- Я весь народ позвал на той. Женю любимого пастуха. Беру самую красивую девушку. И пир этот достоин ее. Я не позвал сюда только Борлая. Он объявил себя моим врагом. Пир хорош, когда нет собак.
Сапог хотел крикнуть, чтобы гости брали чашки и открывали бурдюки, но чей-то грубый голос словно бичом хлестнул:
- Сам ты хитрая собака!
Многим показалось, что крикнули из ближнего аила. Несколько человек бросились туда, но там по-прежнему сидели слепые старики и, закинув головы, тянули свадебные песни.
- В песне эти слова встретились, - молвил Копшолай, чтобы успокоить хозяина.
Сапог не выносил напрасных утешений; позеленев от злости, покосился на Копшолая и, не удостоив его ни единым словом, пошел от одного кружка гостей к другому. Всюду люди вставали и молча кланялись ему.
Обойдя всех, он распорядился, чтобы работники открыли бурдюки. Те поспешно выполнили его желание, и гости начали разливать араку в большие деревянные чашки.
Взглянув на дорогу, Сапог заметил высокого всадника в черном костюме и серой фетровой шляпе с полями.
- Хороший гость всегда вовремя! - громко воскликнул он и медленно, с сознанием своего достоинства, двинулся навстречу верховому.
Копшолай Ойтогов поспешил к Тыдыкову, почтительно и бережно взял под руку.
Гость на стройном вороном коне подъезжал к воротам усадьбы.
Кочевники были довольны появлением всадника. Они ждали, что после радостной встречи Сапог пришлет им еще не один десяток тажууров араки. Начинался самый веселый час пиршества.
Пахло аракой, дымными кострами и человеческим потом. Женщины, расположившиеся поодаль от шумной мужской толпы, тихо пели:
Может ли быть что
Кудрявее зеленой березы?
Может ли быть что
Веселее сегодняшнего тоя?
Солнце клонилось к зубчатым вершинам высокого хребта.
4
- Пожалуйте, большой гость, пожалуйте. Почему долго не приезжали? Я давно ждал, - говорил Сапог, пожимая руку голубоглазого человека с седенькой подстриженной бородкой и золотыми зубами.
Николай Валентинович Говорухин, участковый агроном, бросил повод подвернувшемуся парню и отвязал маленький чемоданчик, укутанный в старый мешок.
Хозяин пробежал прищуренными глазами по гладкому боку лошади, которую он послал за гостем, посмотрел, прямо ли поставлены ноги, не дрожат ли мышцы после долгого и нелегкого пути, не опустились ли уши, и заботливо осведомился:
- По душе конь? Рысь хорошая? Может, тебе арабской крови коня надо?
- Прекрасная лошадь! Резвость приличная, выносливость действительно алтайская.
- Отец его прямо из-за границы привезен, из английского государства, мать - простой алтайской породы. Если этот не хорош, бери любого, для тебя не пожалею.
Они вошли во двор, окруженный высокими заплотами, заставленный амбарами, сараями, конюшнями, и направились к белой войлочной юрте, расположенной в глубине, рядом с погребом.
Гость спешил обрадовать новостью:
- Аймачную выставку, друг, затеваем. Готовь лошадок.
- Это нетрудно, - отозвался хозяин. - Может быть, и Советская власть мне в конце концов похвальный лист даст, как первому культурнику.
- Мы сделаем так, что ты получишь не только похвальный лист. Будь уверен.
Говорухин нагнулся, чтобы не стукнуться о деревянную решетку над входом. За порогом остановился, взглянул сначала налево - на мужскую половину, а потом направо - на женскую. Он всегда восхищался уютом и порядком в этой юрте. Земля до самого очага была устлана коврами. Варшавская кровать закрыта шелковой занавеской с серебристыми звездами. Возле стенок лежали мужские и женские седла, украшенные серебром.
Против входа висели стенные часы с массивным медным маятником.
- Не хотят ходить. Устали, наверно, - пожаловался хозяин, заметив, что гость интересуется часами.
Жены вскочили, точно солдаты при появлении начальства.
По знаку Сапога молодая расстелила перед гостем маленький коврик. Старая, увидев, что муж моргнул глазом, достала откуда-то из-за кровати четверть и поставила рядом с огнем, загремела чашками. Вскоре появилось фарфоровое блюдо, полное мяса, стеклянная утка с медом и синяя сахарница с конфетами. Зашумел огонь, пожирая сухие дрова.
- Сапог Тыдыкович! - заговорил гость, пощипывая бородку и разглядывая хозяина прищуренными глазами. - Ты, видимо, очень любишь этого пастуха?
Тыдыков, разливая араку, улыбался.
- Верный он человек. Что я скажу - все сделает. Надо - в огонь за меня прыгнет. Он - мои глаза, мои руки. Ум - здесь, - Сапог похлопал себя по лбу и указал в сторону аила покорного ему Анытпаса, - дела там.
Николай Валентинович одобрительно качнул головой.
- Умнейший ты хозяин! Вперед смотришь.
- Смотрю, но разглядеть ничего не могу, - сокрушенно вздохнул Сапог. - Видно, нынешняя политика не по моей голове. Даже три звездочки не помогают. - Он схватил бутылку коньяка и потряс ею, а потом налил чашку до краев.
- Мы поможем, - заверил Говорухин.
- Болтать вы мастера.
- Подожди - увидишь.
- Долго ли ждать? Говорят, пока солнышко взойдет, роса очи выест.
- А ты не ходи по росе - притаись.
- Не мудрый совет даешь. До этого своим умом дошел.
Они осушили чашки. Сапог повеселел и подобрел. Он покрикивал на жен, чтобы ниже кланялись гостю, и заставлял петь игривые песни.
После ужина повел гостя в дом. Они поднимались по широкой лестнице, окрашенной желтой охрой. Старик не умолкал ни на минуту:
- Тут у меня экспедиция живет. Геологи. Камни собирают.
Большая комната во втором этаже была освещена лампой. На беленых стенах висели черные рамы с похвальными листами.
- Только от Советской власти пока нет листа, - с прискорбием напомнил хозяин.
Они прошли в маленькую комнату, приготовленную для гостя, и сели на диван. Коньяк разогрел Сапога и расположил к воспоминаниям.
- В глубокую старину, - заговорил он, - все двенадцать зайсанов ездили в Бийск подданство принимать. Тогда им чиновники бумагу выдали о том, что вся здешняя земля - наша собственность, зайсаны ею будут распоряжаться и никаких земельных налогов вносить в казну не обязаны. Но вскоре обман открылся. Взяли назад все бумаги и сказали: "Их надо заменить настоящими государственными актами". Но актов отцам нашим не дали, а землю объявили собственностью Кабинета. Все алтайские сеоки уполномочили меня хлопотать. Поехал я в Томск, прямо к губернатору, а его дома не оказалось. Я в тот же день в Петербург отправился. Губернатор там. Увидел меня и спрашивает: "Зачем приехал?" - "О земле хлопотать". - "Нельзя тебе о земле хлопотать, я сам буду ходатайствовать". А на другой день опять увидел меня и говорит: "Самому царю тебя покажу, только ты ничего о земле не болтай". А дворец у царя большой, вот так же, как мой дом, на берегу реки стоит.
Николай Валентинович щелкнул массивным серебряным портсигаром с нильскими лилиями и длинноволосой русалкой на верхней крышке.
Сапог достал из-за голенища монгольскую трубку с серебряной шейкой и мундштуком из темно-зеленого нефрита.
- Долго мы шли по дворцу. Все комнаты и комнаты… Везде народ мелкий. А царь, я думал, крупного роста, как богатырь Сартакпай. Губернатор завел меня в комнату. За столом сидел рыженький мужичок. Глаза у него сонные, ровно он не спал давно. Спрашивает меня: "Ты откуда приехал?" - "Из Томской губернии", - говорю. "А что, в Томской губернии море есть?"
Сапог широко развел руками, в редких усах блеснула усмешка.
- Ну какой же он царь, если своего государства не знает? Царь по географии должен все государство знать, по карте должен знать, а он меня спрашивает. Губернатор рядом со мной стоял и сказал ему, что мы верноподданные, столько-то лет под русской рукой живем тихо, смирно. Царь больше и разговаривать не стал.
Трубка у Сапога была длинная, похожая на змею с приподнятой головой, но маленькая - вмещала всего одну щепотку. Выкурив, он снова наполнил ее.
- Жил я в Петербурге полгода, по всем улицам ходил, дома разные смотрел. И вздумал поговорить с военным ведомством. Захожу к ним: я, мол, скотовод, мне надо породистых жеребцов, чтобы на будущее время лошади для армии были. "Хорошее дело", - сказали мне начальники. Пропуска разные выдали. Я две недели ходил на бега и в манежи, лошадей все осматривал. Ну, опять обман вышел: жеребца мне не дали, сказали только: "Ты - хозяин некультурный, за чистокровными лошадьми ходить не умеешь, они у тебя подохнут, а мы будем жалеть их". Приехал я домой, взял справку о том, какой я есть скотовод, сколько у меня табунов, какие конюшни, заверил у крестьянского начальника и в губернском управлении - и опять в Петербург. "Ты зачем?" - спросили начальники. "А вот привез все доказательства". Посмотрели на мои бумаги и дали мне хороших жеребцов: чистокровных арабского, английского и двух орловских. С тех пор меня начали считать коннозаводчиком.
Говорухин встал и, скрипя хромовыми сапогами, прошел по комнате, пощелкивая пальцами рук, заложенных за спину. На его лбу собрались морщины, глаза утомленно смежались.
- Как бы мне, Николай Валентинович, опять с военным ведомством связь установить? - спросил хозяин.
- Ладно, ладно, - пробормотал Говорухин, - ты лошадок хороших на выставку приготовь. А там дело пойдет.
Он открыл портфель и достал тот же номер журнала "Спутник земледельца".
- У меня есть! - гордо сообщил Тыдыков, но журнал все-таки взял и, поставив перед собою, долго рассматривал свой портрет.
Каждая морщинка на его лице выражала довольство. Со страницы глядели такие же, как у него, глубоко спрятанные маленькие глазки.
- Когда ты, Николай Валентинович, успел меня снять?
Гость, не слушая хозяина, говорил задумчиво:
- А после выставки мы организуем коневодческое товарищество. Теперь любят такие названия - товарищества.
Хозяин рассказал, как он в девятисотом году открыл первый на Алтае маслодельный завод.
- Маслозавод ладно, а церковь зачем построил? Ты же шаманист?
- Хы! - рассмеялся Сапог, мотая головой от удовольствия. - Ты сам, Николай Валентинович, знаешь, зачем я на церковь деньги убил. Чтобы архиерей не привязывался. Дразнить собаку не хотел. Надо ему церковь - на, построил.
- А он не окрестил тебя?
- Нет. Я попам говорил: "Крестите бедных, - может, им ваш бог пришлет табуны".
- А камлаешь ты часто?
- Раза три-четыре в лето. Мне нельзя не камлать: я у всех на виду. Кама я не обижаю, он для народа - как пастух для баранов.
- Умнейший ты человек, Сапог Тыдыкович!
Они расстались далеко за полночь.
Под высоким лунным небом все еще гремели пьяные песни.
5
Николай Валентинович часто повертывался с боку на бок, то старательно укутывался с головой, будто спал под открытым небом, то порывисто сбрасывал тяжелое одеяло на ноги и, задыхаясь, открывал грудь. Но уснуть все-таки не мог. Рука устало тянулась к портсигару и спичкам. Удивительно спокойный лунный луч, несший мертвенно-бледный свет, подымал Говорухина с постели, настойчиво вел к окну с частыми переплетами тонких рам. На лужайке в сизом тумане кружились пирующие.
Говорухин открыл форточку. В комнату ворвался запах зрелых трав и сочных цветов.
- Да, да. Тут будет прекрасный ипподром! - мечтательно шептал он, попыхивая толстой папиросой. - Основные поставщики лучших лошадей для кавалерии и, главное, для горной артиллерии… Первый конный завод восточнее Урала…
Потом он мерно шагал из угла в угол.
