмана, пана Станислава Борши, панов Вержбицкого, Былинского и Тышкевича. В запасе были 200 гусар под начальством пана Бялоскорского. Они бились так мужественно, что прогнали Москву в лагерь.
Там их неожиданно встретили мгновенным сильным залпом из двенадцати тысяч длинных ружей и сорока пушек и сильно погромили. Много всадников и коней пало. Потому что в центре лагеря был очень сильный и хорошо вооруженный отряд из иностранных ландскнехтов под командованием француза Якова Маржерета. Как говорят пленные русские, это были немцы, которых было большое число. Наши сразу захлебнулись.
Сильный дым от залпа загородил наших от дальнейших выстрелов. Но потом дым пошел на наше правое крыло, где стояли казаки. Они, даже не сражавшись или сражавшись мало, чего-то испугались и побежали. Эти казаки побросали на поле всю свою пехоту с пушками и ружьями, а сама эта пехота держалась довольно мужественно, и ее очень жалко.
Тут несколько поляков прискакали к нашим, говоря, что казаки уже убежали. Тогда и мы стали отступать.
Те из нас, кто имел лучших лошадей, поскакали за казаками уговаривать их вернуться. Но они не внимали ничему и постыдно разбегались.
Царевич срубил некоторым головы, нагоняя их в сопровождении других поляков.
И восемнадцать миль мы скакали до самого Рыльска.
С нами поскакали и наши ксендзы. Несмотря на неопытность, они скакали во весь опор, рискуя упасть и разбиться.
Придя к Рыльску, мы отдыхали два дня.
Войско Борисово, подойдя к Рыльску, расположилось там лагерем. Москали тут же стали плести туры и копать траншеи. Выставили пушки и сильно стреляли по Рыльску. Всех захваченных русских пленных они тут же повесили.
Из Рыльска мы с царевичем снова перебрались в Путивль и уже во второй раз стали перестраивать войска.
По приказу царя Бориса его воеводы начали наказывать Камарницкую волость за помощь царевичу. Они послали туда свои войска и прислали туда еще много касимовских татар – 40 000.
Жестокость их наводит ужас. Они сажают женщин на раскаленные сковородки и на гвозди, а мужчин подвешивают за ноги на деревья. Татары продают женщин за полбутылки водки и за старое платье.
Лучшей услуги, чем эта, для нашего императора нельзя и придумать. В то время как он везде все бережет, Борисовы войска жгут и убивают. Все это трудно воспринимать и понимать. Перебежчики и слышать не хотят больше о своем царе Борисе. Несмотря на поражения, у наших войск все время растет уверенность, что царевич победит.
Теперь о других делах.
Казачий атаман Корела засел в Кромах. Борисово войско никак не может до него добраться. Корела накопал траншей, а его казаки – лучшие стрелки в мире из мушкетов и ружей. По двадцать, тридцать, пятьдесят человек они снимают у Мстиславского за день. Иногда у них на горе появляется пьяная голая женщина и пляшет и ругается на позор московскому войску. А из московского войска к ним на стрелах присылают письма про то, что происходит в русском лагере. Потому что многие не любят Бориса и не хотят ему служить.
Как всегда, после неудач от нас опять уходит часть шляхетства. Но в лагере поляков становится все больше и больше. И это несмотря на запрет нашего короля и сейма. Поистине, Русия – мистическая страна.
Боже, помилуй нас!
Отправляю письмо с уходящим отрядом.
Благоволение ко мне молодого императора очень велико. Все эти дни я был с ним рядом и нисколько в нем не разочаровался!
Преданный Вам – А. С."
* * *
Поймали трех монахов, присланных Годуновым, с увещевательными письмами от самого Бориса и от патриарха Иова к горожанам и к путивльскому воеводе.
При пытке выяснилось, что у них есть яд, чтобы отравить царевича.
Монахов сдали их же собственные люди.
Рано утром, когда царевич занимался с отцами Лавицким и Чижевским географией, работая с плоскошариями, секретарь Дмитрия Станислав доложил, что к нему просится Богдан Сутупов.
– Что будем делать с монахами? – спросил он.
Дмитрий отпустил отцов иезуитов и сказал:
– Мало Борису один раз меня убить, ему еще хочется. Вот собака! Чего с ними делать: утопить или повесить! А лучше всего пристрелить.
– Верно, государь, – согласился Сутупов. – Только тут один сюрпризик есть. Мы их обыскали как следует и вот что нашли в ботинках.
Он протянул царевичу сильно потрепанную, вонючеватую бумагу. Дмитрий стал внимательно читать.
– Плохой почерк, – недовольно сказал он. – Долго разбирать надо.
– Мы разобрали, государь, – сказал Сутупов. – Кто-то хочет отсюда в Москву передать. Написано, что ты, Дмитрий Иванович, настоящий царевич. Что тебя в Путивле все признают – и русские люди, и поляки – и что воевать против тебя Богу неугодно.
