Так вот, отдыхали мы всего неделю, и на рассвете туманного дня по цепи передали приказ командующего: быть наготове – враг уже рядом.
Я с товарищами стоял на некотором возвышении. Пазуха была полна камней. И в мешочках набедренных – тоже полно камней.
Рядом со мной стоял высокий карфагенянин по имени Гано Гэд. Он был мрачен, как само туманное утро. А другой карфагенянин по имени Бармокар сказал мне:
– Не испустить бы дух…
Кажется, так он сказал на финикийском, который я до сих пор плохо понимаю. Я спросил:
– О чьем духе ты говоришь?
– Если хочешь – и о твоем.
Я обратился к его другу:
– Гэд, что скажешь ты?
– Что? – проговорил он мрачно. – Это ты узнаешь вечером.
– Не долго ли ждать? – пошутил я.
– Нет, не долго, – сказал он.
Туман понемногу стал подниматься. И вот по поляне, насколько хватает глаз, двинулись римляне. Шли они не совсем уверенно из-за этого самого тумана. Видно, не подозревали, что мы поджидаем их. Наш командующий, говорят, выбрал именно это место на берегу озера и заманил сюда Фламиния. Если это так, то иначе как западней, ловко поставленной, все это не назовешь. В самом деле, мне не совсем понятно, как это Фламиний, прослышав о том, что мы у озера, сам направился туда, где враг его выбрал место для битвы. Так может поступать только существо неразумное или слишком самоуверенное. Трудно представить себе, что Фламиний шел добровольно навстречу своей погибели. Но, верь не верь, все было так, как я описываю, ибо полагаю, что тебе надо знать правду, а что касается Фламиния, то правду о нем скажут сами римляне.
Так вот, шли римляне немного растерянные, потому что вокруг все было спокойно и врага нет и в помине. А как же нас заметить, если мы надежно скрыты за холмами и в кустах на склонах холмов. А ведь все это – хитроумные проделки нашего командующего. Как ни говори, а всем этим Фламиниям и прочим преторам и пропреторам далеко до Ганнибала. Наш прекрасно знает свое дело и смотрит далеко вперед. И потом, есть у него нюх на военные дела, то есть угадывает замыслы врага и сам опережает его, как бы подставляясь ему, а на самом деле завлекая его в свои сети. Таков этот карфагенский бесстрашный рыбак!
Римляне растянулись в длинную колонну, устали с дороги – это было заметно. Голова колонны приближалась к нашему холму, а хвост терялся в дали, все еще туманной, чтобы мы могли хорошо видеть все движение римского войска.
Когда же множество римлян оказалось на поляне – она немалая, как ты можешь себе это вообразить, – Ганнибал дал приказ атаковать.
– Ты готов? – спросил я вышеназванного моего соратника Гэда.
Он мрачно закусил нижнюю губу и пробормотал что-то невнятное. А его друг Бармокар изготовился, чтобы послать полбулыжника в темя какому-нибудь римлянину. Перед боем – да будет тебе известно! – испытываешь некоторую робость. Ярость приходит позже. Я на редкость был спокоен, потому что видел все, что делается у меня на глазах. И не надо быть особенным стратегом, чтобы понять, что Фламиний был обречен. Только удивительно, как этого сам не понимал! Но, видно, на войне, как и в спортивном соревновании, каждый полагает, что поступает правильно. Это только потом – много позже – выясняются промахи враждующих сторон.
Итак, сигнал был дан. Сотники повторили его длинными посвистами дудочек, и мы ринулись с холмов прямо на голову римлян. Наш удар пришелся в нескольких местах, и римляне решили, что окружены. Впрочем, это так и было. Мигом расстроились боевые ряды Фламиния. Он, видимо, пытался как-то исправить положение, построить войско для отражения атаки. Но как это сделать? Ведь приказов уже никто не слышит, а тот, кто слышит, не разумеет их смысла. Словом, вскоре у них все смешалось. Это было к выгоде карфагенян.
