Говоря это, Аменхотеп открыл шкатулку, внутренние стенки которой были сделаны из хрусталя, наполненную до половины каким-то клейким веществом, темно-красного цвета. Маленькой ложечкой, прикрепленной к крышке шкатулки, Аменхотеп взял кусочек этой массы, величиной с орех, и проглотил ее; затем он откупорил амфору и наполнил кубок странной на вид жидкостью, не похожей ни на молоко, ни на вино, но издававшей очень сильный и приятный аромат.
Спокойно устроившись в кресле и прихлебывая маленькими глотками, Аменхотеп слушал рассказ о находке Галлом сфинксов и мумии Нуиты.
Упомянув про это обстоятельство, Рамери рассказал также про странную тайну, окружавшую смерть царевны, и про раны и ожоги, покрывавшие ее тело.
– Это я могу объяснить тебе, – заметил Аменхотеп. – После твоего исчезновения, Нуита была неутешна и отправилась в Абидос, чтобы испросить совета богов. В это время я делал невероятные усилия, чтобы стряхнуть с себя оцепенение, приковавшее меня к этому подземелью, и душа моя, вырвавшись из тела, всюду искала средств для освобождения. Поездка Нуиты показалась мне весьма удобным случаем, и я явился ей в склепе бога, чтобы открыть, что ты спишь в сфинксе. Я не помню теперь, по какой причине безумная бросилась ко мне и схватила мою руку. Это и было ее гибелью. Огонь пространства, которым я был залит, убил ее, как ударом молнии, и причинил ей страшные ожоги, которые ты видел. Смотри!
Аменхотеп откинул широкий рукав и вытянул руку. На коже виден был почерневший отпечаток маленькой женской руки.
– Возвратный удар был так силен, что оглушил меня, отбросил обратно в мое тело и до такой степени ослабил меня, что я впал в какое-то забытье, из которого ты пробудил меня.
Когда успокоилось волнение, Рамери продолжал описание их жизни с Эриксо в доме легата.
– Пусть она и остается у своих новых друзей! Своих прав на нее я не стану предъявлять и не хочу иметь в своем доме женщину, которая до такой степени ненавидит меня, что готова убить, – заметил Аменхотеп. – Ты же – ты, может быть, станешь жить со мной, когда я устроюсь. Мы с тобой ближе друг к другу, чем чужеземцы, приютившие тебя. А пока ты, вероятно, завтра же пожелаешь вернуться в Александрию.
– Нет, учитель! Я хочу найти место, где стоял мой дом. Там, прежде чем заснуть долгим сном, я зарыл мои драгоценности, дорогую посуду и две меры золотых колец. Мне хотелось бы, если возможно, найти все это; ведь так тяжело жить, не имея ничего своего.
– Справедливо! Но только копаться в обломках из-за таких пустяков не стоит; тем более, что все это могло быть уже давно и украдено кем-нибудь. На мне лежит обязанность возместить тебе то, что ты потерял по моей вине. Пойдем и выбери сам!
Сконфуженный и в то же время счастливый, Рамери последовал за своим покровителем. В небольшой комнате оказалось множество баснословной цены драгоценностей. Среди других вещей, здесь стояла также миниатюрная модель одного из сфинксов, которые служили саркофагами Рамери и Эриксо.
– Я не хочу выбирать среди таких сокровищ! Никто не поверит, чтобы бедный скульптор мог владеть ими, – пробормотал Рамери.
– Никто, я полагаю, не может проконтролировать, чем владел Рамери, современник Амасиса, – с улыбкой ответил Аменхотеп. – Итак, я сам выберу для тебя. Ты же завтра произведи раскопки в смежном доме на том месте, где увидишь красный кирпич. Там ты найдешь все, что я назначаю тебе, и никто тебе не помешает сказать, что ты нашел все это под развалинами своего бывшего дома.
– Как мне благодарить тебя, Аменхотеп, за твое истинно царское великодушие, – сказал Рамери. – Если ты не сочтешь мою просьбу дерзкой, то доверши свои благодеяния и дай мне этого маленького сфинкса с чертами дорогой Нуиты – модель которую я сделал по твоему указанию из чудного неизвестного вещества, мягкого как воск по сравнению с камнем.