– Хорошее письмо, – решил Бучинский. – Может, отпустить их с таким письмом?
– Может, отпустить… А может, не отпустить, – в растяжку сказал Дмитрий. – Давайте вместе подумаем. А что, если они это письмо сами для себя написали, чтобы жизнь свою спасти?
– Так что делать? – спросил Сутупов.
– Не мне тебя учить, Богдан, – сказал Дмитрий. – Но я бы и по другой причине их не отпускал. Этих отпустишь, завтра другие отравители придут. Царь, видишь ли, добрый, людей жалеет, а царю быть добрым нельзя. И не просто нельзя, а это ему очень опасно. Так меня в детстве учил один очень умный человек.
Он замолчал, но чувствовалось, что он сказал не все: "Подтверждать лишний раз, что я настоящий, – только сомнения сеять".
Потом он еще добавил:
– Страсть как я не люблю монахов. А интересно, как это они собирались меня отравить? И что за яд у них?
– Какой-то страшный яд, государь, как их старший говорит, – ответил Сутупов. – Кто хоть раз к нему прикоснется, всем телом так распухнет, что на девятый день лопнет.
– Не могли же они сами меня этим ядом угощать, – вслух задумался Дмитрий. – Значит, к кому-то шли.
– Вот что, Богдан, – велел он Сутупову, – пока ты все это не выяснишь, ко мне лучше не являйся.
* * *
Сутупов постарался на славу. Выяснилось, что двое из мелких бояр из Дмитриева окружения уже давно вели переписку с Годуновыми. И монахи шли именно к ним.
Дальше бояре взялись смешать яд с ладаном, которым священник должен был окуривать Дмитрия.
План был очень глубоко продуман, чувствовалась грамотная рука. Через девять дней никаких концов уже бы не осталось: ни царевича, ни священника, ни бояр, ни монахов. В живых был бы только старший монах, который этого яда не касался. И то неизвестно, как долго бы он прожил.
Когда путивльцы узнали об этом умысле, они попросили Дмитрия выдать им бояр. Получив согласие, они раздели бояр догола, вывели на площадь и, привязав к столбу, врытому в землю, расстреляли из луков и мушкетов.
К ужасу поляков из Дмитриева ополчения, два голых, залитых кровью тела долго белели на площади.
Судьба монахов осталась неясной. Расстреливать монахов власть опасалась.
* * *
Казимир Меховецкий все больше убеждался в правдивости слов своего приемыша Андрея Нагого. Да, это действительно реальный, а не фиктивный претендент на московский престол. И ясно было, что его тайна постепенно всплывет: ведь жива его мать, живы десятки слуг, его воспитывавших, живы родственники Афанасия Нагого.
Ясно стало, что в Москву под видом этого царевича идет кто-то другой. И что этот кто-то другой в Москве обязательно будет разоблачен. И тогда гроза и гнев со всех сторон, в том числе и со стороны реального Дмитрия – "Андрея", рухнут на Казимирову голову.
Он сидел и снова и снова перечитывал письмо:
"Ясновельможный пан Казимир!
Как на исповеди священнику, положа больное сердце мое на святую Библию, хочу рассказать вам истинность жизни моей.
Я рожден был в семье царя Великой Московии Ивана Васильевича Четвертого, известного в Польше по имени Грозный.
С малых лет я жил и воспитывался в городе Угличе под присмотром опальной матери моей царицы Марии и трех (не уверен) братьев ее.
В мои восемь или девять лет ко мне был приставлен учитель-доктор влах Симеон. Он стал готовить в подмену мне другого мальчика. И однажды, когда я увидел этого своего двойника в моей царской одежде, я в гневе ударил его кинжалом, подаренным мне старшим братом.
Мальчик скончался, а все окружающие меня люди решили, что это был убит я. В гневе они перебили годуновских людей в Угличе.
Меня же мой учитель увез в город Ярославль и сдал моему дяде Афанасию Нагому, который по неизвестной мне причине под другим именем отправил меня в Польшу. Под страхом смерти он велел мне никому не открываться, что я и делал долгое время. Он заставил меня дать царское слово о молчании.
В настоящее время Афанасия Нагого уже нет в живых, и я вправе нарушить клятву. Потому что под моим именем какая-то никому не известная личность хочет захватить по праву отцов и дедов принадлежащий мне Московский престол.
Ясновельможный пан Казимир, я многому обязан Вам, в том числе и моей жизнью. Но, пожалуйста, не говорите потом, что Вы не знали моей тайны. С этого дня она Вам хорошо известна и мы оба несем за нее ответ.
Истинный царевич Дмитрий,
сын московского царя Иоанна Васильевича,
прозванного Иваном Грозным".
В пятый раз перечитав письмо, пан Казимир решил:
– Надо ехать в Краков к королю.