7
Как Лаврентий травил собаками, углядел с противоположного берега Яузы стрелец Арсений Дятел. Случайно углядел. Но да на случай всегда есть причина. То так сказано только - случай.
Вышел Арсений из теплой избы по нужде. От избяной парной духоты на морозце легко дышалось, бодряще обвевал лицо хороший утренний ветерок, лез под кафтан. Над самой головой, в тонких березовых ветках, пронзительно тренькали длиннохвостые синицы. Четко, звонко, весело. И вдруг синицы тревожно вскинулись, метнулись за избу. Арсений услышал: лают собаки, и не по-пустому, а идут по следу. Поднял голову, выглянул из-за кустика: что там-де и как? Не в поле же, в слободе, кто это удумал травить собаками? Увидел: по ночной пороше, по белому снегу, повизгивая и скуля, свалилась к Яузе свора, суматошно закрутилась у темневшей воды.
Выбежали мужики. Погнали собак арапниками, но куда там, ежели свора потеряла след: гони не гони - не будет толку. Напрасно мужики махали арапниками. Свора сбилась в кучу.
Тут с откоса сбежал один, в высокой шапке, и Арсений увидел - нехороший разговор вышел у мужиков. Тот, в шапке - видать, хозяин, - псарей начал хватать за грудки, но и из этого не вышло ничего. Собаки скулили у кромки воды, но в Яузу не шли. Мужики постояли, ругаясь, да и полезли на берег. Ветром донесло:
- Мать… Перемать…
Арсений не торопясь выступил из-за кустов и, постояв, ради любопытства спустился к реке.
Текучая вода булькала в промоинах, дышала в лицо холодным паром. Арсений пошарил глазами по берегу и, к удивлению, углядел следы. Шагнул поближе. По следам было видно - шли двое, третьего, видать, тащили под руки, он ступал неверно. Шаг, два - и валился набок. Вон на снегу явственная вмятина, и еще дальше вмятина. Не держался человек на ногах. Арсений наклонился над следами. На снегу алым бросилось в глаза кровавое пятно.
- Кхе, - крякнул Дятел.
Дело-то было, видать, серьезное. Не в снежки играли мужики. Арсений наморщил лоб. "Бежали, знать, - подумал, - от тех, с собаками".
Арсений пальцами потрогал след. Края были подстылы. "Ночью бежали, - решил, - а те, с собаками, хватились утром". И еще раз по глазам ударило алое пятно. "Добре укатали человека, - решил, - кровь-то живая". По цвету знал, какая она, кровушка. По сопатке ли дали, что брызнула красная юшка, или же серьезно зашибли. Кровь на снегу говорила: здесь не обошлось без раны.
Поднялся Арсений от следа, поглядел, куда ушли мужики. Беглецы через огород махнули к тыну да и перевалили на дорогу. Следы стежкой лежали поперек грядок.
- Так, так, - вслух сказал Арсений, потоптался на месте, оглядываясь, пошел к дому.
Арсений Дятел в молодые годы выглядел в Таганской слободе девку. Стрельцы все больше женились на своих девках, стрелецких. Говаривали так: стрелецкая девка привычна к служилому делу. Стрельца царь в поход ли пошлет, на рубежи ли дальние охраны для - она будет ждать. А девка со стороны, глядишь, как стрелец за ворота, зазовет молодца с улицы. Бабья кровь горячая, да еще и балованные были на посадах девки. А по Москве вон сколько гуляет молодцов, и ничего: без жен, а обходятся. У таких скоромная-то ночка бывает редко, а так все с грехом.
