На руках был приказ центра о переброске полков в Фергану. Полки о том были уже извещены. По всем дорогам - густое движенье: проходят шумно в липкой пыли воинские части; проходят безоружные толпы пленных, перекатываются тифозные волны голодных лепсинцев-копальцев, - эти ищут лучших мест, бегут от погони смерти. Куда же бежать? Ну, конечно, к Верному: и кибитки, и верховые на костистых, тощих лошаденках, и толпы нищих беженцев-пешеходов запрудили дороги, продираясь отчаянно вперед, устилая трупами погибших свой крестный путь. Беженцы настроены гневно и мстительно. Они во всем отчаялись, они всех винили и всех проклинали, потому что уж все потеряли дорогое, и нечего было им больше терять, кроме трижды несчастной, голодной, нищей жизни. Они, как порох - вспыхивали быстро, от малой искры. Они столь глубоко несчастные, горем доведенные до безумия, до отчаяния, - они тоже представляли опасность, потому что с горя падки стали на мечту о счастье. И кто им это счастье сулил, тот и овладевал вниманьем, тот и мог их увлечь за собою в какое угодно дело.
Так с разных сторон повисли над нами тучи. Близилась гроза. Хохотали зловеще вдалеке первые смутные раскаты. В душной испарине близкой бури было трудно дышать.
В конце мая по Верненскому гарнизону сеяла листовки-прокламации чья-то невидимая рука.
Что нам дали коммунисты-центровики? - говорится в одной из них. И тут же ответ: особый отдел и Кондурушкина, смертную казнь и тюрьмы.
"Товарищи красноармейцы!
За кого вы бились два года? Неужели за тех каторжников, которые работают теперь в Особом отделе и расстреливают ваших отцов и братьев?
Посмотрите, кто в Семиречье у власти: Фурманы, Шегабутдиновы - разные жиды, киргизы. А трудовые крестьяне снова в рабстве.
Уже издан приказ о мобилизации мусульман - что это значит?
Это значит, что у вас, товарищи красноармейцы, хотят отобрать землю, хаты, скот и передать киргизам.
Товарищи, пора опомниться и дать врагу последний и решительный бой. Иначе будет поздно. Час мести близок. Будьте готовы. Помните, что все должны быть за одного и один за всех".
В другой прокламации какие-то "горные орлы" угрожающе взывали:
…Центровики загоняют нас в бутылку. Кругом - притеснения и контрреволюция. В Особом отделе для пролетариата стоят пулеметы. По городу рыщут тайные агенты и ловят тех, кто боролся с контрами-казаками. Наступает время кровавой революции. Горные орлы заготовили оружие и собрали в горах восемьсот славных бойцов.
Трепещите, кровопийцы-комиссары и сыщики…
Этакие документы весьма убедительно говорили о подготовке восстания. Перехватывалось много писем, направлявшихся из армии в деревню и обратно, - в этих письмах деревня и армия заботливо друг дружку подбадривали и совершенно недвусмысленно готовились к объединенному натиску на "жидов-комиссаров". В одном письме так и говорилось (видимо, то было письмо из армии в деревню. - Д. Ф. ):
…А насчет разверстки - не беспокойтесь. Все это проделки мусульманско-мадьярских комиссаров. Скоро увидите, как будут они болтаться на деревьях. Настоящая революция трудовиков наступит через месяц. Горные орлы, доблестные герои, бившие Анненкова и Щербакова, сумеют бить и жидо-мусульманско-мадьярских комиссаров…
Тем временем в Китае генералу Щербакову попало на руки то самое воззвание к белым казакам, что писали мы вместе с Бойко. И генерал на воззвании этом положил сердитую резолюцию:
…Жиду подчиняться не будем, русские сговоримся, а жидов будем бить беспощадно.
С такой надписью он переслал мне воззвание в Верный, и пришлось генерала крестить-костить в местной газете за эту резолюцию. Но факт фактом: "горные орлы" и Щербаков шли вместе против "жидо-кирго…".
Этого нельзя было не видеть.
Нити подготовлявшегося восстания, безусловно, имелись и за китайскими пределами. Недаром на джаркентской границе еще 4–5 июня, то есть за неделю до мятежа, говорили о том, что в Верном уже восстание: это готовили почву, настраивали, мобилизовали силы .
Здесь же, в Верном, и трибуналу и особому отделу подбрасывались то и дело анонимные письма, где перечислялось перво-наперво несчетное множество преступлений, содеянных этими органами; сотрудники их обзывались разными ласковыми именами вроде "каторжники… сволочи… идиоты"… и т. д.; дальше обычно предъявлялось требование: окончить немедленно ежечасные и чуть ли не ежесекундные расстрелы народных вождей и, наконец, сам собою слагался заключительный аккорд письма: "…А впрочем, что вы там ни делайте, все равно вас, подлецов, надо перевешать… Дрожите! Трепещите! Ждите!"
И вот все в этом роде. Трибунал показывал эти письма особому, особый - трибуналу преподносил свои: становилось совершенно очевидным, что листовки-прокламации и эти подметные письма даже по стилю, по привычным, затасканным выраженьям - были делом рук одной и той же кучки лиц.
Но на следы напасть не удавалось.
В первых же числах июня отдан был по области приказ сдавать оружие. (Скоро и Ташкент прислал нам такое же распоряжение.) Над этим приказом опять посмеялось анонимное письмо: "раскрывай, дескать, ворота шире, сами на своих возах привезем". Тогда же стали мы разгружать от ненадежных жильцов дома, занимавшие относительно ОО и РВТ особенно выгодное положение.
Таинственная рука отметила угрозой и это действие: "чепухой, дескать, занимаетесь: все равно возьмем под огонь, куда ни прячься". Словом, каждый шаг, каждая мера наша кем-то прослеживалась, взвешивалась, расценивалась, бралась на заметку.
В особом отделе собралась кучка ответственных работников обсудить общее положение и всю груду разных показательных мелочей, всевозможных документов, скопившихся и по учреждениям и у отдельных лиц.
Было понятно каждому, что назревают события. Но что поделать? Что можно поделать в этих исключительных условиях?
Ведь было бы совсем иное, даже вовсе простое дело, если б задача наша заключалась только в распределении и рациональном использовании своих сил. Но силы-то, силы где? Чем сопротивляться, чем обороняться и наступать?
Как в пропасть, провалилась мысль в этот пустой вопрос:
Нет сил!
И думай тут - не думай, гадай - не гадай: живую силу из пальца не высосешь.
Центру говорили не раз. Плакались. Просили. Угрожали возможными опасностями. Настаивали "категорически" - ну, так что? А сам-то он, центр, откуда возьмет? У него что за резервы? Если и было что, так все ушло теперь на борьбу с ферганскими басмачами.
Так что надежды серьезной на подмогу мы не имели. Во всяком случае теперь, в эти вот дни. Правда, из Сибири шла в Семиречье дивизия, но это еще когда-то…
А вдруг уже теперь что случится? Ведь приказ о переброске частей вот-вот надо приводить в исполнение… Но как бы ни было, а дело надо делать.
Пока что - отправить следует два полка кавалерийских и два стрелковых. Отправлять решили побатальонно, чтобы лицом к лицу не столкнуться нам с целыми полками. Панфилычу на этом самом совещании (оно всего было дня за два до восстания) поручили даже выработать общий план обороны Верного - до мельчайших деталей. Не знаю, не помню успел ли он сработать до "мельчайших"-то деталей, но общий план, разумеется, имелся у нас и без того. Да не понадобился он. Обороняться ведь тоже надо силой и силой надежной, а мы ею-то как раз и не располагали вовсе. Нам совсем-совсем не обычное приходилось к близкому бою готовить оружие: не кинжалы, не револьверы, винтовки, орудия или пулеметы. Нет. Слишком неравные были силы у нас и против нас. Пулями тут ничего не поделать. А ведь оружие выбирать всегда надо по противнику. Оружие всегда надо брать по силе противника и по живой обстановке, в которой развертывается борьба.
А ежели все учесть хорошо, - иной раз и с малыми силами можно большие покрыть. Помнится мне - рассказывали в 1915 году в Сарыкамыше, на турецкой границе, как там один русский поручик всего-навсего с ротой попал в турецкое окружение и как раз на то самое место, где находился турецкий генералитет. Ежели бы поручик кинулся врукопашную, это, может быть, была бы и лихая, но неверная сеча: конец можно было предсказать заранее, ибо силы были вовсе несоизмеримые. Но поручик применил иное оружие. Он с ротой своей, как бы с командой, подступил к месту, где собрались генералы, объявил, что они все арестованы, что войска турецкие окружены и должны сдаться, положение их безвыходно и т. д. и т. д. Генералитет он полонил и привел к себе, к своим главным войскам. Пусть даже все это неверно, но так случиться, бесспорно, могло. Это вот находчивость! Это тактика! Это действительно мастерский выбор оружия - по силам своим и по силам противника, по конкретной обстановке.
Нам теперь, в Верном, перед грозой, оружие открытой борьбы - как будто тоже применять не стоит. А впрочем: партшкола… коммунисты, военные и гражданские… рота интернационалистов… силы особого отдела и трибунала… - гадали мы на кофейной гуще, веря и не веря своим итоговым цифрам, не зная, на кого будет можно и на кого нельзя положиться в критический момент.
Тревога - тревога - тревога…
Ох, какая близкая, жуткая, ощутимая тревога… Она накапливалась, пучилась, сгущалась с каждым днем, часом, минутой, мы ею дышали, мы в ней задыхались, словно куда-то все глубже-глубже входили мы в зловонный черный, глухой тоннель, где спирает дыханье, мутит мысли и душит сердце, где без пути и на ощупь в зловещей мгле так трудно идти, вот-вот грохнет по гулкой пустоте последняя катастрофа…
Она будет - она непременно будет, лютая беда: ею густо насыщен душный воздух. Но в который момент и откуда она ударит? Сквозь густую повисшую мглу ничего не увидишь, ничего не узнаешь, только чувствуешь, как вокруг тебя собирается что-то зловещее, враждебное, чужое, - оно дико и глухо рычит, рвет, завывает, смыкает страшное кольцо…
Дивизия была в движении. Первым в Верный пришел из Джаркента батальон 27-го полка. Из стрелковых полков к переброске предназначались 25-й и 26-й, из кавалерийских - 1-й и 2-й. Джаркентский батальон вливался в 26-й полк, которому также задача была идти на Верный. 26-й, по нашим расчетам, должен был к Верному подойти числа 18 июня, когда Джаркентский батальон уже будет далеко в пути на Ташкент. Но 26-й развил такую быстроту, что 11-го был всего в 75 верстах от Верного, в выселке Илийском, следовательно, к нам мог пожаловать 12 - 13-го. Он торопился сверх меры. Зачем? Откуда такое рвенье? Мы дали приказ: остановиться в Илийском - и ни шагу дальше, впредь до особого распоряжения! А тем временем по этому же пути издалека подводили 4-й кавполк - "на всякий случай". Джаркентский батальон был настроен из ряда вон скандально: не исполнял никаких распоряжений, не признавал никакого начальства, то и дело митинговал, держался вызывающе…
Вчетвером - Белов, Бочаров, Кравчук и я - отправились мы, чтоб на месте выяснить, в чем тут загвоздка и какого плана действий полезнее будет держаться. Приехали в казарму. В казарме по-обычному: грязно, сушатся кругом вонючие портянки, валяются немытые ложки, котелки с присохшим салом, заскорузлые, облепленные грязью сапоги и "ходики-американки", в головах по нарам - свернутые трубками шинели, перемятые фуражки с лаковыми объеденными козырьками, кругом набросаны окурки, цигарки, матовеют по дощатому полу густые солдатские плевки, по углам прислонились неловко винтовки в штыках, словно в черных острых косынках печальные монашки. Красноармейцы по двое, по трое или кучками - вразвалку сопят на нарах. Во всяческих позах. Но видно, что не просто лежат - говорят о чем-то, о нужном, о своем. Сразу, как вошли, встретили нас охмелелые, злые взгляды. Никто не шевельнулся, не встал, не спросил - зачем пришли? Только взорами остро впились и шарили по нас недружелюбно, пытливо с нар следили за каждым движением. Оглянулись мы кругом, - зловещая картина. Прием не сулит ничего хорошего. По взглядам - сердитая глубокая предубежденность. Минутами и даже часами - вряд ли успеешь тут что поделать.