Наши пращники засыпали градом камней ряды римлян. Я видел их испуганные лица: они не думали не гадали, что произойдет нечто подобное. Галлы послали во врага сотни легких дротов. Засвистели в воздухе стрелы. Пока римляне приходили в себя, половина их полегла: кто – бездыханный, кто – корчась от ран.
Я рванул вперед, споткнулся о дурацкую кочку и распластался на земле. И тут через меня полетел Гано Гэд. А за ним и Бармокар, который навалился на меня.
– Что с вами? – ругаюсь я. – Ошалели, что ли?
Этот, Бармокар, подымается, вытирает ладонью лицо, и ладонь вся в крови.
– Ранен, – говорит он.
Я встаю, бока изрядно болят.
– Куда ранен? – спрашиваю.
Бармокар мотает головой, щупает ее со всех сторон.
– Не знаю, – говорит.
– Откуда кровь?
– Не знаю.
Пока мы с ним разговариваем, что-то под ногами у нас зашевелилось и застонало. Гляжу – он, Гано Гэд. Весь в крови. Грудь его проткнута дротом насквозь.
– Он! – кричу я. – Это его кровь!
Бармокар склоняется над другом. И слышит едва сказанное слово:
– Прощай…
Мы повернули Гэда лицом кверху: бледный, как папирус, и, можно сказать, не дышит.
– Неужели? – чуть не плача, произносит Бармокар.
И тут – голос сотника:
– Вперед! Чего торчите?!
И мы понеслись вперед. И на ходу слышу слова Бармокара:
– Погиб друг! Погиб он!..
А битва разгорелась. Пошли врукопашную. С боковых холмов ударили по римлянам иберийцы и галлы. Началась такая резня, что описать трудно…
Несколько тысяч римлян загнали мы в воду и ну топить их и разбивать им головы камнями. Озеро быстро окрасилось молодой кровью. Могу сказать тебе, о Лахет, что я не посрамил аргосцев – дрался как лев. Когда же туман совсем рассеялся, почти в полдень, – стало ясно, что римляне разбиты наголову: одни полегли на поле, другие утонули в воде, а третьи были взяты в плен.
Сотник приказал искать тело Фламиния, который, говорят, был убит.
– Зачем? – спрашиваю его.
А он орет:
– Как зачем, болван? Чтобы достойно похоронить.
– А как же он?
– Кто – он?
– Мой друг, Гано Гэд.
– Погиб, что ли?
– Погиб.
– Похороним после… Скоро все кончится…
А чему кончаться? И так все кончено: раздевали убитых – снимали с них доспехи, выбирали себе римские щиты и мечи, которые, доложу тебе, отменные. Я тоже облюбовал себе меч и такой кинжальчик, который вешается на пояс.
"Где же Бармокар?" – думаю. Повернул назад, к своему холму, где оставил Гано Гэда. Смотрю: над ним склонился Бармокар. Слезы у него из глаз. Будто первый раз видит убитого.
– Уже холодный, – говорит он, не стыдясь своих слез.
Глядя на него, и я прослезился. Правда, чуточку.. Потому что человеку, который повоевал с мое, трудно добыть слезу из собственных очей. Сколько же нужно иметь в запасе слез, чтобы плакать над трупами друзей?
Бармокар сказал:
– Последнее время он пал духом… Он всегда говорил: надо идти за командующим. И он шел. Он и меня вел… А вчера сказал: если умру – помоги моей старой матери. Сделай для нее что можешь. "Может, погибну я", – говорю. "Нет, – говорит, – ты не должен погибнуть. Я тебя уговаривал идти в этот поход. Ты не должен погибнуть. Должен жить, чтобы любить". Это он говорил мне. Мы с детства были дружны. Ахилл, я очень его любил. У него добрая мать. Она нас всегда угощала жареной рыбой. Это было очень вкусно.
– Надо похоронить его, – сказал я.
– Наверное, надо.
– А иначе его погребут в общей могиле. Потом поставят камень и напишут, что под сим камнем лежат герои…
– Герои? – спросил удивленно Бармокар. – Но он не был героем. Он воевал, но всегда боялся. Как и я.
