Иногда Афоня соблазнялся даже чтением, что отнимало уйму времени, зато удивляло неправдоподобными диковинами. Ну не диво ли, что на японских островах живет такая рыбешка, которая чуть не за неделю раньше объявляет, когда начнет трясти землю?! А французы, которые живут в своей распрекрасной столице Париже, за деньги покупают на базаре лягушек и едят! И, вроде бы, умом не тронутые… Ну, стройки пятилетние - дело известное, и в газетах все обстояло, как полагается. А вот что китайцы змей потребляют, раньше не знал…
И вспоминал Нагумана Садыкова, не побрезгавшего дохлой лошадью. Но, рассуждая дальше, окончательно запутывался: ну хорошо, китайцы - с голоду, потому что их расплодилось до ужаса, а французы лягушек по какой причине?..
Лето, обещавшее быть ведренным, все чаще дождило. Купавинцы, ругаясь, возились в огородах, по грязи окучивая картошку. Знали, если так пойдет дальше, хорошего урожая ждать нечего. А сенокос?
Афоня тоже все понимал и, вздыхая, ворочался на своем топчане: "И впору можно дойти до такого, что на лягушек кинешься…"
А главное - война шла неровно. Афоня не понимал в большой стратегии и о войне судил по-своему. И как ни прикидывал, получалось, что зимовать придется опять в обнимку с нуждой. Как же иначе, если немец к Волге рвется? Сам уроженец Рязанщины, Афоня имел представление о расстояниях и полагал, что если немца и погонят вскорости, то гнать его далеко, и к зиме, пожалуй, не успеть. Значит, еще одна военная зима…
В это лето Афоня приметил и то, как изменилась Купавина. Переставала она быть тихой и домашней. Началось все еще с зимы, когда недели две подряд среди вьюги день и ночь снимали с эшелонов станки. Их грузили на большие сани, сделанные из толстых бревен, и тракторами утаскивали мимо березовой рощи, за болота, в ту сторону, где Каменушка кончала свой бег, впадая в Исеть. Говорили, что там, недалеко от местных бокситовых рудников, ставят большой завод, и растет возле него целый город - Красногорск.
Город рос где-то в стороне, а Купавина будто подчинялась его невидимой воле, меняла свое обличье. На станции все прибавляли и прибавляли новые пути, теперь их стало уже больше десяти. На вокзале не спадала толчея, а по Купавиной ходили незнакомые люди. Непривычно было видеть, как не замечали они встречных - ни здравствуйте, ни до свидания, - не интересуясь ни чужим магазином, ни караулкой, которая глядела на них из-под большой развесистой березы. И, может, от того, что народу становилось все больше и больше, Афоня все сильнее чувствовал свою неприметность. Оттого, наверное, и подступала иногда тоска.
На Купавиной строили большие двухэтажные дома. Ставили их быстро, потому что бревна все были пронумерованы, рамы связаны, двери излажены. Магазин среди них казался теперь избушкой, а сторожка Афони и вовсе не больше собачьей конуры.
Одна отрада была у Афони - верная купавинская ребятня. Едва отпускали ребят из дома, сбегались они возле сторожки, докладывая Афоне главные новости.
…Петька, по прозвищу Гольян, научился курить. Позавчера большие парни играли возле березовой рощи в футбол. Гольян был там и у всех выпрашивал "докурить чинарик". Достался ему замусленный и такой маленький, что Гольян обжег пальцы, а бросить не хотел, поторопился и так потянул в себя, что чинарик проскочил ему в горло. С минуту Гольян выл и катался по земле, пока чинарик у него не потух. Сразу, говорят, курить отвык.
…Васька Полыхаев с путейскими ребятами организовали тимуровскую команду. Штаб сделали на сеновале, провели всевозможную сигнализацию и каждый день по утрам поднимали на мачте флаг. А как-то вечером залезли в огород к старой Стуковой, которой с войны пришло уже две похоронки, хотели две бочки воды налить. Но залаяла собака. Стукова выбежала из дома, сразу увидела в огороде чужих, схватила метелку и пересчитала горбы чуть не всем. Васька Полыхаев рассердился, и тимуровскую команду грозится прикрыть. Но это еще не точно, потому что сегодня и Ваську Полыхаева, и Стукову вызвал в партком Александр Павлович Завьялов, который полностью на стороне Васьки.
