– Его брат… Того индуса сестра. Твои мозги переварили?
– Перефарили, – успокоил его Ахилл. – Осторозней, слон!
И в самом деле прямо на Гэда двигался царь джунглей. На нем восседали Ганнибал и погонщик. Десятки всадников двигались вослед. А Рутты не было видно.
Воины почтительно расступились, чтобы дать дорогу слону. Но великан остановился. Ганнибал указал на Гэда и резко вопросил:
– Кто ты?
– Гано Гэд, пращник, великий господин.
– А ты?
– Тоже пращник. Мое имя Бармокар.
– Ты?
– Ахилл. Афинянин. Прасник.
Шлем на голове командующего пламенел, словно огонь жертвенного костра. Доспехи на нем сверкали при лучах восходящего солнца. Ни усталости, ни тревоги на его лице. Все в нем по-воински – и стать, и оружие, и взгляд.
– Эта грязь на тебе очень вонючая, – сказал командующий, и душа Гэда ушла в пятки.
– Великий господин, я спал в грязи и не успел почиститься.
– Когда ты это сделаешь?
– Солнце только взошло, и я, наверное, найду воду.
– А ты?
Бармокар, запинаясь, пояснил, что спал на сдохшей лошади, а во сне свалился в тину. Теперь вот, мол, дождался рассвета и надеется вновь обрести достойный воина вид.
Грек не стал дожидаться, когда командующий укажет на него и прикажет объяснить легко объяснимое. Он сказал по-эллински:
– Великий господин, поскольку впереди я вижу по меньшей мере сотню болот, то полагаю привести себя в порядок в конце этого пути, по которому – слава богам и тебе! – мы все-таки прошагаем, не уронив чести!
– И как далеко ты думаешь прошагать, любимец Зевса?
– Это зависит от твоего приказа.
– Если я прикажу шагать неделю?
– Прекрасно!
– Две недели?
– Очень, очень хорошо!
– Три недели?
– Пусть даже четыре! С моими друзьями, – Ахилл указал на Гэда и Бармокара, – мне ничего не страшно.
Ганнибалу понравился этот наемный пращник. Эти наемники требуют немало золота, но бьются честно…
– Соратники, – сказал Ганнибал, – я верю в вас, и эта вера ободряет меня! Слава тем, кто погиб в этих болотах как воин!
И слон прошествовал дальше. А за ним и всадники ливийские.
– Я аж вспотел, – продолжал Ахилл на родном языке. – А он как ни в чем не бывало. А? Разве эти болота не отравляют его? Разве он не дышит одним с нами воздухом?
– Это – бог, – сказал восхищенный Гэд.
Бармокара стошнило зеленой жижей. Он упал на колени, его пригибало к земле.
– Смерть пришла, – простонал он.
Ахилл раздобыл флягу с вином и дал Бармокару.
– Тебе луцсе? – спрашивал грек. – Луцсе?
Бармокар делал рукою непонятные знаки. Он чуть не уткнулся в землю носом. Его тошнило, а желудок был пустой.
– Ти глубзе дыси, – советовал грек.
Подошел сотник – широкоплечий рыжеволосый детина.
– Что с ним?
– Тоснит, – пояснил грек сотнику.
– Что же с того?
– А ницево, – весело сказал грек.
– Тошнит! Кого теперь не тошнит? – И сотник пошел по своим делам, крикнув: – Всем держаться стойко! Слышите?
Гэд стоял в полной растерянности, плохо понимая, что делается вокруг: едет на слоне божество, этого Бармокара воротит, а сотник чего-то орет.
– Или я сошел с ума, – сказал Гэд, – или кто-то другой спятил…
– Сколее друкой, – пошутил грек. И обратился к Бармокару: – Слусай, друк, тебе луцсе?
Опять непонятные знаки рукою.
– Сто это знацит? – спросил грек Гано Гэда.
– Ты знаешь, что такое хана?
– Хана? – грек задумался. – Это карфакенское рукательство?
– Почти. А означает вот что… – Гэд провел ребром ладони по своей грязной худющей шее. – Понял?
– Теперь ясно, – сказал грек. – У тебя сейцас плохое настроение?..
– Нет, почему же? – возразил Гэд. – Я готов драться с кем угодно. Но валяться в грязи – не в моем обычае…
А Бармокар упал наземь. Его следовало поднять, оказать помощь. Этим и занялись грек и Гано Гэд.
Ганнибалу сообщили, что Миркан Белый, великий звездочет, умирает.
Командующий находился в своей походной палатке. Был холодный вечер, высоко в небе сияла почти белая луна. И свет падал на землю белый-белый. От этого и тина казалась не зеленой, а желтоватой, и местность, насколько хватало глаз, выглядела умирающей…
– Что? – спросил командующий, точно его, сонного, вдруг растолкали.
– Господин великий, умирает Миркан,
– Какой Миркан?
– Белый, великий господин.
– Кто ты сам?
Вестник был человек молодой, чистый, точно из бани, и в чистой одежде военного жреца.
– Я недостойный помощник Миркана Белого.
– Что с ним?
– Годы его немалые, а воздух здесь гиблый...
Ганнибал вспыхнул:
– Ври, да не завирайся, сосунок дикой собаки! Где ты нашел гиблый воздух?
Молодой жрец опешил, попятился к пологу.
– Стой, тебе говорят! – Ганнибал чуть не подпрыгнул. – Запомни, собачий сосунок: нет здесь гиблого воздуха, как нет гиблых мест! Умирает тот, кто умирает по своей глупости, по дурости, по наивности, наконец! Умный и смелый никогда не умрет, не сразившись с врагом. А где враг? С кем идет сражение? Скажи мне! Кого поразил римский меч? Кого уложил римский пращник? Кому проломили череп римской катапультой? Ага, молчишь? Не знаешь? И не можешь знать! Ибо нет врага поблизости, мы идем своей дорогой. Понял?
Жрец упал на колени. Слезы текли по его щекам. Хотел было сказать что-то, да не мог: в горле застрял ком.
Командующий брезгливо отвел глаза в сторону, он тяжело дышал и не знал, куда девать руки – то ли их за спину убрать, то ли на груди скрестить. Понемногу он задышал спокойнее. Спросил, не глядя на жреца;
– Где он?
– Недалеко. За холмом.
– Заболел, что ли?
– Третьего дня. Его лихорадило.
– С чего это?
– Внутренний жар, господин великий.
– А откуда жар?
– Победила желчь, господин великий. Вода отступила от сердца, и тут занялся внутренний жар.
– Да, – проговорил Ганнибал, – это похоже на правду. Веди меня к нему!
Жрец приподнялся и не разгибаясь пропустил вперед командующего.
– Сюда, по этой тропинке, господин великий, – сказал он.
Впереди и сзади Ганнибала уже шагала личная охрана – тяжеловооруженные гвардейцы. Тропинка была узкая, не топкая. Она вела к холму, поросшему кустарником, огибала его. При лунном свете она выглядела так, точно ее посыпали бледно-розовым мелко битым кирпичом.
– Здесь он, – проговорил жрец, склонившись в три погибели.
В двух шагах по левую руку блеснул теплый огонек, показалась островерхая палатка, чужеродная на фоне дикой поросли.
Резким движением Ганнибал откинул полог и вошел в палатку. Осмотрелся – где он?.. В глубине – окруженная неяркими светильниками широкая постель.
– Оставьте нас, – буркнул командующий.
– Это ты? – раздалось из постели.
– Миркан, ты решил болеть? – участливо спросил командующий, присаживаясь на краю постели, устланной шкурами телят. На лицо его падал оранжевый свет ближнего светильника, сладко коптившего деревянным маслом, и старик выглядел отлитым из бронзы.
Больной ладонью защитил глаза от света.
– Значит, ты? – произнес он.
– Я, Миркан… Что с тобой?
– Ничего особенного, господин великий… Просто всему есть конец…
– Как? – испугался Ганнибал. – О чем ты, Миркан?
– О себе, разумеется… Читал я в одной умной вавилонской книге, что человек может и должен жить дольше черепахи…
– Черепахи? – брезгливо спросил командующий. – Это которая ползает, когда надо бежать? На брюхе ползает…
– Да, – произнес старик, – дольше этой самой черепахи. Но вот беда: не может человек ползать. Он бьет нетерпеливо копытами, точно конь. Тебе нет еще и тридцати, а я прожил чуть ли не трижды тридцать… Это немало, господин великий…
Ганнибал мрачно уставился в леопардовую шкуру под ногами. И внимательно слушал Миркана Белого.
– Я пил снадобья, приготовленные на диком меду, сваренные вместе с диким орехом и желчью телки. Я пил это целительное снадобье в тот час, который предписывали египетские врачеватели глубокой древности. Я это делал, точно соблюдая все их предписания, все их советы. Ты вправе спросить: Миркан, почему ты так дорожишь своей жизнью?..
Старик замолчал. А Ганнибал ждал продолжения его речи.
– Спроси же, господин великий.
– Что спросить, Миркан?
– Почему я хочу жить…
– Ах да! – Ганнибал махнул рукой, словно бы упрекая себя за непонятливость. – Так вот, Миркан: почему ты дорожишь своей жизнью?
– Отвечу, господин великий… – Старик протянул костлявую пожелтевшую руку к кувшинчику. Выпил снадобье. – Дело простое… Не хотел оставаться во льдах. Надо было многое терпеть, чтобы не умереть. Я должен был жить, чтобы не унывали другие и прошли сквозь снега…
И снова замолчал… Дышал тяжело, прерывисто, будто в гору взбирался. Ганнибал взял его руку в свою – она была холодная. "Просто озяб", – решил командующий. Бережно положил ее под шкуру, укрыл ее, чтобы потеплела, ибо это был еще не смертный холод. Это была старческая зябкость…
– Послушай, Миркан…
Старик повернул к нему голову.
– Ты меня хорошо слышишь?
– Хорошо.
– Я знаю: ты все разумеешь. Ты очень мудрый. И у меня к тебе одна просьба. Одна-единственная…
В голосе командующего зазвучали нотки предельного волнения. Волновался человек, который никогда не волновался. То есть никто не замечал его волнения, чувства его оставались в глубине его души и редко прорывались наружу. Только гнев имел право покидать те таинственные глубины. И гнева своего, если гневался, никогда не скрывал: пусть узнают те, которым он предназначался.
Старик снова поднес к губам заветный кувшинчик.
– Миркан, сделай все, призови на помощь всех богов, чтобы выздороветь и показаться моим воинам. Многие из них уже погибли в этих болотах. Я говорю: они погибли по глупости, по своей вине. И с них по справедливости надо бы взыскать, но их нет в живых. А что возьмешь с мертвого? Ты должен жить, Миркан! Сделай для этого все! Ты меня слышишь?
И откуда-то, с опозданием, словно со дна колодца донеслось хрипловатое:
– Слышу…
– Мне, Миркан, очень нужна твоя жизнь сейчас. Как никогда. Дело идет – страшно сказать! – о жизни или смерти нашей. Нет, не о моей или твоей, но всего Карфагена. Этим могут рисковать они, в Карфагене, а я не могу. Мне слишком многое завещано отцом моим Гамилькаром…
– Знаю, знаю, господин великий…
– Так ты выполнишь мою просьбу? – Голос командующего дрогнул.
– Какую, господин великий?
– Не умирай.
– Как? – Старик попытался привстать, но рухнул на подушку – пуховую, в два раза больше обычной. И почти утонул в ней.
– Вот так! – Ганнибал становился нетерпеливым. – Я должен дать сражение. Может быть, на берегу Тразименского озера. Понимаешь? Это будет последнее большое сражение. Представь тебе, что остается до Рима. Мы спустимся по долине Тибра и вонзим кинжал в сердце мерзкой державы. Мы же совсем рядом! До Рима рукой подать! Нужно одно сражение. – Ганнибал воодушевился. – Пусть Фламиний ведет свои легионы к озеру. Я только этого и жду. Я сам выберу место для боя. Я покажу римлянам нечто, и им станет жарко. Так жарко, что нам останется только одно: шагать парадным маршем до Рима. По моим сведениям, Фламинию посланы подкрепления. Гней Сервилий Гемин хочет помочь ему? На здоровье! Пусть шлет сюда легионы. У нас достаточно рук, чтобы перемолоть и его легионы. Побольше бы сюда римлян! Не скоро отыщется место более подходящее для римских могил, чем это Тразименское озеро! Я это предвижу, и у меня чешутся руки. И ты должен быть свидетелем всего этого, ты своей жизнью должен воодушевлять моих воинов, а не удручать их своей бесполезной смертью в столь неподходящий час. Понял меня?
Ганнибал присмотрелся к старику. Что с ним? Миркан был мертв. Командующий обращал свою речь к покойнику.
– Не к месту! Не вовремя! – проговорил Ганнибал. И, немного подумав, хлопнул в ладоши. В палатку вбежал начальник телохранителей. – Подойди ко мне. – Ганнибал сделал паузу. – Есть у тебя четверо доверенных лиц?
– Есть, великий господин.
– Возьми долбленку, своих четырех друзей, выйди на середину болота, что недалеко от нас, и аккуратно погрузи тело…
– Тело? – испуганно вопросил начальник телохранителей, могучий чернобородый ливиец.
– Ушел от нас Миркан Белый, Миркан Великий, – торжественно объявил ливийцу Ганнибал. – А он так жаждал увидеть нашу близкую победу над Римом.
Ливиец подошел к постели.
– Не дышит, – сказал он. – А как живой.
– Он умер только что.
– Когда хоронить?
– Когда вокруг не будет ни души. Ни единой души, ни единого глаза. Отвечаешь головой.
– Если спросят, куда девался Миркан Великий?..
– Он ушел вперед. К Риму. Понял?
– Понял, господин великий.
Ливиец покинул палатку и вскоре вернулся:
– Никого. Все спят. Только звезды в небе.
– Где долбленка?
– Она у подножья холма. Совсем рядом.
– Действуй! Я постою. Погляжу на вас, на болото.
Ночь была красивая: красиво светилась луна, красиво мерцали звезды, даже прохлада казалась приятной. Худо было одно: зловонные испарения от болот.
Разумеется, Миркан не выдержал – они убили его раньше времени. А впрочем, что значит раньше или позже? Кто это может определить?..
Ливиец со своими товарищами действовали с великой поспешностью. Они вынесли завернутое в шкуры тело Миркана Белого, живо раздобыли камней, их тоже завернули в шкуры вместе со стариком. Спустили долбленку на болотную жижу, погрузили покойного и поплыли к середине болота, выгребая жижу лопатообразным веслом.
Вот они удалились на порядочное расстояние. Они почти не заметны в ночной мгле. Только луна порой высвечивает тугие всплески водянистой тины.
Ганнибал до конца наблюдал за тем, как хоронили Миркана Белого. Жаль было старика: он был подспорьем в мгновения душевного разлада, который случается со всяким смертным, в том числе и с вождем…
Вот уж долбленка плывет обратно. Уже ясно различимы взмахи весла. Различимы долбленка и люди на ней…
Жить, чтобы любить
Бармокар увел своего друга в пустынную местность. Пугливо озираясь, остановился возле небольшой возвышенности. И тихо сказал:
– Шагай, шагай… Вот сюда…
Гано Гэд не мог понять, куда это шагать – "вот сюда": впереди вроде бы только темная стена. Бармокар показал куда – рванулся вперед и потянул за собой Гэда. И совсем стало черным-черно. И вдруг – тепло.
– Здесь хорошо, – проговорил Гано Гэд. – Озяб, как собака.
– Проходи дальше. И тогда будет светло.
Бармокар присел на корточки, поковырял палочкой в земле. И вдруг засияла крошечная звездочка.
– Огонь?! – воскликнул Гэд.
– А сейчас будет настоящий костер.
Бармокар принялся изо всей мочи дуть на уголек. Его рука нащупала комочки сухого мха. Вскоре и в самом деле запылал огонь. Гано Гэд с удивлением осмотрелся: это была пещера, довольно просторная, сухая пещера – прекрасное жилище в этой болотистой стороне…
– Как тебе нравится?
– Очень, – сказал Гэд, грея руки. Можно было присесть на камни, которые вполне заменили низкие скамьи.
– Я все приготовил, – хвастал Бармокар. – Почистил эту пещеру, приволок эти камни, набрал мха побольше и этих сучьев. Чем не дом?
– Послушай, брат, я готов жить в этом доме. Здесь приятней, чем на болотах.
Оба пращника удобно устроились на своих сиденьях, а спинкой им служила плотно слежавшаяся глина.
– Я даже вина раздобыл, Гэд. Отдал много золота.
– Где же оно?
Бармокар вытащил кувшин из небольшой ниши, прикрытой дерном.
– И еще есть хлеб, – сказал он. – Пей.
Гэд приложился к кувшину и долго тянул из него. И молча передал сосуд Бармокару.
– Что скажешь, Гэд?
– Крепкое.
– Оно от простуды.
Гэд обхватил руками голову и уставился на огонь. Бармокар шумно пил вино, и оно булькало в кувшине. Рвал зубами черствый хлеб.
– Ешь, – предложил он Гэду.
– Дай лучше вина. Мне оно кажется прекрасным. Почти как иберийское.
– Пей, Гэд, а скажу я тебе вот что… Когда я мерз на льду в этих проклятых Альпах, думал, что умру, хотя была какая-то надежда. А сейчас мне кажется, что умру наверняка. И нет надежды… Я не мог вообразить, что есть на свете нечто, что похлеще и снега, и льда, и пропастей. Не мог вообразить, что на свете так много болот и таких страшных, как здесь. Отсюда только один путь – в загробное царство.
– Выпей еще, и ты перенесешься в свой родной Карфаген, в свою гавань. Я уже одной ногой там…
– Ты шутишь, Гэд, а я – серьезно. У меня разрывается сердце. И я спрашиваю себя: зачем я здесь?
Гэд хмыкнул. Почесал кончик носа:
– Зачем? Чтобы сокрушить Рим.
– А теперь я не желаю.
– Почему это, Бармокар?
– Потому что силы нет. Потому что гибну в болотах. Я пока живой человек. А ты – разве нет?
Гэд молчал. Бармокар выпил еще, вытер кулаком губы:
– Я скажу тебе нечто… Сокровенное… Как брату… Можно?
– Можно, – промычал Гэд, не глядя на друга.
– И не выдашь?
– Не знаю, – сказал Гэд.
Бармокар махнул рукой:
– Ладно, можешь выдавать! А я все равно скажу. – Бармокар подбросил сучьев в огонь, пламя поднялось на высоту трех локтей. – Вот что замыслил: сейчас приведу Рутту.
– Где ты возьмешь ее? – бесстрастно спросил Гэд.
– Я знаю, где она…
– Ночь темна – хоть глаз выколи.
– Сказал, найду – значит, найду.
– И ты приведешь сюда, в это подземелье?
– А чем здесь плохо? Светло, тепло.
– Это правда, Бармокар. А ежели сотник хватится?
– Нет, не хватится.
– Уснет, что ли?
– Словом, не хватится.
– Дал?
– Дал, – признался Бармокар. – Чистого золота.
За земляным порогом было тихо. Пещера плавно изгибалась, и свет костра был светом в некоем подземном царстве, воистину волшебным среди тлетворного болотного окружения.
– Тащи ее сюда, – сказал Гэд. – Тащи да поживее. Кажется, ты прав: мы ляжем в эту тину, и засосет нас, да так, что никто не найдет нашей могилы… Торопись, Бармокар!
Над миром бледная луна. На болотах ее бледный свет. Зеленые болота шипят коричневатыми испарениями. Лагерь спит. И мир спит глухим сном.
Он знал, где искать индуса. И нашел его. Он бы выискал его даже в морской пучине – так нужна была эта Рутта. Он умрет без нее.
Она спросила:
– Куда?
Ничего не ответил. Не все ли равно – куда? Она согласилась: да, все равно.
Бармокар наклоняется к ней и шепчет на ухо:
– Я умираю без тебя.
– И я.
– Мне кажется, что мы идем по кладбищу.
– Ты не ошибся. Это и есть кладбище.
– А я хочу любить. Тебя. Будь что будет – ночь наша, только наша.