- "Академия наук, - читал про себя Федя, - послал в Полтавскую губернию комиссию для изучения народной песни. Но по пословице: "куда ни глянь - всюду начальство" - комиссия наткнулась на него и около песни. ("Не очень грамотно тут", - подумал гимназист Калмыков.) Оказалось, что за пение Коляды и песен на Купалу певцы попадают в… холодную. А на станции Ромо дан начальство разрешило послушать песни, но только… в уединенном помещении и при закрытых шторах.
Пожалуй, скоро выйдет такой приказ:
"…лиц, поющих "сухой бы я корочкой питалась", подвергнуть денежному взысканию не свыше трехсот рублей или аресту до трех месяцев".
- Молодец! - одобрил Федя. - "Куда ни глянь - всюду начальство". Молодец!
- Эти слова редакция написала, - сознался Николай. - Может быть, потому и нельзя было мою фамилию печатать? Как скажете, Федя?
- А я думаю - это по другой причине.
- Какой?
- Я думаю, не хотят вас подвергать риску. "Охранка" - она ведь за всем следит. Смирихинск?.. Николай Токарев?.. А ну, кто такой? Так. Рабочий. В социал-демократическую газету пишет. Запомним!
- И то резон, - согласился счастливый автор печатной заметки. - Из Петербурга просят присылать корреспонденции. Шик-блеск, - а?
- И хорошо. Не надо оставлять это дело. Стиль надо немножко улучшить. Я бы только дал вам, Николай, один совет.
- Какой, Федя?
- Надо быть в таких делах осторожным, - сказал назидательно Федя. - Охранка… она ведь такая…
- Щука - что и говорить!
- Щука, вот именно. Во-первых, выберите себе какой-нибудь псевдоним.
- Ага.
- Например: "Т. Николаев". Понятно? Наоборот.
- Ага. Подходит.
- А, во-вторых, корреспонденцию бросайте в почтовый ящик только на вокзале. Там вынимают почту перед самым приходом киевского поезда.
- Сами отправляли куда? По опыту знаете? - дружелюбно улыбнулся Николай, не осознавая всей наивности калмыковского совета.
Федя промолчал и тоже заулыбался. Никуда он, конечно, и ничего не отправлял скрытно, но если иное подумал сейчас Коля, - пусть! Чем больше доверия будет питать он к Феде - тем легче будет крепнуть их дружба.
- Вот! - И он вручил Николаю книжку Салтыкова-Щедрина. - Завтра, кстати, исполняется двадцать пять лет со дня смерти этого великого писателя-сатирика. Прочтешь - увидишь, в самую точку бьет! - добавил он, вспоминая слова Алеши Русова.
Ну, и смеха и разговоров было, когда в одной из рабочих хат собрал Николай Токарев человек пятнадцать кожевников и стал читать им щедринский рассказ "Торжествующая свинья, или Разговор Свиньи с Правдою"…
- Вин, ты кажешь, помер двадцать пять рокив назад? - недоверчиво спрашивали Токарева. - А не брешешь?
- Нет, не брешу. Рассказ этот, знаете, когда написан? Еще в тысяча восемьсот восемьдесят третьем году он написан, - рассказывал рабочим Николай Токарев. - Есть такая рабочая газета "Правда". Наша это газета. В Петербурге издается.
- Читав я. У позапрошлом году читав. Но не бильше, чем два раза, - подал реплику дубильщик Вдовиченко - человек с добродушно-лукавыми темными глазами и краснощеким нетускнеющим лицом, не сдавшимся еще отраве карабаевского завода. - Но, говорять, "Правду" эту саму жандармы прихлопнули. Чи нет, Коля?
- Она печатается теперь под другим названием… Писатель Салтыков-Щедрин этот будто многое предвидел еще тридцать один год назад… Царская Россия-матушка. Она и сейчас такая.
Собрались в ольшанской хате и второй раз, другие рабочие, и среди них - опять Вдовиченко, - и Токарев вновь читал им с равным удовольствием полюбившийся всем сатирический рассказ великого писателя.
"Свинья (кобенится ). Правда ли, сказывают, на небе-де солнышко светит?
Правда. Правда, свинья.
Свинья. Так ли, полно! Никаких я солнцев, живучи в хлеву, словно не видывала?
Правда. Это оттого, свинья, что когда природа создавала тебя, то, создаваючи, приговаривала: не видать тебе, свинья, солнца красного!"
В ольшанской хате грохотали так, что казалось, от сотрясения воздуха вот-вот погаснет жестяная керосиновая лампа, висевшая над голым, почерневшим от времени столом.