– Он боялся смерти?
– И смерти тоже.
– А еще чего?
– Что не увидит мать. Что его ранят, что лишится зрения и не увидит мать.
– А зачем ее видеть? – сказал я.
– Она же мать.
– Много на свете матерей. Разве он этого не знал?
Бармокар посмотрел на меня эдак пытливо, эдак вопросительно:
– Много, говоришь?
– Очень.
Он показал рукой на поле, усеянное трупами:
– И у них тоже?
– Да, и у них.
Бармокар задумался. А тут проходил сотник.
– Эй! – крикнул он. – Чего торчите?
– Разговариваем.
– О чем?
– О нем.
Сотник посмотрел на холодного Гано Гэда, который казался еще длиннее, чем был.
– Ушел в царство теней? – сказал сотник. – Ну и дурак же он! Нашел время, когда тут такая победа!.. А Фламиния не нашли… Так вот что: закапывайте его и – идите к тому месту, где знамя!
И сотник ушел.
– Будем хоронить? – спросил Бармокар.
– Да, будем.
– Где заступ? Земля твердая.
– Это мы найдем, – сказал я. – Трудно жизнь вернуть, а заступ – дело нехитрое. Вон землю копают – найдем и мы заступ.
– А еще, – сказал Бармокар, – надо найти друга… Одного индуса…
– Такого маленького!
– Да, да! – обрадовался Бармокар.
И вот, милый мой Лахет, исполнили мы свой долг перед нашим другом, погребли отдельно от других на вершине холма, поставили камень – большой, грубый, солдатский. Потом сели мы под кустом и поели черствого хлеба с иберийскими солеными маслинами. И запили озерной водой.
– Что я скажу его матери? – шептал Бармокар.
А я посмотрел на него и подумал: "А что кто скажет твоей матери?" И в следующее мгновение спросил себя: "А моей матери?" Но вслух я ничего такого не сказал.
К вечеру на солдатских сходках было объявлено о великой победе у Тразименского озера: столько римлян убито, столько-то ранено, столько-то взято в плен, столько-то скрылось в позорном бегстве. Назывались многие тысячи убитых и пленных.
И каждый из участников этого похода решил, что с утра двинемся на Рим. А куда же больше? Ведь мы явились на италийскую землю не для того, чтобы пахать и сеять, а чтобы разрушить Рим и набить свою мошну. Так нам говорили. Так мы и полагали. Я спросил Бармокара, что думает он по этому поводу. Сказал, что думает именно так и не иначе. Мол, близок час, когда тяготы забудутся и все мы уплывем в Карфаген, исполнив танец на развалинах Рима. Но я не знаю, думал он так на самом деле или просто болтал…
Он горевал о своем друге, сказал, что есть у него одно дело и что вечером мы вместе отужинаем у костра. Не успел Бармокар отойти, как обращается ко мне один смелый и опытный пращник с таким же вопросом:
– Ахилл, это твой близкий друг?
– Да, близкий.
– А кем доводится ему некий индус, присматривавший за слонами?
– Такой тщедушный?
– Да, маленький.
– Они дружили еще там, в новом Карфагене. А что?
Этот пращник говорит:
– Я и подумал, что они крепко дружили.
– Ты не ошибся.
– Наверное, и ты знал индуса?
– Да, конечно.
– Послушай, Ахилл, мне передали плохую весть, и не могу не сказать тебе об этом. Приготовься услышать нечто удивительное.
Я, разумеется, насторожился: думаю, что это за новость такая, которая может ошеломить меня?
Этот пращник продолжал:
– Нынче во время боя некий римлянин убил из пращи индуса, который стоял на гребне холма. Как на таком расстоянии римлянин сумел поразить несчастного, который за неимением слонов сделался конюхом?
– Да, – сказал я, – многие поплатились жизнью…
– Это так. Но главное не в этом. Я скажу нечто, и ты подпрыгнешь от удивления.
– Я? От удивления? Что может быть хуже горькой вести о гибели нежного существа – индуса из далекой Индии?