– Твоя просьба так скромна, что я с удовольствием исполню ее. Завтра ты найдешь сфинкса вместе с другими вещами. А теперь прощай, Рамери! Иди отдыхать! Через несколько времени ты получишь обо мне известие.
Аменхотеп проводил скульптора до самого выхода и, прощаясь с ним, Рамери сказал, смеясь:
– Я устрою великолепную сцену негодной Эриксо за ее преступные намерения. Ты застанешь ее спящей. Напротив, прошу тебя ни словом не упоминать обо мне. Я хочу, чтобы она ничего не знала о том, что произошло между нами.
Кипя гневом, в отчаянии вернулась Эриксо и тотчас же бросилась на постель; на рассвете она решила вернуться в Александрию. В эту минуту ей было совершенно безразлично, что случится с Рамери. Одна мысль, что он хочет вернуть к жизни Аменхотепа, как ушат холодной воды подействовала на ее любовь к нему. Она горячо желала, чтобы он, не разбудив мудреца, навеки остался бы с его телом.
Вдруг у нее мелькнула мысль, что Галл и Валерия будут удивлены исчезновением ее спутника, будут, может быть, искать его – и она стала придумывать какое-нибудь оправдание. Она решила, сверх того, снова вернуться сюда через некоторое время, посетить подземелье, узнать, что сталось с Рамери, и если он не разбудил Аменхотепа, уничтожить мага во что бы то ни стало. Взволнованная этими мыслями, она в беспокойстве ворочалась на своей постели; вдруг какая-то усталость и оцепенение овладели ею, глаза закрылись и она заснула крепким, тяжелым сном.
Такою застал ее Рамери, когда вернулся из подземелья. Он тоже лег и скоро заснул.
Когда Эриксо открыла глаза, был уже день. Она боязливо стала искать глазами пустое ложе Рамери, и окаменела от удивления, когда увидела, что тот мирно спит крепким сном.
Она перебирала в уме все возможные появления скульптора, когда тот открыл глаза. Рамери встал и, не говоря ни слова с Эриксо, позвал раба, приказав подавать завтрак, а затем всем быть готовыми следовать за ним туда, где он предполагал произвести раскопки.
– Рамери! Каким образом вышел ты из подземелья? Тебе Аменхотеп открыл дверь? – неуверенно спросила Эриксо.
Рамери смерил ее презрительным взглядом.
– Каким образом я вышел – это тебя не касается! Достаточно того, что я не умер с голода в подземелье, как ты этого желала, убийца! Что же касается мага, то я запрещаю тебе когда-либо произносить его имя при мне!
Он отвернулся от нее и стал завтракать. Затем он увел с собой рабов, за исключением двоих, которым приказал все уложить и приготовить к отъезду.
Эриксо понимала, что он сердит на нее, но еще больше, чем гнев Рамери, мучили ее беспокойство и неизвестность о судьбе Аменхотепа. Жив он или умер? Желание ее узнать истину было так велико, что она побежала к гранитному камню и нажала глаз змеи, но камень не двигался. Поникнув головой, она шла обратно и, проходя мимо одного дома, услышала голос Рамери, отдававший приказания рабам, которые, очевидно, производили раскопки.
Часа два спустя рабы принесли три больших ящика и плетеную корзину древней формы; привели повозку, запряженную мулами, все уложили, а после полудня караван тронулся в обратный путь, в Александрию.
В очень натянутых и недружелюбных отношениях вернулись наши путешественники в дом легата. Галл и Валерия с любопытством стали расспрашивать их о результате их экспедиции.
Эриксо с нетерпением ждала этой минуты, надеясь, что Рамери что-нибудь да расскажет; но надежды ее, однако, не осуществились. Скульптор объявил, что, к крайнему своему сожалению, он не нашел ни малейшего следа мага и что раскопки, произведенные на месте, где некогда стоял его дом вернули ему значительную часть его состояния.
По желанию Галла принесены были и распакованы ящики, содержавшие несколько мер золотых колец и массу драгоценностей. Валерия и ее муж были в восхищении. Но больше всего патрицианке понравился сфинкс; она восхищалась им и забавлялась, открывая и закрывая его.
Рамери предложил в подарок своим покровителям несколько особенно драгоценных произведений искусства, а Валерии, кроме того, поднес сфинкса для хранения драгоценностей. Эриксо он не дал ничего и она вернулась в свою комнату вне себя от ревности и бешенства. Ее терзало, кроме того, и беспокойство, так как молчание Рамери об Аменхотепе вселяло в нее инстинктивный страх.
Глава V
Прошло несколько недель, а об Аменхотепе не было ни слуху, ни духу, и мало-помалу, интересы дня и разнообразные политические события заглушили в Рамери нетерпение узнать о судьбе мага.
Настало смутное время, так как волею императоров христианская секта жестоко, беспощадно преследовалась. Последователи новой веры были многочисленны в Александрии, а благодаря декретам из Рима, открывалось обширное поле для личной ненависти: доносы сыпались градом, тюрьмы и префектуры были набиты битком. Допросы, пытки и смертные приговоры наполняли город кровью, горем и ужасом. Одни только христиане оставались спокойными. Во всех слоях общества находили их одинаково смиренными, молчаливыми и, по-видимому, покорными, на самом же деле упорными, недоступными ни для каких убеждений, презиравших смерть и муки, а на мученичество смотревших как на блаженство. Экстатическая вера их была заразительна и создавала им много последователей, и перед судьями являлось все больше и больше жертв.
Рамери – горячий поклонник Осириса, как египтянин, выросший в религиозном мире своего времени, – был удивлен и подавлен всем, что слышал и видел. С глубоким интересом, подчас и с ужасом, посещал он арены и префектуру, присутствовал при казнях, и за обедом передавал свои впечатления легату, который иногда жестоко издевался над овладевавшим им энтузиазмом. Для Галла христиане были опасные сектанты, враги государства и установленного порядка, шайка бродяг, воров, сумасбродов, искусно завлекавших в свои сети богатых, ради приобретения их состояния в пользу своей общины; а стойкость их в мучениях он приписывал влиянию магии, так как считал христиан злейшими колдунами.
Убеждения мужа, его ненависть и глубокое презрение к угнетаемым всегда вызывали в душе Валерии болезненное чувство и внушали ей к христианам жалость и глубокую симпатию. Христианская вера была та самая, которую исповедовала и дорогая мать ее, о которой она сохранила необыкновенно светлое и отчетливое воспоминание, и смерть которой нанесла такой глубокий удар ее детскому сердцу.
То, чему поклонялась ее мать и что создавало этих героев, презиравших смерть и страдания, а на муки смотревших как на блаженство, не могло быть таким недостойным и заслуживать насмешек и презрения.
Валерия горячо желала узнать тайны христианской веры и познакомиться с подробностями их культа; но с подобным вопросом обратиться к мужу она не смела, а все христиане были строго изгнаны из дома легата; рассказы Рамери о том, что он видел и слышал во время христианских процессов, еще более возбуждали ее интерес и любопытство. Да, кроме того, она жадно искала всего, что могло отвлечь ее от мыслей, все чаще и чаще мучивших ее.
Предательски, как вор, прокралась в ее сердце любовь к Рамери. Его красота, талант и, наконец, окружавший его фантастический ореол, все это действовало на воображение Валерии, и ее юное сердце, не удовлетворяемое теплой привязанностью Галла и часто оскорбляемое его неверностями, начинало настойчиво заявлять свои права.
Чувства эти были еще пока смутны и хаотичны, облекались больше в страстное стремление к чему-то неизвестному; не хватало только, чтобы открыть ей глаза и дать понять, что счастье, которого она жаждала, есть любовь.
Патрицианке удалось, наконец, удовлетворить свое любопытство в отношении христиан, и случай этот изменил ее судьбу.