- Это идеальный путь! Коневодческое товарищество: Тыдыков, Говорухин и еще три-четыре алтайца… А когда власть будет нашей, тогда введем акции…
Он снова подходил к окну и жадно дышал свежим воздухом.
- Мы создадим прекрасную породу лошадей, которые по выносливости превзойдут знаменитых орловцев и по резвости не уступят им. Лучшего материала в Сибири не найти. Чего стоят каким-то чудом сохранившиеся арабцы!..
Утро застало Говорухина разгуливающим по комнате. За окнами пощелкивали бичи, лаяли собаки, мычали коровы: пастухи зачем-то гнали во двор большое стадо. Неужели для того, чтобы выбрать под закол самых жирных? Неужели еще будут резать? И без того гости объелись мясом.
Поляна перед домом кипела. Яркие чегедеки то вспыхивали, то снова терялись среди желтых шуб. Шелковые шапки напоминали пестрый ковер цветов.
"Ну и старикашка! Это действительно праздник послушных ему людей!"
В сенях послышались шаги.
Вошел Сапог в широкой шубе, крытой фиолетовым китайским шелком и опушенной соболем. Спросив, хорошо ли спал гость, он пригласил его к завтраку.
- Мясо сварилось, чай вскипел… Я тороплюсь, - сказал он. - Надо раздавать коров.
Узнав, в чем дело, агроном удивленно посмотрел в глубоко запавшие глаза хозяина, сказал жестко, с укором:
- Щедрость твоя на этот раз мне кажется чрезмерной.
- Щедрость! Нет, я считать умею, - в тон ему заметил Сапог. - Мало ты, Николай Валентинович, с людьми чаю пил. А я вырос с ними и знаю, когда какое слово сказать, когда какую кость бросить.
В открытую форточку влетела новая песня - ее пели пьяные гости у жилища Анытпаса:
Аил твой
Серебром
Пусть оденется,
Огнем золота
Пусть осветится!..
Глава пятая
1
Четыре всадника остановились на мягкой лужайке у реки, развьючили лошадей, взяли арканы, топоры и отправились верхами в лиственничник. Двое рубили прямоствольные молодые деревья с крепкими развилками, подхватывали волосяными арканами и, закрепляя концы их под стременами, волокли к брошенным внизу вьюкам. Двое сдирали бурую кору с деревьев. Суртаев помогал Борлаю ставить стропила.
- Не особо хорошие будут жилища. Ну да ладно, - сказал он, - нам ненадолго.
- Ты, Филипп Иванович, будто сам в аиле родился, все знаешь, - отозвался Борлай.
То, что этот человек, приехавший из города, не гнушался ими, пил чегень из деревянных чашек, первым вставал в круг, когда затевался ойын, пел старые и новые алтайские песни и не хуже любого кочевника умел поставить стропила - сблизило с ним всех, кто приехал сюда.
- Ты - как нашей кости человек… как брат, - продолжал Борлай.
- Все бедные на земле - братья. Русские, киргизы, татары, алтайцы - все. Так говорил сам Ленин.
К вечеру, когда новый просторный аил был готов, стали появляться курсанты. Расседлав лошадей, они подходили к "учителю", как стали звать алтайцы кочевого агитатора, и отдавали ему тоненькие палочки, на которых он когда-то сделал зарубки по числу дней, оставшихся до начала занятий.
- Все бугорки срезал - стал сюда кочевать.
- Правильно сделал. Завтра начинаем занятия. Располагайся, товарищ. Помогай ставить аилы, - говорил Филипп Иванович и всех угощал папиросами.
Последним приехал Аргачи Чоманов, хромой, остроносый парень, отдал палочку, но на ней не была тронута ни одна зарубка.
- Большой Человек сказал, что пошлет меня вовремя.
- Это кого же ты называешь Большим Человеком?
Парень удивленно оглянулся на алтайцев, как бы спрашивая: разве можно не знать, что в сеоке Мундус один Большой Человек - Тыдыков?
- Сапог, хочешь сказать? Я больше его, смотри.
Суртаев, шутливо улыбаясь, выпрямился и строго сказал:
- Слова Сапога - не закон. Я вам говорил: "По одному бугорку в день срезать". Это, товарищ, нужно было выполнить.
