- Ладно, Дементий. Ты пока не уходи, словом перемолвиться хочу. - Князь повернулся к купцу, сказал веско: - Тебе, купец ростовский Семен Кудимов, поможем, в убытке большом не будешь. Но и ты не таи обиды на нас - много разного люду по Волге шастает. Кто знает, кто тебя грабил? Может, и пришлые, не нашего краю тати. Да и говорите вы чудно: один - чернец, другой - татары. Не оставим в беде, - повторил князь. - Эй, Данила Белозерец! - окликнул он дружинника. - Устрой его в хорошую избу, лекаря приставь. И тут же, не мешкая, отбери добрых воинов, пусть едут на берег близ соляных варниц, пусть спрашивают всех, кого встретят. А этого, - князь указал на парня, - держи в порубе, покуда купец не встанет на ноги. Купцу решать с ним по справедливости.
Константин пошел к двери, кивнув Дементию, чтобы тот следовал за ним. Сидевший на лавке и задремавший было боярин Третьяк Борисович, услышав слово "поруб", спохватился: "Опять не решил Константин Всеволодович, до какого срока будет держать в заточении боярина Юрка Лазуту". Старчески покряхтывая, поднялся и, опираясь на посох, пошел догонять князя.
А в сенях Константин коротко спрашивал Дементия:
- Всё ли ты сделал?
- Всё, Константин Всеволодович, добрый припас справил кузнечный ряд. Есть и кольчужки, и мечи, шеломы, мелочь там какая… Завтра поутру отправлюсь.
- Добро, - повеселел Константин. - Воину справный доспех - первое дело. Верю, Дементий, близится время, когда как один поднимутся русские полки, освободят землю от басурманов. Великий князь Александр Ярославич Невский не зря возами шлет в Орду серебро и злато, выкупая из плена русских людей. Копит силу великий князь до нужного часа.
- Княже, - сказал подошедший к ним Третьяк Борисович. Боярин дышал трудно, задыхался от жары и усталости. - Доколе, князь, будешь держать боярина Лазуту в порубе?
- А вот сейчас!.. - Глаза князя гневно сверкнули. - Повели, боярин-батюшка, бирючам кликнуть мое слово. Принародно суд чинить станем.
Не догадывался старый боярин, что в своей вотчине Юрок Лазута поносил князя срамными словами: "Нам-де такой князь не гож, вот-де скоро сгоним его с удела, будет у нас княгиня Ксения, жена праведная и справедливая; она уж не окружит себя худыми людишками, с боярами совет держать станет". Об этом поведал вернувшийся из лазутинской вотчины княжеский тиун. И вспыльчивый Константин решил расправиться с хулителем в открытом суде, при народе.
- Воля твоя, но… - Третьяк Борисович, взглянув на рассерженного князя, только развел руками, понял: как сказал, так будет.
5
Широкий княжеский двор был полон людей, а с улиц еще наплывали толпы. Шутка ли, князь Константин объявил, что сам будет судить боярина за лихоимство. Говорили: хоть боярин захудалый, а лютости неимоверной.
Собирались высокие гости, по случаю жары простоволосые, но в нарядных одеждах, важно выставляли холеные бороды, старались пробиться вперед, ближе к резному крыльцу княжеского терема; больше было посадского люда, обитателей ремесленных слобод: медников, кожевников, кузнецов. Те тоже старались быть ближе к терему, чтобы все видеть и слышать…
Как получилось - непонятно, только оказался Филька, приемыш кузнеца Дементия, затертым в задних рядах, - Ваську опять потерял. До слез обидно! Пришлось напрячь все силы. И все бы хорошо, вьюном проскальзывал к заветному месту, и осталось-то немного, но на беду ткнулся в спину здорового лохматого дядьки: стоит, как каменный столб, с места не сдвинешь, с боку не обойдешь.
- Куда прешь?! - сердито прикрикнул на него дядька, отпихивая локтем.
- Застил весь белый свет, - огрызнулся отрок. - Чай, тоже хочу смотреть.
Филька сам ожесточенно заработал локтями, но куда там - не та сила.
- Пропусти же! Ты уже все видел. Большой ты.
- Ан-тя! - удивился лохматый. - Не тебе ли говорят: куда прешь? Большой… А тебе лет-то сколько?
- Четырнадцать уже, - шмыгнув носом, на котором светились росяные капельки пота, поведал отрок - год прибавил, знай, мол, наших: сопли рукавом вытирать умеем.
- Так прешь-то куда? - весело повторил дядька - такой непонятливый попался. - Четырнадцать! Еще все увидишь, какие у тебя годы. За свою жизнь успеешь увидеть.
Малый догадался, что смеется над ним дядька - потешно ему. Но Фильке не до потехи, буркнул сердито:
- Вот и пру, чтобы успеть увидеть.
- Ишь ты! - сраженный таким доводом, лохматый радостно оглядел парня черными бесовскими глазами. - Чей ты такой говорун?
- Посторонись, к тятьке иду.
В толпе прислушиваются к их разговору, посмеиваются:
- Кто твой тятька? Уж не воевода ли Третьяк Борисович?
- Не, не он, - отказался отрок. - Тятька у меня кузнец Дементий.
- Так ты Дементия приемыш! - заулыбался лохматый. Сразу таким добрым стал, уступчивым. - Ну иди, иди к своему тятьке. К такому тятьке как не пойти. Видел его у крыльца.
Филька выбрался наконец из-за спин в самый первый ряд, чуть не на глаза князю Константину. Покосился направо, налево - оторопь взяла: с одной стороны - в малиновой рубахе, в портах из тонкого сукна, вправленных в мягкие сапожки, на мясистых пальцах перстни - известный всем родовитый боярин Тимофей Андреев; с другой - старик с постным лицом, с седыми прямыми волосами, блестящими, смазанными чем-то жирным, тоже в богатой одежде, борода у него закрывает тощую грудь - местный купец Петр Буйло. А рядом с ним вовсе удивительный человек: рубаха снежной белизны с кружевами на рукавах и вокруг шеи, зеленые узкие штаны до колен, серые чулки и башмаки с пряжками, пряжки ослепляют на солнцу, серебряные. Вытянутое лицо его сладко расплылось, но глаза прищуренные, хитрые - торговый гость из немецкой земли Яков Марселис.
В иное время несдобровать бы Фильке, за волосья оттаскали бы, откинули - не по чину втерся к лучшим людям. Но нынче никому не до него, все смотрят на княжье крыльцо, слушают.
Князь Константин держится рукой за раскрашенное витое перильце. Шелковая синяя рубаха с расстегнутым воротом перехвачена широким тканым поясом. Ветерок колышет рубаху на груди, и она переливается радужным огнем. Князь старается держаться строго, супит брови, но у него это плохо получается: загорелое лицо его, с еле заметной бородкой, открытое, светлое, кажется, скажи ему сейчас какую-нибудь шутку - и он расхохочется.
По-иному настроен старый боярин Третьяк Борисович- хмур и суров, к этому так просто не подступишься. Тяжелыми темными руками он тоже опирается на перильце, и думается, что оно сейчас рассыплется и рухнет вниз.
Боярин в самом деле недоволен придуманной затеей - вершить суд при толпе. "Как еще неразумен Константин Всеволодович! Прост вельми, гордости княжеской не имеет. Не строгий княжий суд - потеху людишкам устроил, И то хоть дружинников в полном облачении согласился поставить. А и того не хотел".
По обе стороны крыльца стояли воины - сверкали на солнце широкие наконечники копий, у каждого на перевязи меч в добрых ножнах, с отделкой. Невелика у князя дружина, но все молодец к молодцу, каждый - двух стоит.
Воины огораживали просторную, выложенную плоским камнем площадку. Посередке ее стоял на коленях лицом к князю сутулый, чуть не горбатый, человек. Редкие потные волосы прилипли к желтоватому черепу, отвислые щеки трясутся. Одет он был в длиннополый кафтан с узкими рукавами. Боярин Юрок Лазута.
Когда Филька пробился к крыльцу, княжеский тиун уже огласил, в чем обвиняется боярин: воспользовавшись-де тем, что владелец сельца Борушки Козьма Лазута помре, сродственник его, Лазута же Юрок, неправдою оттягал оное сельцо с кабальными мужиками у вдовы Козьмы Лазуты - Матрены.
Теперь тиун выкликал послухов-свидетелей. Побаиваясь, те выходили на площадку, кланялись поясно. Боялись не зря, бывало не раз, когда послуха объявляли доносчиком, а доносчику, как известно, первый кнут. Да и дело-то необычное: не простого мужика судят принародно - боярина.
Каждому, кого вызывали, князь Константин задавал вопрос:
- Рассказывай. Так ли было?
- Так, государь наш, так. - И опять послух делал низкий боязливый поклон, после чего старался поскорее затеряться в толпе.
Но были и посмелее, словоохотливее:
- Сродственница ему Матрена, и он ту Матрену ободрал как липку. Не токмо сельцо, а и домашнее богачество ее приглянулось, к своим рукам прибрать хотел. Он Матрену-то в порубе держал, в еде отказывал, таскал за волосья при всем народе и бил топками и пинками. Зверел аки волк.
Слушая, князь Константин сдвигал к переносице брови, недобро поглядывал на боярина. А тот тянул к нему руки, ждал сочувствия. Князь отыскал взглядом старую женщину, закутанную черным платком по самые глаза.
- Ты-то что скажешь, Матрена? Так ли было?
Женщина подалась вперед, но, словно чего испугавшись, опять застыла, только шевелила бескровными губами.
Князь нетерпеливо пристукнул кулаком по крашеному перильцу.
- Что ты молчишь? Так ли было?
- Вестимо так, государь. - Женщина затравленно посмотрела на сгорбленного боярина, потом быстро на князя. Робея, стала рассказывать: - Как мой муж Козьма помре, с того времени стал разбойничать. Хоромина моя и та стала ему нужна, справность вся… Заобыклая злоба у него, у аспида. Ждала себе смерти.
- Так что же ты молчала? Раньше зачем не жаловалась?
- Закаялась я правду искать, - тихо сказала женщина. - Худа боялась.
- Какого еще худа, кроме этого! - удивленно воскликнул князь. Непонимающе развел руками: -Не пойму тебя, боярыня.
- Боюсь, государь, худа, - дрожа телом, подтвердила свои слова Матрена. - Не стало нигде правды.
- Вот заладила! - Князь Константин досадливо поморщился. Пригляделся к притихшему народу и вдруг гневно выкрикнул: - Без понятия речешь, Матрена! Была у нас правда и будет!
Толпа качнулась, зашевелилась. Послышались крики:
- Любо, княже! Не перевелась правда! Стоит Русь на правде и стоять будет!
Князь Константин, сам того не замечая, расправил плечи, успел незаметно ткнуть в мягкий бок боярина Третьяка Борисовича: гляди, мол, старая редька, как народ откликается на добрые слова, и не говори вдругорядь, что судить принародно - один хай будет. Но боярин не поднял и головы, только охнул слабо: жесткий кулак у молодого князя.
- Была и будет, - повторил Константин. - А тебе, - наливаясь бешеным гневом, обратился он к помертвевшему боярину Лазуте, - за жадность неуемную, за лютость такой приговор будет… - Кивнул тиуну, подобострастно ловившему каждое его слово, досказал - Дать ему захудалую клячу, какая найдется, одеть в рубище и выставить на посмех честному люду на торгу. Пусть красуется! Деревеньку Матрене возвратить. - И снова метнул гневный взгляд на Лазуту, который все еще с мольбой тянул к нему руки. - Поместье твое отписываю княжескому владению. Отныне ты не боярин. Не быть тебе в довольстве.
- Ох! Ох! - только и простонал Третьяк Борисович: и откуда что берется у этого вьюноши.
А по площади прокатилось громом:
- Любо, княже! Любо!
Понравилось: молод князь, а судит по справедливости, как добрый, мудрый муж.
Но не все кричали - больше посадские, голытьба. Человек в рубахе с кружевами и со сладкой улыбкой на лице, иноземный гость Яков Марселис, что стоял неподалеку от Фильки, сказал седобородому постному купцу Петру Буйле, своему соседу:
- Какое странное наказание, не правда ли, мой названый брат Петр? Я ничего подобного еще не знал.
- Странное? - вскинулся старик, сверкая глазами, - Этак скоро с любого рубаху снимать станет. Негоже при народишке позорить боярина. Э, да что там, любезный господин Марселис…
Купец не договорил, махнул в досаде рукой. Эта рука задела Фильку по макушке. Обнаглев от справедливого княжеского решения и еще от того, что его тятька так свободно может говорить с князем Константином (Филька только что видел, как Дементий заговорил с князем, спустившимся с крыльца), - обнаглев, Филька заорал на купца:
- Размахался! Больно смелый! А видал, что с вами бывает?
Больше-то не это рассердило - совсем не больно, вскользь, попало по макушке, - слова постного купца не понравились.
Лицо белобородого стало покрываться красными пятнами; уже намеренно потянулся стукнуть отрока по загривку. Малый вовремя увернулся и не стал больше испытывать судьбу, юркнул в толпу.
- Вот оно к чему, княжеское-то шутовство, приводит, любезный Марселис, - раздраженно сказал купец. - Молодёнек наш княжич, понять не может, чью руку держать надо… Захудалый боярин Лазута, невелико у него поместье, потому и в тяжбу вступил с Матреной. Князю бы и помочь ему, а он - вишь как… Старший-то братец его Василий, царство ему небесное, умом высок был. Он такого посмешища не допустил бы, нет… Аль неправда, боярин Тимофей Андреев?
Тучный боярин с перстнями на пальцах развел руками и ничего не сказал. Хоть и вступался перед князем за Лазуту и решение княжеское неприятно удивило его, по почел за лучшее промолчать, только подумал неприязненно: "Встрянь с тобой в разговор, Петр Буйло, при случае первый же побежишь с доносом".
Филька ничего этого уже не слышал. Он прямо-таки разрывался на части: узнать хотелось, о чем говорил тятька с князем, и боялся прозевать невиданное зрелище. Ничего, потом решил он, у тятьки можно расспросить обо всем дома, а пропустить то, что будет на торгу, никак невозможно.
Княжеская челядь в это время волоком потащила бывшего боярина со двора - сажать на клячу.
6
На подворье Дементия Ширяя душно, пахнет углем и железом. Недавно опустившееся солнце, не отдохнув, уже спешит подняться; поднимается в мареве, тусклое и большое. Пыльная, безросная трава вокруг кузин жухнет, клонится к земле. Как обессилевший путник жаждет напиться, так трава ждет не дождется ливня-проливня.
Кузня стоит на высоком берегу Которосли, в опасной близости к обрыву. Весной, в половодье, берег подмывается, осыпь подползает к бревенчатым стенам, кажется, вот-вот завалится все строение, но летом зола и мусор снова наращивают его. Так каждый год.
Кузня Дементия ничем не отличается от других, раскинувшихся по Которосли: приземистая, почерневшая, крытая дерном. Внутри немудрящий горн, прилажены меха, рыльцем направленные на огонь; на толстом дубовом пне, темном от въевшейся окалины, - наковальня; у двери деревянная кадушка с водой. Инструмент кузнец держит на подставке перед небольшим оконцем, затянутым бычьим пузырем.
Нынче Дементий поднялся рано. Не для спешной работы встал - собрался в дальнюю дорогу. В полотняной длинной рубахе, обтягивающей широкую грудь и плечи, он стоит на краю обрыва. Черная борода с просединами, густые, стриженные под кружок волосы старят кузнеца, на самом деле ему еще нет сорока. Он смотрит за реку на синеющий лес: давно уже заметил над лесом пыльное облачко, оно придвигается все ближе и ближе. Вид облачка волновал Дементия, и он все с возрастающей тревогой следил за ним.
Смутно было что-то на душе, грыз душу горький осадок, а вот до причины своего такого состояния так и не доискался. Может, из-за вчерашнего разговора с кольчужником Степаном Звягой? Хотя и не обижали его в оплате, заявил Звяга, что не даст своего товара лесным людям, они-де и так укрыты, бояться им нечего. Иноземным купцам кольчуги сбывает - прибыльнее, а того не понимает, что кольчуги его могут и к врагам попасть…
Позади Дементия топтался и зевал громко, со всхлипом Филька. Светлые волосы у парня всклокочены, лицо в саже - уже успел измазаться с утра.