За первыми мгновеньями мертвого, сосредоточенного наблюденья слышим смешки-остроты, - это отмачивают по нашему адресу…
- Уговаривать явились… Речи говорить…
- Господа-начальники… коммунисты…
- Красноречье слушать будем… С… с… с… воллч…
Шипящей, визжащей угрозой - как мимо летящий снаряд - прожужжала эта брань с нар…
Мы сейчас же разыскали батальонное начальство, попросили собрать красноармейцев тут же, в казарме, сообщить, что хотим говорить с батальоном по делу. А все дело в том лишь и состояло, чтоб разузнать: чего тут хотят и как нам быть?
Лениво, медленно, долго собирались.
- Чего там… надоели… без ораторов знаем…
- Лучше бы хлеба гнилого не давали, чем речами заниматься…
Но батальонное начальство приложило все усердие, чтобы митинг состоялся. Слышно было, как уговаривали:
- Начальник все же… дивизии… Военный совет…
- А мне што? С… я на них…
- Ну, все-таки! - извинялся начальник перед кочевряжившимся на нарах красноармейцем.
Кое-как батальон сколотили, - многие остались лежать, слушали издалека.
Первое слово держал начдив.
Как всегда: отчетливо, откровенно, резко.
И тени не было какого-нибудь подыгрыванья, подлаживанья под общее настроение:
- Раз дан приказ о переработке - выполнять его надо, а не болтать над ним: то не хочу, да то успеем. Приказ только вовремя годен, а время ему уйдет - накой он черт сдался? В чем у вас дело: одежи нет, пища плоха, спичек нет, табаку не хватило… А где это есть?! Где, я спрашиваю? Может, в тех полках, что на Врангеля, на польском фронте, а? Хуже, в тысячу раз голоднее там, а приказы, небось, нарушать они не собираются оттого, что табаку не хватило…
Панфилыч, разумеется, отлично понимал, что дело тут не только в махорке, но про главное молчал: пусть зачнут сами и сами выскажутся.
За Беловым я говорил, потом выступали Кравчук с Бочаровым. Нам отвечали ораторы с бочонка. Выходили и крыли злыми и ядовитыми выкриками с нар:
- Зачем нас разоружили в Джаркенте? Рази можит солдат без винтовки?
- Па… адлецы… сук… свол… алл… ч… - свистело злобно со всех концов.
- Смешно говорить, - отвечали мы, - кто ж из вас, из солдат Красной Армии, не знает того, что, вовсе уходя из двадцать седьмого полка, вы, по военным правилам, обязаны оставить ему свое оружие…
- А мы, значит, баранами?
И по углам, словно калоши по грязи, залопотали: мать… мать… мать…
- Зачем баранами? - вас вооружит двадцать шестой, в который вольют весь батальон…
- А, значит, до Ташкента с палками идти. Значит, если кто в пути нападать будет - так тут и пропадай весь батальон?!
Углы соответственно вторили крепкой, ядреной бранью.
- Кому это тут нападать, товарищи, чего вы говорите чепуху: дорога до Ташкента совершенно безопасна, тут круглый день то и дело едут в обе стороны… Ишь, дети малые: обидят… Это уж вовсе чепуха. И кроме того, на всякий случай - именно вот для охраны - у вас же есть девяносто две винтовки… А весь батальон, весь - вооружат на месте…
- Не на месте, а здесь давай.
- Здесь - права мы не имеем…
- Вы не имеете, так мы имеем, - взвизгнуло в задних рядах.
Эти задушенные, видимо, каждому близкие мысли мигом, как искры, сверкнули по хмельным глазам. Толпа передернулась нервно, вдруг торопливо и беспорядочно загалдела, бессвязный крик-гам заполнил сразу все здание словно чуткий мгновенный ток промчал по казарме и рванул, заставил ее содрогнуться:
- Ага… га… Хо-хо… Правильно… Ясно… Довольно! Больше никаких! К черту! Мать… мать… мать…
- Если бы и хотели - чем мы вас вооружим, товарищи? У нас же нет никакого оружия в запасе…
- Найдем… - отозвалось надменно, уверенно эхо…
- Как найдем? где? - застыли мы в вопросе.
- А так и найдем, сами знаем - где…
Это звучало угрожающе. Оружие у нас хранилось в крепости, - его назначение было совсем иное, во всяком случае не для этого батальона. Затем шел транспорт из Копала - там было оружие плененной белой армии. Отдел снабжения сообщал, что транспорт этот движется медленно и находится пока недалеко от Копала…
- Нам нельзя без оружия, никак нельзя, - выкрикнул резкий голос из толпы.
- Товарищ, выходи сюда говорить, чтобы все слышали, - предлагаем мы.
- Ничего, и здесь постоим, кому надо - услышат…
Окружающие дружно, сочувственно рассмеялись. Это нам как бы пощечина: не на таких, дескать, напали дураков, чтобы ораторов вам тут на вид ставить.
- Все говорили, со всех и ищи потом, ежели што…
- Нам нельзя без оружия, - выкрикнул вновь тот же самый голос, потому киргиз вы начали вооружать… Войска киргизские равнять, а нас вон отсюда, из Семиречья-то…
Настроение толпы вдруг вскочило еще выше, отклики-протесты посыпались горохом.
- Гнать из Семиречья? С земли? Одних вооружать, а других - вон? Нет, погоди… постой… не удастся… увидим еще… Нет, брат…
Мы разъяснили - почему и для чего создаем Киргизскую бригаду, но по холодным, суровым лицам слушающих прыгало откровенное недоверие: ладно, мол, болтай, что хочешь, а мы знаем.
Перепалка в казарме длилась часа четыре.
Уж чего-чего только они нам не советовали, о чем не спрашивали, чего не требовали:
Всех киргизов немедленно разоружить или выслать их из области, а дальнейшее формирование - остановить.
Армию на отдых и на работы отпустить по домам на целый месяц.
Всех пленных офицеров, которые где-либо теперь у нас работают, немедленно с работы снять и расправиться с ними "соответственно".
Прекратить грабеж хлеба у крестьян (так на их языке называлась хлебная разверстка) и не посылать больше туда "никаких агентов".
Воспретить трибуналам расстреливать неповинных людей…
Словом, требований было предъявлено нам великое множество. На каждый вопрос, как бы он ни был нелеп и дик, мы просто и серьезно старались ответить, отбросив полемический гнев, то и дело сдерживая себя от готовой сорваться с губ обиды и злости.
Когда же в бешеной пляске проклятий, оскорблений, хулиганских выкриков, метавшихся подобно воронью над головами, вопросы исчерпались и стали без толку повторяться вновь и вновь - мы поторопились окончить эту позорную, отвратительную бутаду.
- Итак, скоро вам по приказу выступать на Ташкент! - говорили мы уходя.