И еще говорят, что Александр Павлович последние дни здорово сердитый и расстроенный: будто бы получил от большого начальства строгий выговор за то, что его не пускали в добровольцы, а он грозился уехать без спроса.
…У Петруся Жидких месяц назад нашелся отец, а на прошлой неделе, сразу же за письмом, пришла на него похоронная, и теперь Петрусь никуда не ходит.
…На Исети, недалеко от парома, всю реку перегородили лесами: готовятся строить железнодорожный мост без единой подпорки. И от Красногорска еще одна железная дорога - на Челябинск.
- И плотину делают за тем мостом, километра за четыре. По Исети, может, пароходы пойдут…
- А куда?
- Хэ, куда? А на Тобол и дальше.
- А как же они через плотину-то перелезут?
- Через шлюзы, как на Москве - Волге, канале.
- Шиш тебе! Никакого шлюза и не строят.
- А вот поглядим после войны…
- Поглядим…
И вдруг врывалось, обрывая разговор:
- А к осени, говорят, по карточкам хлеба не прибавят.
Наступала тишина.
…К Афоне неожиданно явился в гости Степан Лямин.
- Принимай дружка, Афоня! - крикнул он еще издали и без приглашения присел на чурбак. Объявил: - А нонче я, слышь, пирую! Совсем край пришел мне. Луковка есть?
Афоня вынес ему луковицу и кружку, уселся поудобнее, пригляделся к Степану: с начала войны не видел его выпившим.
- Ну уж и край? - не то не поверил, не то спросил Афоня.
- А вот и - край! - стукнул Степан кулаком по коленке. Потом полез за пазуху и вытащил недоконченную поллитровку, поглядел на нее с сожалением: - Ишо довоенная.
Налил себе в кружку, выпил. Закусить забыл. Уронил голову.
- Остался я, почитай, один! - сказал горестно. - Последних лошадушек проводил сегодня в армию! Отвоевался.
И всхлипнул.
- Да ты погоди, Степа! - ласково тронул его Афоня. - Как это всех?
- А так: осталися Коурая да Челка, можно сказать, одногодки мои. И работницы такие же.
- Как же вы теперь, путейцы?
- А так: автомашину получили, на баклушках деревянных, сказывают, ездить станет. Петька Кременчугов с утра уж её растапливает, пробовать зачнет.
- Н-да…
- А я - вот!.. - и он выпил остатки. - С Нагуманом Садыковым завтра кобыл на спичках разыграем и останемся каждый при своем хвосте. Ковать победу!..
- А ты не ярись, - вдруг одернул его Афоня. - Может, там вокурат твоих-то лошадей и не хватает для победы. А ты как думал?
- Афоня, родимый, разве я про то? Я же по характеру-то шибко отчаянный, мне бы только и воевать. А я? Итак с самого начала оборону в конюшне держал, а теперь и этого лишен. Куда мне?
- Найдется куда. - И спросил строго: - А почто пьешь?
- А как же? Я же сегодня в армию проводил…
- А девчошки, поди, не кормлены.
- Чего?
- А то!..
Афоня поднялся разгневанный, хлопнул дверью, оставив растерянного Степана на чурбаке.
…В один из погожих дней пошел Афоня в березовую рощу. Солнечный свет столбами просекал зеленый шатер деревьев, останавливался на тихих холмиках, словно хотел обогреть их. Афоня подошел поближе, сразу приметил, что некоторые могилы осели совсем. Пожалел, что не прихватил с собою лопаты. Услышал вдруг:
- Рабочих надо прислать. А то неладно получается.
Обернулся и увидел Завьялова. Пошевелил шапку:
- Наше почтение, Александр Павлович.
- Здравствуйте, дорогой. Тоже вот зашел поглядеть. Непорядок, говорю…
- Год всего прошел, а вон уж сколько, - сказал Афоня. - Да еще прибавится.