- А Большой Человек говорил…
- Забудем, что говорил Сапог. Будем делать то, что я вам говорю.
Байрым, взявшись развести костер, положил угли, привезенные из дому; из своей трубки поджег трут и принялся раздувать.
Суртаев подал ему спички, но он отказался взять.
- Этот огонь я привез из своего аила, - объяснил он, показывая на трубку. - Надо разводить костер от живого огня…
- Тогда все будет хорошо, - поддержал Сенюш, припомнив одну из многих заповедей предков.
- Мы на тыловых работах разводили костры от спичек, от зажигалок, - припомнил Борлай. - Худо не было.
- От какой искры разведен костер - не важно, лишь бы тепло было, - сказал Суртаев. - Другой силы, как нас обогревать, огонь не имеет.
- Ты скажешь, что ни злых, ни добрых духов нет? - задиристо спросил Аргачи.
- Да, ни злых, ни добрых, - не меняя тона, ответил Суртаев.
- А кто камни бросает сверху?
- Рассказывают, что находили серебряные подковы: у Ульгеня конь расковался - они и упали, - несмело поддержал Сенюш.
Филипп Иванович рассказал о вихрях и смерчах.
Люди переглянулись. Так ли это?
- Правда, правда, - подтвердил Чумар Камзаев. - Нет никаких духов. Ни злых, ни добрых. Я знаю. - Он протянул руку за спичками: - Дайте, я разведу костер.
Отстранив Байрыма с его углями, Чумар настрогал ножом сухих щепок и поджег их. Дым метнулся в узкое отверстие.
- Вот сила! - указал рукой на горячую струю. - Бросает вверх крупные искры, оттуда они надают остывшими угольками…
Его слушали доверчиво, как своего человека. Колеблющиеся успокаивали себя: "Не мы, а Чумар нарушил обычай и потревожил духов. Если упадет беда, то на его голову. С нами худого не случится".
Вечером Чумар показал часы. Они стояли на чемодане, заменявшем Суртаеву стол. Больше всех часами заинтересовался Аргачи и долго не сводил глаз с блестящего циферблата; говорил о стрелках:
- Большая кругом бегает, будто конь на приколе, а эта шагом идет.
Дождавшись, когда Суртаев захлопнул записную книжку, Аргачи спросил его:
- Ты, наверно, все знаешь? - И несмело погладил крутые бока будильника.
- Да, знаю все.
- День пройдет, два пройдет - какая погода будет?
- Дождь. Надолго заненастит. - Филипп Иванович показал барометр. - Вот эта машинка показывает погоду за день, за два вперед.
- А я думаю: шапку снимешь - голове от жара будет больно, - рассмеялся Аргачи. И снова взглянул на часы. - Машинка скажет, когда солнце пробудится?
- Скажет: эти рога повернутся вот так.
Борлай начал рассказывать с важностью бывалого человека:
- Я в большом городе был. Далеко отсюда, три недели ехать по железной дороге. Там я видел живые дома. Красные, длинные, на колесах. Люди зайдут, а дом как загудит!.. Звенит, а сам бежит и бежит… Все в глазах мелькает.
- Я тоже видел, - сказал Чумар. - Трамваи называются. Люди в них ездят.
Филипп Иванович продолжал объяснять своим слушателям устройство часов:
- Видите, я завожу пружину. Скоро раздастся звонок. Слушайте.
- Вот что люди придумали! - восторгался Чумар, хотя для него тут не было ничего нового. - Часы время меряют, как человек длину тропы. Они сказывают, когда солнце встает, когда день умирает…
Будильник задребезжал. Суртаев приподнял его и объяснил:
- Звонок зазвенел, когда эти стрелки поравнялись.
Аргачи дольше всех сидел перед часами и следил за движением стрелок…
На следующее утро, когда на первом общем собрании выбирали самоуправление, Суртаев с нарочитой важностью сказал, что надо послать человека в Агаш с письмом, которое полетит в город по проволоке, и сосредоточенно посмотрел в глаза хромому пастуху:
- Поручим это дело, товарищи, Аргачи. Он парень молодой и расторопный.