Токарев продолжал:
"Свинья. Правда ли, будто в газетах печатают: свобода-де есть драгоценнейшее достояние человеческих обществ?
Правда. Правда, свинья… Так ты и читаешь, свинья?
Свинья. Почитываю. Только понимаю не так, как написано. Как хочу, так и понимаю. (К публике .) Так вот что, други! В участок мы ее не отправим, а своими средствами… Сыскивать ее станем… сегодня вопросец зададим, а завтра - два. (Задумывается.) Сразу не покончим, а постепенно чавкать будем. (Свинья подходит к Правде, хватает ее за икру и начинает чавкать.) Вот так!
Правда (пожимается от боли. Публика грохочет. Раздаются возгласы: "Ай да свинья! Вот так затейница!").
Свинья. Что? Сладко? Ну, будет с тебя. Теперь сказывай: где корень зла?
Правда (растерянно). Корень зла, свинья? Корень зла… корень зла (решительно и неожиданно для самой себя) в тебе, свинья!
Свинья. А! Так ты вот как поговариваешь! Ну, теперь только держись!.. Точно ли, по мнению твоему, есть какая-то особенная правда, которая против околоточной превосходнее?.. Сказывай дальше. Правда ли, что ты говорила: законы-де одинаково всех должны обеспечивать?"
- Одинаково обеспечивать… Держи карман - "одинаково"! Одинаково меня, тебя, Вдовиченко да нашего Георгия с догами-собаками! - зажег кто-то острой репликой давно созревший и не раз повторявшийся разговор.
Слово "одинаково" было в этой среде наиболее раздражительным и неуместным, коль скоро заходила речь о жизненной справедливости. Слово это произносили поэтому иронически и озлобленно. Какая, к черту, справедливость тут!
И не только с жизнью хозяина, фабриканта Карабаева, сравнивали они свою собственную жизнь (фамилия Георгия Павловича упоминалась, естественно, чаще других), но и вели речь шире, переступив очерченный для них самих круг смирихинской жизни.
Так, например, из газет, - в частности, из петербургских телеграмм в "Киевской мысли", - они узнали о недавнем приезде в Россию известного бельгийского социалиста Эмиля Вандервельде. Писалось, что он приехал для ознакомления с русским рабочим движением. Цензура ни разу, ни в одной из газет, не выбросила информации о суждениях Вандервельде (в противном случае на газетной полосе оставалось бы белое место - столь выразительный след вмешательства государственной власти…) - и карабаевские рабочие рассудили справедливо и не без юмора:
- У этого Эмилия не опасная царю фамилия. Факт!
Два года назад, когда залпы ленского расстрела разбудили совесть и гнев во всех закоулках российской империи, смирихинские кожевники, махорочницы и мельничные рабочие вслед за питерцами, москвичами и соседями-полтавчанами бастовали один день, а заработки второго дня пожертвовали семьям расстрелянных на Лене.
В маленьком, уездном Смирихинске не существовало никаких партийных обществ или групп, кроме официального, черносотенного "союза русского народа", возглавлявшегося вечно пьяным стариком, штабс-капитаном в отставке Сливой. Политикой в чистом виде карабаевские рабочие, по сведениям жандармского ротмистра Басанина, не занимались партийные из связей с иногородними подпольными кружками, а тем более - организациями, упаси бог, не имели, профессионального, ремесленного содружества - для защиты своих экономических интересов перед Георгием Карабаевым - тоже как будто для себя не искали.
Везде, казалось, тишь да гладь, - а вот-вот иной раз задумаются вкупе ротмистр Басанин и тугодум-исправник Шелудченко об этой тиши да глади: да подлинно ли это так?
Нет, нет, тишина здесь, слава богу, подлинная, без начальственной ошибки - тишина, но… следить все же надобно!
Во-первых, как-никак эта история с защитой карабаевскими кожевниками беглого польского рабочего из Калиша. Во-вторых, конечно, присоединение их к протесту всех российских пролетариев против кровавых ленских событий.
Правда, с тех пор в общественной жизни смирихинских рабочих ничего не произошло, но на примете и у ротмистра и у исправника остались не без причины, брат гимназического учителя - Токарев (первым номером в списке), дубильщик Вдовиченко, однажды давший почитать газету "Правда" старику Кандуше, старик Бриних - мастер кожевенного завода: потому что - чех, а чехи все свободолюбивы, - и ряд других ольшанских рабочих, из тех, что пришли слушать теперь щедринский рассказ о свинье.