Но Арсений на разговоры махнул рукой. Девка уж больно была сладка. Оно конечно, каждая девка в одну из весен вдруг так расцветет, что поцелуй ее в щеку, а она отдает медом, но его Дарья, казалось, всех перешибла. Коса до колен, щеки - яблоки, глаза… Шалые были у нее глаза в ту памятную весну. Арсений по улице шел, а Дарья в березовом веночке стояла у забора. Сарафан в цветочках, тоненькая, как стебелек, шейка, рот чуть приоткрыт, руки закинуты за голову. И глаза, глаза - во все лицо…
Стрелец глянул, и словно под колени его подрубили - споткнулся. В поход пошел по весне, а все помнил те глаза. И даже листики березовые, что были в веночке у девки на голове, во сне трепетали перед ним. Засватали красавицу и окрутили молодца. Так на Таганке у стрельца оказалась родня. Жену свез он в свою слободку, а тесть засел корешком на Таганке. Тесть был мастеровым - ковал таганы. Всем ведомо: на Таганке таганы не сыщешь лучше. В огне не горят, служат век. Оно конечно, и в других местах не плохи таганы, но не те. Здесь мастера знали секрет. К тестю-то и наезжал Арсений. Изба с кузней на отлете у родни. Тишь. Огороды идут до Яузы. Благодать. В тени полежать в жару, под березкой, кисленького кваску попить. Все служба, маета, а тут, у тещи, сварганят ушицу из свежей рыбки - и посиживай себе на воле, у костерка. Да и поговорить ежели с кем надо - здесь от людей далеконько. Ни один глаз не приметит. А поговорить в тот раз Арсению было нужно. И поговорить тайно. Поморщился он на следы с кровью: не ко времени были беглецы, хоть и неведомо чьи, и собаки не ко времени.
Стрелец перелез через заметенную снегом кучу навоза, вышел с огорода. Долго-долго плетенную из ивы петельку накидывал на калиточку. Глазами по двору шарил, и рука никак не могла нащупать колышек.
Во дворе, сбившись в гурт, толклись овцы. Ступали точеными раковинками копыт по хрусткому снегу. Из хлева глянула на стрельца пестрая комолая корова. Выставила влажный кожаный нос - протяжно, ласково замычала. Нанесло запахом навоза, парного молока. Тесть жил домовито. Таганы кормили неплохо, но от крестьянского обычая он не отказывался, держал и скотину, и птицу. Вон через двор, к Яузе, потянулись гуси. Толстые, важные, шли переваливаясь, как купчихи к обедне. Гусак повернул к стрельцу змеиную голову, строго загоготал: ты, мол, дядя, идешь, так топай стороной. У стрельца смягчились губы, но вспомнились кровавые следочки в огороде, и Арсений улыбку согнал с лица. Однако, войдя в избу, стрелец слова не сказал ни о беглецах, ни о собаках. Не хотел тревожить.
За столом в избе сидело с десяток мужиков. Стрельцы в служилых кафтанах. Один только хозяин выделялся домашним овчинным душегреем и по-мастеровому повязанными сыромятным ремешком волосами.
Арсений молча обметал голиком валенки у порога. Ширк, ширк - посвистывали прутики.
К вошедшему оборотился сидевший крайним на лавке стрелец с серьгой в ухе:
- Где прохлаждаешься? Заждались.
За столом засмеялись:
- Не на конях скачем, аль горит ретивое?
Кто-то хлопнул стрельца с серьгой по спине:
- Пора придет, и водочка подойдет!
Тесть, Степан Данилыч, сопнув, вытащил из-под лавки непочатую четверть. С глухим стуком брякнул на стол.
Стрельцы оживились, задвигались.
Арсений выпил забористую - аж дух перехватывало - водку, окунул пальцы в миску с капустой. Ухватил щепоть, сунул в рот, жевал с хрустом. Капуста была хороша, с ледком. Веселила рот. Но стрелец морщился: алые следы на снегу не шли из головы.
Разговор за столом шел серьезный. Сидели давно, языки развязались.
- Брешут, брешут, - сипел простуженным горлом кривой стрелец с седой головой, - дело давай, а языком трепать ничего не стоит.
По всему видно - этот бывал в переделках. Но и его, знать, допекло, говорил с сердцем. Шрам над глазом багровел, наливался темным. Потные волосы мотались по низкому лбу.
Арсений, сжав в пальцах оловянный стаканчик, вертел его, нетерпеливо постукивал донышком о крышку стола, но в разговор не встревал. Ждал своего. Оглядывал лица сидящих за столом. Все это были его дружки, и беды были у них едины, и думы. Стрельцы знали много. Их, ежели где что случалось, первыми посылали. Воровство ли обнаруживалось, измена - кто шел послужить царю? Стрелец. От стрельцов не была скрыта на Москве ни одна тайна. Да ежели тайну упрятать и под семь печатей - дознаются стрельцы. Такой уж был то дотошный народ.
- У нас на слободе, - сказал молодой стрелец Игнашка Дубок, - говорят, царица Ирина сотников и пятидесятников в монастырь собирала, и хоть слаба - неведомо, в чем душа держится, - а говорила твердо: идите, мол, за Борисом, он вам радетель…
- Вот то-то и оно, - перебили его, - что слаба.
- Слаба, - засипел кривой стрелец, - оправится… Мужа, знамо, похоронила. Душа православная скорбит.
Голоса становились все сильнее:
- Истинно Борис Федорович заступник.
- Мстиславский - боров. Большой воевода, а на коне сидит, как собака на заборе.
- Загребущий боярин. Из каждого похода за ним обоз в сотню телег тянут. Да он еще нос сует и туда и сюда. То-де не так и это не эдак. Ко мне как-то раз сунулся, что, мол, рогожами воз покрыт плохо. Ощерился, и людишки его так меня бердышом в бок ткнули - неделю отлеживался.
Говоривший захлопал рыжими ресницами. Погладил битый бок.
- Истинно, - сказал, - во́роги.
- У нас, - встрял в разговор Степан Данилыч, - мастеровой люд, как один, шумят: надо кричать Бориса.
К нему повернули головы.
- Вот видишь, - зашустрил глазами Дубок, - и тут на Бориса глядят.
Четверть вновь пошла по кругу. Забулькало в стаканчиках.
Степан Данилыч подсыпал в миски грибочков, выставил бараний бок. И все подваливал, подваливал капустку. Любил Арсения и товарищей его угощал хорошо, от души.
Но гости ели вяло. Так, щипнет чуть тот или другой под водочку - и все. Не было веселья. Лица нахмурены, губы сжаты. Собрались-то не для выпивки. Великие творились на Москве дела - было о чем подумать.
- Борис-то Борис, - сказал вдруг старый стрелец, сидевший рядом с Арсением, - да вот царевича убиенного, Дмитрия, помните ли?
Лицо у старого стрельца серое, дубленое, вяленое. Арсений крепко хлопнул стаканчиком по столу:
- А черт его знает, убиенный ли он или сам на нож приткнулся! Кто там был? Ты, дядя?
Стрелец поворотил спокойно лицо к Арсению, посмотрел блеклыми глазами:
- Нет, не был. Люди сказывали, что убиенный, а ежели это так, то от Бориса - убивца младенца царственного - ждать нам, ребята, добра нечего! - Сказал и словно в темя каждому вколотил гвоздь.
Компания разом взорвалась голосами:
- Дмитрий-царевич - дело темное!
- То Нагих сказка. Тоже наверх рвались!
- Э-э-э! Постой, постой! - кричал кто-то. - Здесь, ребята, торопиться нельзя!
- А хрен ли в нем, в царевиче, - поднял вдруг голос стрелец с серьгой в ухе. - Я был в Угличе. Видел его забавы.
За столом насторожились.
- Мальчонка малый, Дмитрий-то, а волчок. Игрища-то, знаете, какие у него были?
Стрельцы, слушая, вытянули шеи.