Однажды вечером легат вернулся от проконсула, имел очень озабоченный вид, и сообщил жене, что благодаря просьбе проконсула, очутился в очень неприятном положении: отказывать было неловко, а между тем просьба, сама по себе, в высшей степени не нравится ему.
На расспросы жены Галл рассказал, что принадлежавшие к высшему обществу Александрии Сабина и муж ее Диомед были обвинены и объявлены христианами. Несмотря на интерес к ним проконсула, которому они приходились родственниками по жене, оба преступника осуждены на обезглавливание, так как против их упорства и фанатизма судьи ничего не могли поделать.
У них осталась их единственная дочь Лелия; ребенку едва исполнилось тринадцать лет и проконсул страстно желал спасти ее. Хотя она и признает себя открыто христианкой, ее не взяли в преторий, а в настоящую минуту она содержится под арестом в своем собственном доме, и Эмилиан желает пристроить ее в какую-нибудь римскую семью, которая могла бы повлиять на девочку и образумить ее.
– Все это было бы очень хорошо, если бы только выбор спасительницы Лелии не пал на тебя, – с неудовольствием прибавил Галл.
– На меня? – удивленно спросила Валерия. – Почему проконсул полагает, что я лучше других могу совершить это чудо, так как упрямство христиан достаточно, ведь всем известно?
– Да он надеется, что доброта твоя, твой ум и строгие убеждения воздействуют на Лелию. Она еще молода, и на нее тем более можно повлиять, что, потеряв родителей, она будет жаждать привязанности. По этому поводу Эмилиан наговорил мне массу лестного, а мне неловко было отказать ему, хотя я не могу даже выразить, до какой степени мне противно пускать под свой кров одну из этих одержимых; так и кажется, что вместе с ней наш порог перешагнет несчастье. Сколько было примеров, что эти сектанты платили позором, горем и смертью за оказываемое им гостеприимство.
– Зачем предполагать дурное в этом несчастном ребенке? Я не боюсь ее влияния и буду счастлива спасти Лелию. Скажи Эмилиану, что я принимаю сироту, как родную. Сейчас же прикажу подать носилки и…
– Нет, отправляйся завтра! Я должен предупредить проконсула о твоем согласии.
На следующий день, как только был кончен завтрак, Валерия собралась за Лелией. Она живо представляла себе одиночество и отчаяние бедного ребенка, внезапно потерявшего отца и мать.
Диомед и Сабина, известные своим богатством, жили на окраине города, в великолепной вилле, в роскошных залах которой некогда собиралось все лучшее общество Александрии. Заброшенный вид дома поразил Валерию, когда она проходила по окружавшим виллу обширным садам, в изобилии наполненным редкими цветами. Всюду видны были пустые цоколи; там и сям еще валялись обломки разбитых статуй, а в перистиле два солдата играли в кости. Один из них почтительно предложил проводить супругу легата.
Большие залы, видимо, лишенные некогда украшавших их произведений искусства, были пустынны; весь дом словно подвергся грабежу.
– Разве здесь нет слуг? – спросила Валерия, удивленная окружавшим ее молчанием и пустотой.
– Почти все они были христианами и их арестовали, – ответил солдат.
Откуда-то доносились смех и громкие голоса. Солдат привел Валерию в залу, где два других солдата с двумя женщинами сидели за столом, уставленным кушаньями и амфорами, и весело пировали.
При виде патрицианки все вскочили, и когда Валерия спросила, где находится Лелия, одна из женщин ответила, пожимая плечами:
– Она тут рядом в своей комнате! Не выходит никуда и по целым дням молится своему распятому Богу. Нам приказано не тревожить ее, а лишь смотреть за тем, чтобы к ней не проник ни один христианин, вот мы и стережем ее. Дозволь, благородная женщина, я доложу ей о твоем приезде.
– Это лишнее: я пройду сама. Укажи мне дверь ее комнаты.
Жалость и участие охватили Валерию, когда она вошла в бедно обставленную комнату. Темные завесы были полуспущены, и все было погружено в полумрак. В глубине, перед нишей стояла на коленях молодая девушка, почти ребенок и, сложив руки, горячо молилась; глаза ее с верой были устремлены на висевший в глубине ниши крест из черного дерева, на котором был изображен распятый человек.
Рисунок был великолепен, не столько по отделке, сколько благодаря вложенному вдохновению. Черты лица Христова божественной красоты дышали необычайной кротостью и терпением, а угасающий взгляд исполнен был такого милосердия и любви, что он должен был поддержать и утешить всякого, кто с верою взирал на него.
К глубокому удивлению Валерии, вместо слез и отчаяния, которые она рассчитывала встретить в Лелии, лицо ее и глаза дышали спокойной радостью. Это был прелестный ребенок, стройный и нежный, с правильными чертами лица и густыми темными, обрамлявшими его, локонами. Простое белое шерстяное платье вырисовывало ее изящные формы.
Переждав несколько минут, чтобы не смутить молитвы молодой христианки, Валерия наклонилась и слегка дотронулась до ее плеча.
Лелия вздрогнула и обернулась. Очевидно, доброе и красивое лицо патрицианки внушило ей доверие и симпатию, так как она встала, протянула ей руку и с улыбкой сказала:
– Ты – Валерия, супруга легата Галла, в доме которого проконсул приказал мне жить?
– Да, и я приехала за тобой, Лелия. Скажи мне, ты без отвращения последуешь за мной?
– О! Я охотно пойду за тобой. Хотя ты и язычница, благородная женщина, но я читаю в твоих глазах все христианские добродетели, – с жаром ответила Лелия.
Поселяя Лелию в своем доме, Валерия надеялась, что ей удастся овладеть ее доверием и мало-помалу отвратить ее от роковой веры. Желанием проконсула было выдать замуж Лелию в том расчете, что новые обязанности заставят ее позабыть опасные утопии; но с молодой христианкой сладить было трудно. С первых же дней ее переезда она замкнулась в себе и ее манера держать себя исключала всякую интимность. Молчаливая, сдержанная и вежливая по отношению ко всем, она тщательно избегала Эриксо, пылающий взгляд которой, избыток жизни и жажда наслаждений пугали ее.
Зато с Валерией она охотно разговаривала. И если патрицианке не удавалось разубедить свою приемную дочь и вернуть ее к вере предков, то сама Валерия узнала многое о христианской вере, так как в этом вопросе Лелия была красноречива. Глаза ее загорались, когда она рассказывала своей внимательной слушательнице о земной жизни Христа, о Его божественном учении, Его милосердии и смерти на кресте ради искупления грехов мира. С энтузиазмом прославляла она радости самоотречения, проповедовала презрение к земным наслаждениям и к смерти – правда, тяжелому переходу, но который был ничто в сравнении с небесным блаженством, приобретаемым мученичеством.
Подобные разговоры производили глубокое и опасное впечатление на большую душу Валерии, которая начинала уже понимать, что чувство ее к Рамери больше, чем обыкновенная дружба, почему и боролась против этой преступной слабости со всей присущей ей энергией.
Однажды Валерия с Лелией, по обыкновению, беседовали, когда к ним пришел Рамери, и Лелия недоверчиво смолкла, но патрицианка успокоила ее. Теплый интерес, с каким отнесся к ней Рамери, и несколько слов почтительного восхищения ее верой, которая способна наполнять своих последователей таким необыкновенным героизмом, быстро приобрели ему доверие и симпатию молодой христианки, и они дружески продолжали беседовать. Когда Рамери высказал свои сожаления о тяжелых потерях, понесенных ею, Лелия покачала головой и ответила со сверкающим взором:
– Я не оплакиваю смерти моих родителей! Не оплакиваю, во-первых, потому, что знаю, что они живут высшей жизнью, а во-вторых потому, что вижу их каждый день. Как только я углублюсь в молитву, они являются мне, залитые светом. Лица их сияют радостью и покоем и они говорят мне о величии и благости Господа и о райском блаженстве, каким они наслаждаются, убеждая меня, что час смерти есть час освобождения от земных оков.