Заводские рабочие Ольшанки - люди в основном деревенского уклада с полукрестьянской психикой - проявляли еще малую политическую активность. Но завод все больше и больше делал их пролетариями по образу мыслей, и ясно было, что в какой-то - общий для всех рабочих - час эти мысли приведут их к необходимым классовым, революционным поступкам.
И часто приходило на ум Токареву:
"Ничего, ничего… Пусть это еще "малая закваска". Но ведь говорят: малая закваска, а квасит, однако, все тесто?.."
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Выпускной экзамен
Первым выпускным экзаменом была письменная работа по русскому языку - сочинение.
Сквер, разделявший обе гимназии - мужскую и женскую, уже с самого раннего утра был наполнен гимназистами и гимназистками. (У семиклассниц в этот день была письменная работа по математике.) Еще по старой привычке, созданной годами строгого школьного режима, юноши и девушки держались сначала порознь, по скверу плыли живые сцепляющиеся пятна серых гимназических курточек и праздничных, свежих и белых передников гимназисток. Но вскоре эти пятна смешались; все были друг с другом знакомы, и волнение, дарившее сейчас в молодых сердцах, вылилось в общую шумную беседу, растекшуюся теперь в разные концы гимназического скверика. Гимназистки вслух, наперебой, вспоминали в последний раз заученные формулы, и чему равен злополучный "π", или как следует применять "C" из "m" по "n"; гимназисты переводили разговор на возможные темы предстоящего сочинения: из Тургенева будет или из Гончарова?…
Еще почти час оставался до начала экзамена, но каждую минуту друг у друга проверяли время и напряженно всматривались в обе стороны улицы: не идет ли уже кто-нибудь из сегодняшних экзаминаторов - один из вершителей их судьбы.
Некоторые уединялись на скамеечках или, прислонившись к дереву и держа перед собой учебник или "подстрочник", жадно перелистывали его, стараясь наспех вобрать в себя коварную, ускользающую из памяти науку. Но стоявший кругом шум возбужденных громких голосов мешал сосредоточиться, отвлекал, и тогда уединившийся закрывал вдруг книгу и бежал к товарищам. Эх, читай не читай - все равно теперь: перед смертью не надышишься!
В сторонке оставались одиночки: это были экстерны, все - евреи; их было всего лишь два-три человека, и можно было сразу отличить среди всех остальных экзаменующихся. Они были значительно старше обычного гимназического возраста и носили штатские костюмы. Перед этими людьми закрыли в свое время двери казенной средней школы, потому что пятипроцентную норму для школьников их нации уже заполнили другие. Это случилось лет пятнадцать назад, и за это время они успевали делаться фармацевтами в аптеках, конторщиками и бухгалтерами в кредитных обществах, но мысль об "аттестате зрелости" упорно не покидала их. Они становились экстернами.
Они знали свою судьбу: на экзаменах их нещадно "резали", но через год и еще через год они вновь приходили, чтобы переспорить свою судьбу. Так навещают и тревожат иногда призраки убиенных совесть непокаранного преступника. Убийца иногда сожалеет о содеянном, - царская казенная школа лишена была и этого минутного чувства. Упрямых экстернов пропускали на всех экзаменах, но "резали" уже на последнем - на Тите Ливии или Овидии!
Придя в сквер позже других, Федя тотчас же начал разыскивать среди отдельных группок Иришу, но ее не было среди присутствующих.
- Ты не видел… вы не встречали Карабаеву? - спрашивал он почти каждого, обходя все аллеи. - Ну, да, Ирину Карабаеву, - чего вы так смотрите?
- Кому что, а ему Ириша на уме! - смеялись ему вдогонку. - Нашел время, брат, играть в Ромео и Джульетту. Федул, ты лучше скажи: по Тургеневу будет или по Гончарову?
- Ему мало беспокойства: медалист - за год все пятерки. Словесность - конек его…
- Федул! - подтрунивали над ним другие. - Может, тебе инспектор Иришу заменит: вон, гляди, - идет Розум!
- Идите к черту, парни! - беззлобно отмахивался он.
В душе ему было сейчас приятно. Это чувство имело двойную причину. Он был сегодня уверен в себе, не в пример очень многим своим товарищам, боявшимся важнейшего экзамена, за исход которого он, Федя, был спокоен. Он ловил себя на том, что даже умышленно играл перед всеми своим легким небрежным отношением к предстоящему сегодня испытанию. Это не было бахвальством или кичливостью "первого ученика", какую нередко, например, проявлял в классе тихий во всем остальном Ваня Чепур, - этому воспротивились бы натура, характер Феди. Но сознание своей отличной подготовленности к предстоящему испытанию позволяло уже быть уверенным в себе и проявлять свою уверенность в легкой игре ею. Но, может быть, не было бы и этой свободной, непринужденной игры, если бы в то же самое время, в те же минуты он не испытывал и другого чувства. Ему было приятно сейчас еще и оттого, что он мог не скрывать перед своими товарищами и подругами Ириши свое интимное отношение к ней, свое откровенное желание встречи с ней. Они любили друг друга, - и пусть знают теперь все об этом! - думал Федя.