- То-то! Налепят слуги царевичу с десяток снежных баб, а он каждой имя дает. Это-де Борис, то Шуйский Василий, а то Щелкаловы - Андрей ли, Василий ли. Похаживает важно вдоль ряда и головы бабам сечет. И так-то зло, кривится весь, и сабелька у него свистит. Я как посмотрел, и муторно мне стало. Подумал: придет такой на царство - и полетят головы. Кланялся царевичу - плечико он мне дал облобызать, - а у самого волосы на загривке дыбом стояли, - стрелец перекрестился, - вот ей-ей, испужался до смерти.
За столом помолчали. Потом неуверенный голос произнес:
- Да что там, дитя… Баловал…
Но это "баловал" повисло в тишине. Уж больно было страшно баловство.
Арсений потер лоб, провел ладонью по волосам. Сказал тихо:
- Царевича убить - не барана свалить. Да и подумайте: какой резон был на такое дело решаться? - Арсений глаза сощурил, сдавил стаканчик в кулаке так, что тот хрустнул. - Дмитрий, - сказал, - седьмой жены сын и на трон - о том ведомо - права не имел. - Повернулся всем телом к старому стрельцу: - И ты о том, дядя, знаешь. - Оглядел всех за столом. - Так зачем было убивать царевича? Кровью пятнать себя? Нет, здесь не то…
За столом загалдели:
- Нагих, Нагих дело! Они кашу варили.
- Обнос Бориса Федоровича…
- Охул!
Тут в разговор встрял стрелец с серьгой в ухе:
- Вот что, ребята, я вам скажу. Стояли мы как-то на карауле у храма Василия Блаженного. Ночь. Мороз страшенный. И вдруг видим - шасть к нам из Кремля человек, и в руках у него белое, клубком. Подошли и ахнули: правитель с младенцем. Борис на колени в храме упал и уж так молил, так молил господа о даровании жизни младенцу, что нас слеза - вот те крест! - прошибла. В то время у Бориса Федоровича первенец его болел, вот он и ходил к святым иконам жизнь для него вымолить. Многажды тогда я видел его - и днем, и в ночь. Он и святой водой младенца своего поил. - Стрелец крутнул головой и добавил: - Видел я, как он дитя к груди прижимал. Лик его зрел в ту минуту - вот так, как твой, - стрелец показал на сидящего напротив Дубка, - и вот что скажу: тот, кто так сердцем скорбел за свое дитя, и чужое не обидит. Нет, не обидит… Слепцом надо быть вовсе, чтобы такое не увидеть. Слепцом.
Помолчали.
- А еще и о другом подумайте, - сказал Арсений, - почему Нагие царских людей в Угличе побили, когда зарезался царевич? Дьяка Битяговского и других с ним? Дьяка-то помните? Мужик был справный. На вора не похож. На убийство не пошел бы. Не верю. Так его Нагие тюк по башке. А зачем? Аль не ясно? Всех побить и концы в воду - такого разве на Москве не было? Старая это наметка.
Стрельцы жарко дышали. С окон из скобленого пузыря потекло слезами морозное узорочье.
- А пожары на Москве о ту пору кто устроил? - выскочил Игнашка Дубок. - Левка-банщик с товарищами. Мы их имали. Я сам слышал, как винились зажигальщики, что научены Афанасием Нагим. Смуту Нагие хотели поднять, чтобы бедой всенародной покрыть грехи.
Арсений переждал, пока выкричится Игнашка, и сказал, как припечатал:
- Дознание в Угличе по распоряжению Думы вел боярин Василий Шуйский. А он ведомо, какой друг Борису Федоровичу.
- Да уж, дружки… Сережку боярин Василий для Бориса из ушка вытянет…
Стрельцы засмеялись.
- Вот то-то я и говорю, - продолжил Арсений, когда стрельцы успокоились. - Ежели бы Борисов коготок в Угличе был - боярин Шуйский правителя с головой втянул бы и утопил беспременно.
- Это верно, - согласился старый стрелец с серым лицом и потянулся за четвертью. - Утопил бы, - повторил, - с дорогой душой.
- А Василий показал, что царевич сам на нож налетел в падучей, - сказал Арсений.