– Может быть, – сказал пращник. – Ты давно знал индуса?
– С начала похода.
– И ты не замечал ничего странного?
– В чем?
– Не в чем, а – в ком?
Я сказал, что ничего такого не замечал. А что, собственно, должен был заметить?
– Когда индус упал – к нему подбежали воины. Камень попал в самый висок. И когда попытались обнажить грудь, чтобы растереть ее холодной водой, как это делают при глубоких обмороках, то выяснилось, Ахилл, что никакой это не индус.
– А кто же? – спросил я.
– Красивая женщина. Молодая совсем.
– Как – женщина?
– Вот так! Как положено женщине – грудь, прекрасные волосы, широкие бедра и всякое такое. Женщина в роли солдата! Что скажешь?
Я разинул от удивления рот.
– Значит, индус погиб?
– Да, его уже похоронили. Говорят, сам Ганнибал пришел посмотреть на нее – он не поверил, что женщина смогла преодолеть Альпы и дорогу в Этрурию.
– Ты меня поразил, – сказал я. – Индуса этого я знал потому, что был он другом моих друзей. А что сказал командующий, когда увидел женщину?
– Говорят, долго смотрел на нее. И не рассердился, что женщина оказалась в армии без его ведома. Он только сказал: "Героиня она. Вот какова доблесть наших женщин! Что же сказать о мужчинах?"
Я расстался с пращником и кинулся искать Бармокара. Его многие видели, и я побежал по его следам. Долго не мог найти. И кого бы ни спрашивал – каждый говорил, что видел только что, он должен быть где-то поблизости. Но где? Я обегал весь холм. Я искал его повсюду. Был на берегу озера. Его видели и здесь. Но где же он?
Искал до полуночи. Так и не нашел. Вернулся к своим. Многие видели, а след его простыл. Вдруг один говорит:
– Разве он не купался?
– Где? – спрашиваю.
– В озере.
– Когда?
– Вечером.
– Купаться в такую пору?
– Чепуха! – сказал сотник. – Он явится. Он часто являлся на рассвете. Отпрашивался, разумеется.
– А он отпросился сегодня?
Сотник сказал:
– Нет. – И это обстоятельство его смутило.
С того часа прошло несколько дней, милый Лахет, а Бармокара все нет. Наверное, погиб от чьей-либо руки или же утонул в озере. Так или иначе, в один день я лишился двух хороших друзей.
Когда я пишу это письмо – наша армия отдыхает. Скоро мы узнаем, куда мы пойдем, длинен наш путь или короток. Я пишу, а рука моя коченеет, и я принужден все ближе подвигаться к огню. Мне у огня тепло, но мои вощеные дощечки не очень любят тепло, прохлада им по душе.
Пишу, думаю о тебе и милом Аргосе и скажу так: несмотря ни на что – я надеюсь. Я тешу себя надеждой. Это моя великая надежда. Думаю, что Зевс не оставит меня без внимания и приведет к тебе с немалыми ратными успехами…
Быть по сему!
В палатке было прохладно.
– Опустите полог! – приказал Ганнибал. – Эта сволочная погода в печенках сидит.
– Опускай не опускай – зима свое берет, – сказал Магон.
Ганнибал прищурил глаз, тот самый, который уцелел. В другом так и не было света. И веки этого глаза словно бы окаменели, как на римской мраморной скульптуре. "Лоб чуточку посерел, – подумал про себя Магон, глядя на брата. – Это все от той проклятой простуды…"
Полководец был раздражен: раздражали его холод, надсадный кашель Нараваса, посапывание Бомилькара…
– Где эта гнусная подстилка? – проворчал Ганнибал, перебирая ногами под столом.
– Правее, правее, – сказал Магон.
– Вижу сам, что правее, – произнес Ганнибал. – А все-таки здесь холодно. Надо зажечь светильники.
Зажгли светильники. "Будет придираться ко всему", – решил Магон.
– Великие господа, – хрипловато начал Ганнибал, – хочу напомнить, освежить, так сказать, в памяти: после Тицина – победа при Требии, после Требии – разгром римлян на берегу Тразименского озера. Здесь не просто победа: тысячи римских трупов на поле битвы, тысячи утопленников в озере, тысячи пленных – тяжеловооруженных и всадников. Правда, части всадников удалось унести ноги – они бежали к Риму. Но и того, чего достигли мы, предостаточно, чтобы гордился нами весь Карфаген – от мала до велика. Может быть, я немного привираю? – Ганнибал наклонил голову набок и оглядел своих военачальников. – Привираю, да?
– О чем это ты?! – сказал Наравас. – Правду говоришь, истинную. – И пошел кашлять.
– И на этом спасибо, – прохрипел Ганнибал. И тоже закашлялся. Казалось, на кого-то сердился. Но на кого? И за что? Не на себя ли? Сердиться после очередной и очень убедительной победы? Не решил ли он на милость богов отвечать ворчливыми речами? Может быть, устал? Но кто же не устал в этой кровавой битве и жутком переходе через болота?..
– А теперь скажите мне… – Ганнибал понизил голос. – Скажите мне: далеко ли до Рима?.. Да, да, до того самого Рима, который казался недосягаемым. Человек с прекрасным слухом сможет уловить говор самих римлян в их треклятом городе. – Это, разумеется, было преувеличение, но не такое уж большое. Спору нет – Рим под боком. Это ясно даже слепому и понятно даже несмышленышу в колыбельке. Верно, долгожданный Рим готов упасть к ногам, словно перезревший плод. Но вот командующий вспылил: – Что?! Я не слышу речей! Одно молчание! Можно подумать, что я вру, а вы не смеете уличить меня. Спрашиваю: где Рим?
Осмелился Магон:
– Брат! Разве мы сговорились и все вместе пытаемся отрицать наши великие победы?
Ганнибал взглянул на него сущим зверем.
– Ну?.. Ну?.. – нетерпеливо бормотал он.
– Да вон он, Рим, – сказал Магон. – Приподними полог, и ты увидишь Рим.
– Да, разумеется, Рим, – подтвердил Бомилькар. У него болел коренной зуб.
Командующий уловил некую подозрительную нотку в его голосе. И придрался:
– Не так говоришь, Бомилькар.
– А как же, великий господин?
– Не знаю как, но не так… – Ганнибал сплюнул.
– Это не удивительно, – признался Бомилькар. – У меня разболелся зуб, и я немного не в духе.
– Зуб? – Ганнибал подозрительно глянул на военачальника. – А раньше он не болел?
– Иногда.
– Что еще у кого болит? – Командующий, казалось, вот-вот превратится во льва, как в сказке, и набросится на своих соратников.
"Что с ним? – подумал Магон. – Злится, когда Рим почти в его руках? Не пристало, брат…" И он громогласно объявил:
– Больше ни у кого ничего не болит и не будет.
Ганнибала точно растолкали во сне: он схватился за голову.
– Это хорошо, – пробормотал он. – Не болит… Болеть не будет… Это хорошо… Так о чем это мы? – Он обвел сидящих мутным взглядом. – Да, о Риме! Значит, мы победили и на этот раз. Дорога на Рим свободна… Впрочем, свободна ли?.. Точнее: почти свободна. Они не смогут выдержать нашего натиска. Никогда не выдержат! Так вот, великие господа, положение такое: у нас за плечами далекий путь, великие победы. Римское войско оказалось не таким уж страшным. Вы слышите стенания тысячи раненых и тысячи пленных?! Они оплакивают свою судьбу. Но только ли свою? Разве Рим не шатается? Разве не решается его судьба? А может, уже решена?.. Хочу услышать ваши речи, и вот о чем: как быть дальше? Здесь может быть и одно, и два, и три решения… – Ганнибал подпер голову руками. – Слушаю вас…
Был меж полководцами молодой начальник всадников, ибериец Унодорт, храбро сражавшийся при Тицине и при Требии. Статный, грудь колесом, и с лицом квадратным, как у египтянина. Свое слово он начал так: