Ополчинин все чаще и чаще ударял по столу, деньги уходили у князя Ивана. Он уже не считал и не жалел их, а только с каким-то точно любопытством смотрел, как это Ополчинин открывает карту за картой, а у него все бита, бита, бита. Косой ставил теперь и заранее уже знал, что карта будет бита, но все-таки ставил, как будто это иначе и нельзя было. Он ставил, проигрывал и вспоминал, а как хорошо было раньше, прежде, когда он был на катке или даже сидел и рассказывал о своей поездке, как было весело, счастливо и именно хорошо! Это было чувство, точно перед ним стоял кубок тонкого, свежего, чистого напитка, и он не выпил его, а дал испортить и отравить этот напиток сам, по своей воле, и сидел теперь пред ним и смотрел на мутную, скверную жидкость и не мог оторваться от нее.
Но вот он пододвинул на карту последние три монеты, лежавшие пред ним. Неужели их возьмут у него?
Карты быстро мелькают в руках Ополчинина, Косой тупо смотрит на них: он не надеется, он готов даже удивиться, если ему дадут. Ну, конечно, его карта бита!
Он швырнул свои три монеты и быстрым взмахом написал на столе: сто рублей. Ополчинин посмотрел на надпись, взглянул на Косого и спросил:
– А деньги?
Князь в свою очередь взглянул на него.
– Я попрошу вместо мела поставить деньги, – повторил Ополчинин.
Он знал, что их у князя Ивана не было, но, выиграв с него значительную уже сумму, мог бы позволить ему сделать такую ставку.
Косой вдруг пришел в себя. Дерзость банкомета и сознание, что с только что отданными тремя монетами исчезнет у него всякая надежда вернуть проигрыш, если Ополчинин не позволит ставить мелом, перевернули все происходившее пред ним. Что сделать ему, что будет он делать завтра, как встанет, как проснется? где возьмет денег? Левушка… Творожников, – вспомнил он; даже имя Чиликина мелькнуло у него. Он раскрыл давно уже расстегнутый камзол, вытащил висевшее на цепочке кольцо и сказал:
– Вы помните это кольцо, вы знаете ему цену? Ну, так я ставлю это кольцо, если вы ответите против него ста рублями.
Ополчинин взглянул на него. Видно было, что неуверенность овладела им. Но она сейчас же сменилась другим чувством, он вскинул плечами и начал метать.
Косой опять следил за картами, отчетливо и в первый раз весь вечер уверенно, точно уловив темп и попав в такт, с которого его уже не сбить. И он не сбился – карта была дана. Косой пошел тем же кушем, потом опять на квит. Три карты дали ему четыреста рублей. Он был в проигрыше около семисот, теперь оставалось триста.
"Ставь четыреста!" – точно подсказал ему внутренний голос.
"Господи!.. Никогда… больше… никогда не буду играть!" – подумал князь Иван и увидел, что Ополчинин мечет.
Князь Иван не помнил, когда и как, но четыреста рублей, безумно отыгранные им, стояли у него на карте.
Ополчинин метал, и руки у него слегка дрожали; он метал очень скоро, но всем следившим и, в особенности, Косому, казалось, что-то очень медленно, точно карты были не карты, а чугунные гири.
"Никогда… никогда… не буду!" – повторял себе князь Иван.
– Дана!.. – проговорил чей-то голос, предупредивший Ополчинина.
Косой отыграл свой проигрыш, имел еще лишних сто рублей и, встав, огляделся.
За столом сидело только четверо. Свечи почти совсем, догорели, и их пламя покраснело на пробивавшемся сквозь шторы свете забрезжившего утра, точно застыдилось. Пустые бутылки, наполовину полные стаканы стояли кругом, на полу валялись разодранные карты. Под столом был натоптан кусок мела. Двоюродный брат Рябчич спал на своем стуле. Один из лежавших на диване был Левушка и храпел. Князь Иван встал, дошел до выкаченного на средину комнаты кресла и опустился в него.
III
Когда князь Иван встал, у стола еще продолжалась игра, как бы по инерции. Ополчинин докончил талию и передал следующему: прометал тот. Попробовал еще третий, но дело шло как-то вяло.
После четырехсот рублей, поставленных князем Иваном на карту, ставки, гораздо более мелкие, казались не интересны. Кто-то сказал:
– Не пора ли кончить?
– Ну, последнюю! – решил Ополчинин и прометал талию.
После этой еще были прометаны две; тогда один из игроков, точно вспомнив теперь, что завтра ему "надо вставать", поднялся из-за стола и сказал, что больше играть не будет.
Стали прощаться, попробовав разбудить спавших, но это оказалось невозможным. Левушка перевернулся на другой бок, проворчав что-то похожее на "ммолду!..", а двоюродный брат Рябчич не подавал никаких признаков жизни, кроме совершенно бессмысленного сопения. Князь Иван как сел в кресло, так тоже заснул.
– Ну, что же, едемте? – спросил один из бодрствующих.
– Я сейчас, – сказал Ополчинин, считавший выигранные деньги у карточного стола, а затем, сложив их, поднял голову и увидел себя одного среди спящих.
Его не стали ждать и ушли.
Денег у него оставалось еще много. По приблизительному расчету, он, должно быть, один был в большом выигрыше и обобрал всех. Он спрятал деньги, допил остатки вина из первого попавшегося стакана и грузно поднялся из-за стола.
Привычная обстановка безобразно проведенной ночи за картами не поразила его. Ему знаком был и этот покрасневший огонь догорающих свечек, и дым накуренной комнаты, и свет утра в окна, и наконец спящие фигуры в самых неудобных и непроизвольных положениях, точно тела павших на поле сражения.
Ополчинин хотел было уйти, но остановился у кресла, в котором, вытянув далеко вперед широко расставленные ноги, сползши корпусом на сиденье, спал, раскинув руки, Косой. Он был без кафтана, в одном расстегнутом и распахнувшемся камзоле. Кружевная манишка тоже раскрылась и из-под нее свисла далеко вбок откинувшаяся цепочка с крестом и висевшим на ней кольцом.
Ополчинину так вдруг и вспомнился Косой, как он стоял пред ним за столом, показывая это кольцо, и говорил: "Вы помните это кольцо, вы знаете ему цену?" Ополчинин, разумеется, помнил и знал. Он тогда не хотел давать карту, но желание отнять у князя Ивана кольцо взяло верх: он стал метать и проиграл.
Дело было не в этом. Деньги были все-таки не, Бог знает, какие уж большие, но скверно было, что Ополчинин вспомнил, что у Косого есть это кольцо, могшее принести ему по теперешним временам большие выгоды.
И вот легкое чувство зависти, в связи с воспоминанием виденного на катке, где Косой слишком долго оставался с Сонюшкой, раздражающе подействовало на Ополчинина. Теперь он стоял и серьезно смотрел на спящего Косого. Тут могло что-то быть; неужели между ним и Сонюшкой есть какая-нибудь близость? У Ополчинина еще при объяснении с Сонюшкой у них на вечере явилось сомнение, нет ли у нее кого-нибудь на сердце. Она уже слишком тщательно и ретиво оградила себя от дальнейшего разговора. Точно эта область была занята у нее, и она никого больше не хотела впускать туда.
"Да, несомненно, это так, – сообразил Ополчинин, – и потом сегодня на катке… да, сомнения не может быть… И он вовсе не так мало опасен, пока это кольцо у него, чтобы пренебрегать им… Но стоит только отнять у него это кольцо, и тогда… он бессилен, бессилен, вполне!"
Ополчинин нагнулся, как ему казалось, чтобы посмотреть, легко ли снимается кольцо с цепочки, и чуть только коснулся его – оно снялось и очутилось, как бы само собою, у него в руках. Он испытывал чувство, как будто делает что-то очень забавное, шуточное, не в самом деле, а будто нарочно. В нем нервно дрожало что-то, похожее на смех, но он не смеялся, он точно говорил себе: "А вот возьму, да и возьму!.." – и взял.
Он зажал кольцо в руке и неестественно неслышными шагами направился к двери. Он боялся оглянуться, и эта боязнь заключалась в том, что князь Косой проснулся, поднял голову и смотрит ему вслед, смотрит, больше ничего, как только смотрит. Но князь Иван не проснулся и не почувствовал, как Ополчинин унес его кольцо.
Глава пятая. Пропавшее кольцо
I
Прошло недели две с тех пор, как Сонюшка увиделась с князем Иваном на катке. Это было мимолетное баловство судьбы, которая улыбнулась ей словно для того, чтобы почти сейчас же показаться еще суровее, чем прежде.
В эти две недели Сонюшке не удалось ни разу повидаться с князем Косым. С матерью она не заговаривала о нем, заранее зная, что это ни к чему не поведет. У Веры Андреевны были свои причины не допускать Косого. Во-первых, это было по сердцу Сонюшке, а она не хотела потакать ей ни в чем. Во-вторых, что же с Дашенькой будет, за что пренебрегают ею? И в-третьих (и это было главное), – у князя Косого ничего не было за душой. Соголева выдала бы, пожалуй, старшую дочь замуж, но только за богатого, если бы нашелся такой слепец, что предпочел бы ее Дашеньке. Так было лучше (рассуждала Вера Андреевна) и для нее, и для всей семьи. Вот почему она, как только заметила, что начинается что-то между Сонюшкой и князем Косым, постаралась отдалить его и, напротив, стала чаще приглашать к себе других молодых людей и между ними Ополчинина, наиболее нравившегося ей и подававшего наиболее серьезные надежды. Но она не знала своей Сонюшки, не знала, что нельзя насиловать ее волю и что эта воля только крепнет под давлением насилия.
Они сидели за вечерним чаем, как вдруг Митька подал Вере Андреевне письмо, запечатанное красивою фигурною печатью.
– Прислано с придворным лакеем, – пояснил он.
– С придворным лакеем? – переспросила Вера Андреевна, сначала напрасно старалась не показать радостного, охватившего ее удивления, но сейчас же справилась с собой и спокойно распечатала письмо.
Дашенька, подняв голову, вскинула на мать свой обычно вопросительный взгляд. Сонюшка стала тоже пристально смотреть на Веру Андреевну.
– Лейб-медик императрицы Лесток просит меня сообщить ему, могу ли я принять его завтра между двумя и тремя? – сказала Вера Андреевна, дочитав письмо. – Как же теперь ответить ему?
– Ну, что же, ответьте ему, что, конечно, будете ждать! – сказала Дашенька.
– Ах, само собой, разумеется! Дело не в том, но на словах неудобно. Я думаю написать так… – и Вера Андреевна, обратившись к Сонюшке, сказала французский текст письма, которое она полагала послать в ответ.
Ответ был составлен сначала начерно, прочтен Сонюшкой, переписан и передан придворному лакею, дожидавшемуся в передней.
– А меня все-таки интересует это письмо, – сказала Вера Андреевна, когда они снова уселись за чай и задумались все три об одном и том же.
– Да, странно, – сказала Сонюшка.
– То есть странного тут ничего нет, – подхватила Вера Андреевна. – Отчего же ему и не иметь до меня дела?
Сначала они, в особенности Дашенька и Вера Андреевна, еще старались делать вид, что их не так уже волнует неизвестность, но мало-помалу заговорили и заспорили, наперерыв высказывая догадки о причинах неожиданного визита Лестока, самого Лестока, того самого, который ехал 25-го ноября на запятках саней государыни и который теперь состоял самым близким, как говорили, и влиятельным человеком при дворе. Но сколько ни старались они, сколько ни думали потом, разойдясь по своим комнатам на ночь, ничего не могли найти верного и, главное, правдоподобного.
На другой день Вера Андреевна поднялась очень рано, надела шелковое платье.
– Я думаю, – сказала она дочерям, – что, во всяком случае, тут не может быть ничего дурного, а, напротив, очень хорошо.
Наиболее вероятным из предположений, высказанных еще вчера, было то, что теперь, как ходили слухи, все пострадавшие в минувшее время награждаются; и, может быть, вспомнили о сосланном когда-то с Девиером муже Веры Андреевны и решили сделать что-нибудь для его семьи.
Час приезда Лестока наконец наступил.
Лесток приехал в придворной карете с выездными лакеями и гусарами, и Вера Андреевна покраснела от удовольствия, увидав эту карету у своего подъезда. Она приняла Лестока одна. Соне было велено сидеть у себя в комнате, а Дашенька была разодета к приему и ждала в спальне на случай, если удастся представить ее важному посетителю.
Вера Андреевна должна была принять Лестока, разумеется, как можно лучше, радушнее и внимательней, но это ей стоило большого труда после того, как Лесток изъяснил в самой вежливой форме причину своего визита. Оказалось, он приехал сватом.
Этот обычай, состоявший в том, что лица царствующие посылали своих приближенных в дворянские дома сватать невесту за какого-нибудь покровительствуемого ими человека, был по старине укреплен еще Петром Великим, который иногда даже сам лично брал на себя такие дела. Это повторялось очень часто, и удивительного тут не было ничего. Само собой разумеется, подобное сватовство равнялось почти приказанию, и за отказ могло последовать неожиданное возмездие.
Вера Андреевна и не думала отказываться и была бы чрезвычайно рада, польщена и торжествовала, если бы сватали ее меньшую дочь. Но дело шло о Сонюшке.
Лесток был крайне любезен, но этою самою до крайности доведенною любезностью оттенил официальность своего посещения, изложил дело, а затем, не сомневаясь в дальнейшем, распростился и уехал, блестяще исполнив возложенную на него миссию. Проводив его, Вера Андреевна долго стояла одна, посреди гостиной, недоумевая, как это случилось так, что все занимаются Сонюшкой, когда, по ее мнению, лучше Дашеньки нет никого на свете. Но делать было нечего, она повернулась и пошла к Соне в комнату.
II
– Вы знаете, зачем приезжал Лесток? – спросила она, входя к дочери.
Вопрос был совершенно неуместен, потому что Сонюшке, не бывшей в гостиной, никак не могло быть известно о том, что ее спрашивали.
Должно быть, поняв эту неуместность, Вера Андреевна сейчас же поспешила ответить сама за изменившуюся в лице Сонюшку:
– Лесток приезжал сватать вас, от имени государыни.
– От имени государыни? – переспросила Сонюшка, едва переводя дыхание, так как знала, что теперь решается ее судьба бесповоротно.
– Да, от имени государыни. Значит, тут рассуждать не приходится.
– Но… за кого же? – чуть слышно проговорила Сонюшка.
– За Ополчинина, преображенца, молодого человека, награжденного с отличием в числе лейб-кампанцев. Партия завидная!
Вера Андреевна так и впилась глазами в Сонюшку, чтобы по малейшему движению ее лица понять, какое действие произвело на нее это известие. Но, несмотря на свою опытность, она решительно ничего не могла подметить на этот раз. Личико Сонюшки стало вдруг словно выточенное из камня. Ни испуга, ни горя, ни радости, ни даже волнения не отразилось на нем. Она стояла, вытянувшись, опершись обеими руками на стол, и только ее глаза, точно увеличившиеся, блестели и смело, прямо смотрели на Веру Андреевну.
– Во всяком случае, – добавила та, – я желаю вам всего хорошего. Дай Бог вам всякого счастья!.. Да, партия вполне завидная. Вы рады?
– Да, я очень, очень рада! – тихо произнесла Сонюшка.
– А, вы рады! – подхватила Вера Андреевна. – Хотите, я скажу вам, чему вы рады? Вы рады освободиться из нашего дома, вырваться отсюда, думая, что вам будет лучше замужем! Но вы жестоко ошибаетесь, мой друг. Не раз вам придется вспомнить о вашей девической жизни, и тогда помянете и меня. С вашим характером вам везде будет дурно! Вы воображаете себе, что к вам несправедливы, что вас тиранят, может быть; ну, вот увидите, что покажет вам жизнь, вот вы увидите!..
– Я ничего не думаю и никогда вам не показывала этого, – ответила Сонюшка, потому что видела, что мать хочет, чтобы она ответила что-нибудь.
– Так вы действительно рады? – протянула Вера Андреевна, сев и облокотившись на стол. – Что же, вы любите его?