Ему подвинули стакан.
- Ладно, - примирительно начал стрелец с серьгой в ухе, - говори, что надумал. Лаяться нам ни к чему.
- Патриарх, - продолжил Арсений, - народ к Новодевичьему зовет просить Бориса на царство. Думаю, это нам по сердцу должно быть. Служивый люд Борис всегда отмечал. Не было случая, чтобы стрельцам в его правление с жалованьем задержка выходила или в чем другом притеснение.
- А что, пойдем, - заторопился Игнашка, по молодости не давая себе труда задуматься, - пойдем, небось нас не остановят.
Стрельцы постарше склонились над стаканами. Хоть и бодрила водка, а ведомо было - не о сладких бубликах пошла речь. Задумаешься.
- А как романовские людишки, Шуйских молодцы посмотрят? - спросил один. - На Москве сейчас людно. Бояре натащили народу.
- Вот их-то и унять надо, ежели кто мешать будет народу к Новодевичьему идти, - ответил Арсений.
- Придержать малость, - хохотнул Игнашка, вновь по молодости выскакивая наперед.
- А народ точно пойдет, - сказал Степан Данилыч и непочатую четверть выставил на стол. - Давай, ребята, - заторопил, - разливай.
…Стрельцы сомневались не напрасно. На Москве последние дни случалось немало странного.
Мороз, к счастью, отпустил, и вновь на торжищах затоптался многочисленный люд. А знамо, где тесно от народа, там и разговоры. В Москве же об одном говорили: кто сядет на царство? Об этом и на торжищах шла речь. Шатался народ. Всяк кричал свое. Но приметили: как шумнет какой мужик, Борису-де Федоровичу быть на царстве, того мужика бьют неведомые люди. И бьют без жалости. Так-то в толпе прищучат и молча пойдут работать кулаками. Да еще хорошо, ежели кулаками, а то и нож шел в ход. Распадется толпа, а на снегу лежит человек, хватает ртом воздух. Под ним красная лужа. Готов, отпрыгал свое.
Письма подметные обнаруживались в лавках и в рядах. Письма пугающие.
А то и так было на Пожаре. Собрался народ, закричали: "Хотим Бориса Федоровича!" Из проулка вылетели сани и погнали на толпу. В санях люди в сушеных овечьих личинах, и кто такие - не разобрать. Многих подавили, побили чеканами. За санями бросились мужики, но лошади унесли неведомых забавников.
Однако стрельцов на Москве никто не трогал - видать, боялись злить. Однажды в сумерках стрельцы остановили саночки с молодцами у одной из застав, а те им и скажи:
- Мы вас не трогаем, стрельцы, и вы нас не троньте. А то как бы худа не было.
Стрельцы зашумели. Кто-то поднял бердыш. Но молодцы отъехали. Издали крикнули:
- Знайте, за кого голос поднимать, а то как бы не пожалеть!
И другое крикнули:
- Петух огненный по слободкам полыхнет, погреетесь! - и засвистели по-разбойничьи.
Стрельцы заробели. А оно заробеешь. По такой лютой зиме, с ветрами, с морозом, пустить петуха - Москве придется жарко.
И все больше и больше стаскивали на двор к Земскому приказу то там, то тут найденные мертвые тела.
Дьяк глянет, скажет:
- Опоек.
А какой опоек? У опойка лицо должно быть синим, а тут синевы нет и в помине. Видно, пришибли человека. Народ разбирался, что к чему.
Эх, время, время лихое…
В переулочках, меж изб, зарывшихся в снег, гулял ветерок, мел белую порошу. "Надую, надую, - кричал, - веселье!" Только и скажешь на то: бе-е-да, бе-е-да… А жить-то хотелось каждому.
За столом у Арсения кое-кто опустил голову. Задумался. Но как ни думай, а получалось все то ж: надо кричать на царство Бориса. Знали: у бояр не будет ладу, а в смуте упадет Москва.