- Наверное, - невесело согласился Завьялов.
- Как зимовать-то станем, Александр Павлович?
Завьялов ответил не сразу. Смотрел куда-то в сторону, за рощу, видел свое.
- Трудно придется, Афоня. Трудно. С хлебом лучше не станет, да и со всем другим.
- Откуда и хлебу-то? Края-то хлебные под чужим сапогом.
- Не только это. Армию надо кормить, одевать, оружия вдоволь дать. Трудно, трудно… Да и погода, как назло, нынче.
- Изменщица, - сказал Афоня. - Там война, а тут… Ребятишек шибко жалко.
- Ребятишек… Меня уж замучили: из школы уходят, а им по пятнадцати не всем. На работу брать нельзя: преступление. Был я недавно в депо, смотрю, сидит Санька Ялунин, ревет. На паровоз, говорит, не берут кочегаром, а я уж сам ездить умею. Не поверил я, поднялись на машину. А он, подлец, все ведь сделал, как полагается: и реверс перевел, и тормоза отпустил, и регулятор всего на две осечки сначала… И свистнул, понимаешь ли, так весело! Спрашиваю, в каком классе? В шестом, отвечает. Не мог отказать: приходи, говорю, на следующий год… А сам смотрю на него и думаю: ведь девять тонн угля тебе за смену надо переворотить. А что делать? Приходят ко мне с матерями, плачут, просятся на работу.
- А куда деваться, Александр Павлович? Может, работа-то и есть для них спасение. Руки хоть ребячьи, а делу польза. Мужиков-то много реже стало. Вот и встают на их места: в жизни нашей так всю дорогу. Да еще и карточки на килограмм. Бумажка, а с нею легче.
- Все понимаю, Афоня. Все. - И вдруг улыбнулся. - Твои-то дружки мокроносые как, повеселели?
Афоня смутился:
- Я-то что? Власти у меня нету. Кормить мне их нечем. Так уж, вроде игры. - И сам улыбнулся по-детски. - Пастухом ребячьим прозвали. А трава-то не шибко дорогое угощение, сам понимаешь.
- Как сказать, - возразил Завьялов. - Не в траве дело. Если ребят убережем, будет кому продолжать. А это ли не главное?.. Так-то, друг мой дорогой.
…Уходили из рощи вместе. Шли рядышком. Один - мужчина крупный, в самой поре, широкоплечий, с походкой твердой. Другой - меньше ростом, ссутулившийся раньше времени, старался поспеть за первым и чаще, чем обычно, опирался на палку. Он о чем-то говорил, показывал в сторону рукой и часто подправлял на голове всклокоченную старую шапчонку.
А в роще хозяйничало солнце, высвечивая на земле золотые дорожки, перебирая теплыми руками ветви берез, обихаживая до сахарной белизны их корявые стволы. И только когда долетал сюда протяжный крик паровоза, уводившего новый эшелон, березы едва приметно вздрагивали, словно от внезапного озноба. А потом опять затихали.
Над приютившимися под кронами могилами струился изумрудный свет.
9.
Осень наведалась ранними дождями.
Купавинцы крепко запоздали с сенокосом. Но не успели косари перевернуть первые валки, как мелкий дождик-сеянец прибил их к земле. Хотели переждать его в шалашах, да не тут-то было. Не прошло и суток, как зловредная мокреть проникла и в шалаши, выжила из них людей. Облегчая подступившую злость проклятьями, косари взялись за литовки. Валили траву с обреченной остервенелостью, так что от мокрых рубах валил пар. Неделю изводил душу муторный дождь. Потом выглянуло умытое солнышко, сразу припекло, словно хотело наверстать упущенное. Уже после полудня валки подсохли. Трава хоть и потвердела, но оставалась зеленой, даже духа не потеряла. Ближе к вечеру вышли ворошить.
И сразу охватила забота: внизу под валками стояли лужи, а сено подернулось желтоватым налетом.
"Почернеет… Как пить дать, почернеет!" - думали про себя и боялись сказать вслух.
Сено не удалось.
А что поделаешь? Погода, она как дурная лошадь: в котором месте понесет - не угадаешь, а когда уж понесла, так не остановишь.
Шабашили без веселья, перед дорогой с полдня захлопотали с приготовлением последнего обеда.
Но невзначай развеселил всех Степан Лямин. Его еще раньше отправили верхом на ближнюю выселку за молоком. Проезжая низкими лугами, Степан приметил журавлей, сумел, скрываясь за копнами, подъехать к ним поближе, а потом хлестанул свою Коурую изо всей силы:
- Ну-ка, взыграй, старуха!
И Коурая, взлягнув пару раз, выровнялась и ходко рванулась к журавлиному табунку. Всполошившиеся журавли замахали крыльями. Но не умели они взлетать сразу и, как положено им на роду, побежали сначала. И тогда Степан вытянулся вперед, что есть силы размахнулся длинным хлыстом, и через мгновение свистящий сыромятный жгут змеей охватил журавлиную шею и поверг длинноногого красавца на землю.
Степан принялся за охоту. Часа через полтора добыл еще одного и вернулся в стан с опозданием, но веселехонький. Коурая под ним едва переставляла ноги, но Степан этого не замечал. Еще подъезжая, крикнул:
- Барский обед везу.
Скоро журавлей уже варили в большом казане, накрытом круглой жестяной крышкой. Обед получился сытный и вкусный. И хоть журавлиное мясо жесткое - не на всякий зуб, - все были довольны и похваливали Степана за удивительную прыть.
- Диво-то какое! Без оружия добыл.
А он, краснея, признавался:
- Я ить шибко отчаянный с самого малолетства. Ей-бо! Эх, кабы не изъян, разве я тут бы воевал? Мне по характеру не хлыстик положен, а самая вострая сабля!
Собирались в дорогу споро. Может, оттого, что за долгую, омраченную непогодой, работу отвыкли от всякой радости, сейчас и улыбки были светлее, а шутки задиристей. Да и добрый обед тоже не пустяк.
- Еще подвезет нам, ребя, - предположил кто-то. - Вдруг да взыграет бабье лето!
- Картошка бы удалась, тогда и с этаким сеном можно зиму продрегаться: мелочи коровенкам подбрасывать.
Ехали веселые, потому что лесные колки стояли еще зеленые. Да и небо вычистилось до самой вершины.
…До войны Афоня был, пожалуй, единственным жителем Купавиной, которого обходили житейские заботы. Службу свою он считал удачей и уверовал, что теперь нужда не достанет его никогда. Разве этого недостаточно для того, чтобы чувствовать себя вполне счастливым?
Люди вечно куда-то торопились, хлопотали каждый по-своему, редко имея для себя свободное время. Мужиков, к примеру, без остатка привязывала к себе железная дорога. Станционные пути, конечно, блюсти надо, но главное рабочее дело на перегоне. Едва рассветет, мужики уже отправляются пешком километров за пять-семь от станции, на себе, можно сказать, везут весь инструмент. А потом день-деньской под солнцем, а того хуже - под дождем или снегом. Вот и выходило, что к своим домашним делам они доступа не имели.
А бабам где времени взять? Им управляться и с огородом, и со скотиной, и с ребятишками…
Так Афоня и дошел до окончательного убеждения, что его должность наилучшая во всей Купавиной. Времени она оставляла ему вдоволь и для того, чтобы с ребятишками поиграть, и с мужиками перемолвиться, и свой подход ко всей жизни определить.
С годами в его душе поселилось спокойное убеждение, что в этой жизни уже не может быть большой беды.
А она пришла, объявившись войной.
Афоня считал войну испытанием судьбы. Но в его сознании она отличалась от всякой другой напасти тем, что нынче ее никто не испытывал отдельно, а только вместе. Для Петруся Жидких гибель отца не была горем меньшим от того, что у бабушки Стуковой накопилось уже три похоронных на сыновей. Зимой все сидели в одинаковой темноте и в одинаково нетопленных домах. Летом нужда отступила, но похоронки шли с тем же постоянством, как и зимой, а ближе к осени их стало даже больше.
Может, где-то и водились сволочи, которым было все равно, как пойдет жизнь дальше, но в Купавиной таких никто бы не нашел. Потому-то купавинцы с самого первого дня войны знали, что победа придет к ним. И не сетовали на ее цену. Потому-то и ругали нынче только погоду-изменщицу, да и то из-за того, что не знали как ее пересилить.
…Афоня неусыпно приглядывался к погоде. Ворошил память, воскрешая прошлые годы, искал похожие на нынешний. Вспоминал приметы, по которым можно хоть маленько угадать, какая осень придет. Но погода словно нарочно хитрила. Не баловала солнцем, но и дождей не было. На огородных грядах все еще дурела зелень, на полях картофельная ботва стояла, как молодая, шла в рост и не хотела ложиться. Гнезда, заботливо окученные не на один раз, вспучились и трескались, манили каждое ведром картошки. Но когда их вывертывали для пробы, они рассыпались ядреной мелочью: не картошка, а сорочьи яйца.
- Что за оказия?! - недоумевали мужики.
- Солнышка бы доброго недели на две и вокурат бы: два гнезда - полмешка.
- А ежели без солнышка?
- Тогда уж - как бог даст.
- Хреновая надежа…
О погоде судили и рядили, как о фронтовых известиях: принимали, как есть, а что будет дальше - не знали.
Сомнения в один день обернулись затяжным проливным дождем. Мужики враз забыли про домашние дела, потому что потоки воды размывали железнодорожное полотно; поезда ползали по-черепашьи и начальники воинских эшелонов, хватаясь за кобуры пистолетов, грозились расстрелять дежурных, как вредителей, только за то, что они выдавали предупреждения о снижении скоростей.
Дождь кончился через неделю так же внезапно, как и начался. Но своенравная осень не унялась и в первый же день октября светлым солнечным утренничком сковала землю, заставив ее поседеть. Все надежды рухнули. Бабы, не ожидая мужиков с работы, прихватив ребятишек, высыпали на поля. Путаясь в ботве, надрываясь над каждым гнездом, обдирая пальцы о мерзлую землю, выцарапывали картошку.
- Хоть каелкой ее добывай, окаянную!
Отмаялись только недели через две. Урожай получился небогатый. Поэтому, спуская картошку в ямы, не забывали прибрать и мелочь, которую в прошлые годы пристраивали как придется, намереваясь быстрее скормить скотине.
Женщины, наученные прошлой зимой, сразу стали экономными и строгими. Мужики, уступив им старшинство, после работы молча садились за жидкие щи и так же молча вылезали из-за стола, если им не предлагали добавки.
А зима не торопилась с приходом, словно добровольно уступая время осени, которая не слабела утренниками, а если и баловала короткими оттепелями, то после хватала сразу таким молодым морозом, что оттаявшие голые метлы берез враз становились стеклянными.
…До Купавиной все явственнее доносились раскаты Сталинградской битвы. Даже по карте в школьном учебнике географии без труда представлялось, сколь далеко зашел враг. В те дни многим купавинским мужчинам, которые в первый же день войны подали заявления в добровольцы, разрешили уйти в армию. Уезжали не только молоденькие новобранцы. Сурово прощался с дочерью и женой путейский бригадир, член железнодорожного парткома Макар Заяров; отправлялся на войну бывший партизан гражданской - Ялунин; красный от растерянности перед слезами своей жены, совсем не похожий на военного, уезжал заведующий баней Иван Прохоров; старались отойти подальше от воющей родни одеревяневшие от всеобщего внимания закадычные друзья и собутыльники, помощники машинистов Васька Петров и Васька Попов - по прозвищу Поп с Петром.
Мужики отдавали наказы: придется бабам поработать за них, но чтобы и ребятишек берегли.
…Афоня готовился к зиме, как все. Только его хозяйство было проще: откладывал от летней нормы продукты, которые можно подольше хранить. Выкупая мясо и масло, обменивал их на крупу прямо в магазине - это разрешалось. Запас дровишек, выхлопотал немного угля. В последнюю очередь подремонтировал одежду.