Сонюшка тоже опустилась на стул против матери и закрыла лицо руками.
– Ах, маменька, – начала она, – разве можно это спрашивать? разве девушка скажет, кого она любит… Если бы вы… если бы вы захотели, то сами поняли бы, люблю я или нет. А так я не могу вам сказать ничего…
Вера Андреевна пожала плечами.
– Вас никогда не поймешь – то я было думала другое… а теперь вы меня с толка сбили. Вы принимаете предложение Ополчинина, как будто и рады этому! То есть, по крайней мере, я ничего не могу понять… Если любят другого, то, по крайней мере, не может быть этого равнодушия, с которым вы относитесь к своей свободе. Вы спокойны, слишком спокойны…
Ответь на простые, задушевные слова Сонюшки Вера Андреевна иначе, то, может быть, она и услыхала бы от нее искреннюю, сердечную исповедь, но она произнесла безжалостно сухие слова, и Сонюшка отняла руки от лица, а затем, криво улыбнувшись, сказала:
– Может быть, я не хочу выказывать свою радость?
– Может быть…
– Тогда я, значит, люблю Ополчинина?
"Нет, она выведет меня из терпения!" – решила Вера Андреевна и поднялась, чтобы уйти, но для того, чтобы последнее слово все-таки осталось за нею, она, уходя, внушительно сказала Сонюшке:
– Все-таки знайте, что я вам от души желаю всякого счастья.
Как только мать ушла, Сонюшка заперла дверь на замок и опустилась на колена пред образом. Она молилась тихо, горячо и долго, а потом встала и вышла ровная, на вид спокойная, как всегда, и как всегда ласковая.
Это спокойствие не покидало ее и во все последующие дни. Она так же спокойно, как ходила, занималась работой, вставала в определенный час, обедала и завтракала, приняла Ополчинина, приехавшего уже в качестве жениха. Она притихла вся, как бы совсем вошла в самое себя, и Вера Андреевна, как ни старалась наблюдать ее, должна была сознаться, что не понимает ничего, что происходит в душе тихой Сонюшки.
Дашенька откровенно и искренне завидовала сестре. Однажды, как бы случайно, в разговоре Сонюшка обронила, что на Петербургской стороне, в старом городе, говорят, есть удивительный гадальщик… Она знала слабость матери к ворожеям и гадальщикам. Вера Андреевна встрепенулась, и Сонюшка видела, что она не пропустила ее слов без внимания.
III
Спустившиеся над Петербургом сумерки ползли в углы и закоулки, когда на извозчичьих санях подъехали к низенькому, одноэтажному мазанковому дому, постройки еще начала города, Вера Андреевна с Сонюшкой. На козлах сидела дворовая девка Соголевых, пустившая слух про гадальщика.
Сани остановились у дома, и Вера Андреевна выскочила первая.
– Ну, веди! – сказала она дворовой, велев извозчику дожидаться.
Они должны были войти во двор, подняться по ступенькам покосившегося крыльца и, миновав галерейку, затянутую промасленной бумагой вместо стекол, остановились у обитой рогожей двери.
Привезшая их девушка постучала в эту дверь. Она отворилась не сразу. Сонюшка с Верой Андреевной стояли укутанные в свои шубки, с закрытыми капорами лицами.
Наконец их впустили после таинственных переговоров дворовой, и они очутились в довольно чистой горенке, ничем особенно не отличавшейся от обыкновенного жилья мещан средней руки. Впечатление, произведенное на Веру Андреевну, было удовлетворительно.
– Как же, мы вместе пойдем? – спросила она.
– Нет-с, вместе никак невозможно, – пояснил принявший их плечистый, с благообразным лицом малый, по-видимому, прислуживавший здесь, – нужно в одиночку.
– Ну, так ты иди первая! – сказала Вера Андреевна Сонюшке.
– Как угодно, маменька.
В это время прислуживающий мальчик сказал:
– Пожалуйте!
– Нет, я пойду, – решила Вера Андреевна и двинулась к маленькой дверке, ведшей в соседнюю комнату.
Она оставалась там довольно долго и вышла вся красная и очень взволнованная.