Просил вчера Дементия, чтобы взял в поездку, тот наотрез отказал: нельзя без никого оставлять подворье, не ровен час, заглянут лихие люди. Брать-то, конечно особо нечего, но все-таки. Филька не обиделся, сообразил не потому не хочет брать, что боится лихих людей, - везет он воинский припас, тайно изготовленный кузнецам, всей слободы. Не каждому позволено быть там, куда он едет. Недаром тихо шептались вчера с князем Константином возле крыльца.
Филька с удивлением поглядывал на тятьку: торопился ведь, а сам на реку не наглядится. Вон и запряженная в телегу лошадь, что стоит под навесом, мотает головой и тоже вроде недоумевает, почему медлит хозяин. На телеге горой навалены пустые корзины из-под угля: чтобы каждому было понятно, куда кузнец собрался. Воинский припас уложен под корзинами, на самом дне телеги, в рогожи завернут.
Пыльное облако, заворожившее Дементия, уже приблизилось к краю леса. Еще минута - и вдруг на чистое место вымахнули конники. Лисьи остроконечные шапки, долгополые халаты на всадниках, из-за спин высовываются луки. Сидят пригнувшись, высокие стремена поднимают колени чуть не к подбородку.
Дементий схватился за грудь, охнул:
- Басурмане припожаловали!
Сзади татарского отряда, чуть приотстав, смешно трясся на крупной вислозадой лошади тоже крупный всадник, в черной рясе, в низкой камилавке, - по посадке сразу видно: не воин.
- И, никак, поганец Мина с ними, - признал кузнец, вглядываясь.
Всадники подскакали по луговине к реке. Наплавной мост был не разведен. Кони с опаской ступили на колеблющийся мост, поставленный чуть наискосок течению, чтобы напор воды не сбивал бревна; вот уже передние проскакали по мосту, стали выбираться на крутой городской берег.
Отряд большой, не меньше сотни всадников. Дементий перекрестился: смутные времена, не знаешь, что будет наперед, хорошо - задержался, не попал встречь татарам, иначе могла быть беда.
Татары поскакали в Ахматову слободу, за речку Нетечу, которая лениво вьется в лугах за посадами, пока не попадает в Которосль.
Когда пронеслись по улице, оставили за собой запах кислой овчины и вонючего пота. Ой, как знаком Дементию этот едкий запах еще со дней плена! Три года с трудом выносил его, сам насквозь пропитался, даже после побега все принюхивался к себе, все чудилось…
Было о чем раздуматься кузнецу. С какой стати пришел в город большой отряд кочевников? Добро бы посол какой, но нет - отряд воинский. И монах-отступник Мина с ними. Неспроста это. Давно он не был, да и не видеть бы его: злее злого татарина тот Мина.
Он появился в городе в рясе чернеца. Вздыхал, охал: "Дань, поборы - куда деться?" А и верно тяжело: в княжескую казну - плати, дань татарам - отдай, церкви - дай. Боярам, купцам еще ничего, у них мошна тугая, а простому люду как выкручиваться? "Верно, отче, - соглашались с ним, - срок платежа подходит, на ум ничего нейдет, не знаешь, что делать". - "Помогу уж немного, - говорил Мина, - есть у меня небольшой запасец. Когда справишься, отдашь, ну, деньгу-другую накинешь при отдаче. - И совал листок с пометкой, когда и сколько брал. - Распишись да помалкивай, что тебе от сердца, по любви помог".
И брали, благодарили - выручил, отче. Кто не умел расписываться - не беда: Мина своей рукой запишет. Брали по извечной вере человека: будут же лучшие времена, возвращу с лихвой…
Мина и к Дементию приходил. Но Дементий - мастер, копить не копил, но и нужды не испытывал. Ко всему Мина свой нос совал, куда не полагается, все допытывался, что кузнец кует. Татары подозрительны: узнают, что в кузнице оружие готовится, да если еще мастер отменный, - запросто в Орду угодишь. Мечи и другой воинский припас изготовляли тайно. На виду: подковы, гвозди, замки, тележные оси - все, что нужно для мирной жизни.