Наконец, он увидел Иришу: она только что подъедала к скверику на заводской, карабаевской линейке, всегда доставт лявшей ее и брата из Ольшанки в гимназию. Федя пошел ей навстречу.
- Здравствуй, - сказал он, нежно пожимая ее руку. - Я соскучился по тебе.
- Вот как! - лукаво улыбнулась она. - А я - ничуть. Ну, ну… вот уж и поверил. Пойдем, пойдем туда, ко всем. Федик, я так волнуюсь сегодня. Воображаю, какие задачи придумал для нас Максим Порфирьевич? Ай-ай, он уже пришел. Смотри, как окружили его все наши… Федик, дорогой, - я не провалюсь сегодня?
Схватив его за руку, Ириша увлекла его в сквер, где, окруженный гимназистами и гимназистками, беспомощно топтался на одном месте математик Токарев. Он старался казаться, как всегда, хмурым и строгим, но сегодня это ему мало удавалось. Взволнованность молодежи передалась ему.
- Да чего вы, в самом деле, пристали ко мне? - говорил он нарочито грубым тоном. - "Намекните, намекните!" Да разве, господа, я имею право это делать? Вот еще выдумали… Пропустите меня, - я пойду в учительскую.
- Ни за что не выпустим! - шумели гимназистки.
- Нам с вами спокойней, Максим Порфирьевич, - созналась Ириша.
Токарев оглянулся.
- A-а, спокойней, - добродушно усмехнулся он, глядя на Иришу. - Со мной, говорите, спокойней? Так зачем же вы, мадемуазель Карабаева, так уцепились не за мою руку, а за руку сего молодого человека? Или он вас не отпускает, а? - мигнул он в сторону Феди.
- Поймались, голубчики? - расхохотались товарищи. - Отпусти, отпусти, Калмыков! Вот так, так…
- Намекните, ну, хоть немножечко намекните, Максим Порфирьевич, - умоляюще смотрел на него десяток девичьих глаз.
- Не могу! Не имею права! Да, наконец, комиссия будет выбирать задачи, - чего вы пристали? Отстаньте! А то дам вам нарочно такую задачу, что и в сутки не решите. Правда? - поймал он взглядом стоявшего вблизи Калмыкова. - Вот подшучу над ними и - оскандалю, - обороняясь от настойчивых гимназисток, старался он отвлечь их внимание. - Иные прочие серьезные "умы" уже оскандалились, господа. Спросите Русова или Калмыкова… Задача как будто простая.
- Максим Порфирьевич, скажите… ну, скажите, пожалуйста. - Многим показалось, что Токарев решился все же "намекнуть", выдать частицу экзаменационной тайны, но не сам, а устами названных им гимназистов, которым, очевидно, уже приходилось решать эту или аналогичную задачу.
- Калмыков! Русов! Где вы? Да скажите скорей, в чем дело… Ведь это свинство же, господа! Раз Максим Порфирьевич разрешает…
- Не волнуйтесь, - разоблачал Федя математика. - Максим Порфирьевич пошутил. Он напрасно ссылается на меня и Русова.
- Как не стыдно скрывать! - возмутился кто-то.
- Ерунда, господа! - вспылил Алексей Русов. - Федя правду говорит.
- Сущую! У вас будет экзамен по тригонометрии, и никто не будет задавать вам таких задач, как предложил нам однажды Максим Порфирьевич.
- А вы скажите… ты скажи все-таки! - не унимались гимназистки и растерянно посматривали на посмеивающегося Токарева.
- Извольте, - сказал Федя. - Пожалуйста, проваливайтесь сейчас, как и мы раньше! Эта задача не математическая, а скорей психологическая…
- То есть как это? - нарочно поддевал Максим Порфирьевич. - А ну, ну…
Он, воспользовавшись так искусно созданной им суматохой, выскользнул из толпы и через минуту исчез в подъезде женской гимназии.
- Удрал Токарев! - кликнула одна из гимназисток, но всех уже занимала Федина задача.
- Это, конечно, интересно, но сейчас для вас, ей-богу, не существенно. Вот смотрите… Подложите-ка, книгу под мой листок… неудобно иначе писать, - распоряжался он. - Ну вот, теперь смотрите… Даны девять точек, расположенных вот так: