– Все, но не Ганнибал, – сказал с укоризной Гэд.
– …великие обманщики, говорю. И вот, убедившись, что на этот раз ошибся, – я остался.
Гэд положил руки на плечи Бармокара.
– Очень рад тебе, мой брат. Даже растроган очень. Мне было обидно, что ты не веришь ему. – Гэд указал большим пальцем куда-то туда, неизвестно куда, где, по его мнению, сейчас находился Ганнибал. – Я скажу тебе так: тот, кто пойдет за ним, – будет в выигрыше, непременно разбогатеет, во всяком случае – хорошо проведет время в военных походах.
Бармокар кивнул не очень уверенно.
– Мужчина – настоящий мужчина! – рожден для войны. Да! А все прочие – пусть держатся за подолы своих жен. Пес с ними! Нам с ними не по пути… Послушай: мы возьмем Сагунт! А знаешь, что такое Сагунт? Туда грекосы понавезли столько богатства, что его хватит на то, чтобы озолотить весь подлунный мир. Мы разделим это богатство меж собой.
Гэц говорил уверенно, словно все золото мира уже было у него в кармане. Его кулак был крепко сжат, а в глазах горели огни наподобие бивуачных ночных костров.
– Я сказал, что останусь, – говорил Бармокар, – и остался. Я говорю, что иду воевать, – значит, буду! Это решено. Да!
– Ну, молодец! Ну, обрадовал меня! Сейчас самое время выпить вина. Иберийского! Пошли!
Гэд потянул своего друга на базар. На огромный базар, кишащий людьми, словно улей пчелами. Он завел Бармокара в какой-то дальний закоулок, где собралось немало солдатни – пращники, всадники, из тяжеловооруженных. Все они громко галдели, смеялись на весь базар, вели себя так, словно только что одержали великую победу. Были тут и девицы дурного поведения – они попивали вино то с одним, то с другим. И тоже хохотали – бесстыдно. Их хлопали по ляжкам, целовали на ходу. Никто ничему здесь не удивлялся. Одна такая девица плюхнулась перед Бармокаром – толкнули ее, что ли, или упала с пьяных глаз, споткнувшись о мостовую. Пращник живо поднял ее и поставил на ноги.
– Ох! – проговорила чернявая девица-иберийка. – Ну и силища у тебя! Кто ты?
– Это мой друг, – сказал Гэд. – Послушай, Рутта, почему бы тебе не отблагодарить его?
– Его? – Рутта ткнула пращника в грудь. Глаза у нее блестели хитровато. На приятном, чистом личике торчал смешной носик.
– Да, его. Учти, он скромен. Очень смущается.
Не говоря более ни слова, Рутта поднялась на носки, обхватила смуглыми руками шею пращника и звонко чмокнула его в губы. Бармокар засмущался, покраснел и что-то пробормотал.
– Что ты сказал? – спросила Рутта.
– Я скажу, что, – вмешался Гэд. – Он говорит, что хотел бы провести с тобою жаркую ночь.
– Это правда? – спросила бойкая Рутта.
Опять какое-то бормотанье вместо ясных слов.
– Не поняла, – сказала Рутта.
И опять этот Гэд:
– Рутта, он говорит, что хотел бы, чтобы ты подарила ему сегодняшнюю ночь.
– Сегодняшнюю? Но я обещала ее тебе.
– Я отказываюсь в пользу друга.
А Бармокар стоял так, словно не его все это касалось. Мычал – и все.
– Послушай, Гано, твой друг мужчина? – И Рутта залилась смехом.
Гэд наклонился к уху девицы и что-то сказал ей, видимо, смешное, потому что Рутта захохотала, глядя на Бармокара.
– Что ты шепчешь? – выговорил наконец Бармокар.
– Ничего особенного. Как всегда – сущую правду.
– Ну что ж, – проговорила кокетливо иберийка, – я согласна. – И прислонила голову к груди пращника. – Ты женат?
– Я? – почему-то удивился Бармокар.
– Неважно. С женатым даже интересней. Только ты мне не лги. Я не ревнива. А хочешь, Гэд, мою подругу? К ней еще не прикасались. Девственница, каких мало в этом городе.
– Ври больше! – буркнул Гэд.
– Я – вру? – возмутилась Рутта. – Значит, ты меня совсем, совсем не знаешь. Если совру – я плачу ей вместо тебя. Слышишь? – вместо тебя.
– Посмотри на нее! – воскликнул Гэд. – У Рутты завелись деньги. С каких это пор?
– С тех пор, как завела купчишку.
– Какого это?
– А такого! Не жадного, как ты.
Гэда, кажется, переговорила эта иберийская красавица. И тогда он упрекнул своего друга в медлительности. В конце концов, Бармокара не силком ведут на свидание. Можно вымолвить хоть слово?
– Фу! – поморщился Бармокар. – Последний карфагенский матрос и тот выбирает слова, а ты, Гэд, – совершенный босяк… Верно говорю, Рутта?
– Нет, неверно. Я обожаю Гэда. Он – мой хороший друг. Разве плохой порекомендовал бы тебе меня?
– Ладно, – примирительно произнес Гэд, – зайдем-ка лучше в харчевню и кинем чего-нибудь в рот.
Рутта вопросительно уставилась на Бармокара.
– Согласен, – сказал тот, шаря рукою в кармане: денег достанет, это точно.
И они направились к харчевне, окунувшись с головой в базарную толчею.
В харчевне – галдеж. Здесь стоит терпкий дух. Кого только не слышно: карфагенца и галла, ливийца и нумидийца, грека и васконца. Грубый смех сотрясает закопченный потолок.
Бармокар протискивается к укромному уголку, освещаемому разноцветным финикийским стеклом. Рутта садится на скамью меж Гэдом и Бармокаром. И кому-то незаметно кивает…
– Пусть тащат вино! – командует Гэд. – Кстати, есть у тебя денежки, Бармокар?.. Я немного поиздержался.
– Не волнуйся, пей, ешь. И ты, Рутта. Скажи мне, чем тебя угостить?
– Вот это другое дело, – сказал довольный своим другом Гэд.
– Ты совсем затуркал бедного мальчика, – заступилась за Бармокара Рутта. – Он настоящий мужчина, только немножко стеснительный. Поверь моему нюху.
– Я? – Бармокар посмотрел на девицу, подумал немножко и вдруг обхватил ее своими лапищами, посадил к себе на колени и впился губами в ее губы. Поцелуй был долгий, жаркий. Рутта – такая многоопытная в любовных делах – чуть не задохнулась.
– Галльский медведь, – с трудом вымолвила она, переводя дыхание. – Ты чуть не задушил меня.
Бармокар молчал, сопел, как провинившееся дитя.
– Ты ли это? – поразился Гэд. – Я же шучу.
– Я не люблю дурацких шуток!
Рутта поцеловала Бармокара, попыталась успокоить и успокоила – на этот счет она была великая мастерица.
– Мальчики, – сказала она, – мы будем ссориться или?..
– Мир! – сказал Гэд. И похлопал друга по плечу.
– Слышишь? – вопросила Рутта.
И Бармокар выдавил из себя:
– Слышу.
Рутта весело запищала.
Мужчины двинулись к хозяину харчевни, занятому закусками, которые он готовил вместе с женой. Он с трудом успевал – молодые воины ели и пили без оглядки, и это у них отлично получалось.
– Хозяин, – обратился к харчевнику Гэд.
– А, это ты, – сказал тот. – Тебе вина?
– Лучшего, и побольше!
– Денежки завелись?
– Именно.
– Где же они? – Почему-то хозяин оказался недоверчивым.
– Вот они! – Гэд указал на своего друга.
Харчевник осмотрел Бармокара обволакивающим взглядам бывалого знатока.
Пращник тряхнул мешочкам, подвязанным к поясу.
– Берите эту миску, эти кувшины, эти чаши, – приветливо сказал харчевник.
Его жена улыбалась во весь рот – сытая толстая баба.
Гэд нагрузился, как положено бравому воину, его примеру последовал Бармокар, предварительно выложив монеты.
– На здоровье! – крикнул им вослед харчевник.
– Не обижайте Рутту, – добавила его уважаемая супруга – сводница, каких свет не видывал.
Муж буркнул:
– Подкладываешь девицу и сама же даешь прекрасные советы.
– Этот Гано Гэд – парень не промах. Он и без моей помощи кого угодно завлечет.
– И тебя, что ли?
Пухлое лицо сводницы расплылось и стало похожим на сагунтский хлеб, который только что вытащили из печи.
Когда пращники выложили на дубовый стол свое угощение, Рутта удивилась:
– Куда так много!
От природы она была расчетлива, и, по ее мнению, незачем тратиться, когда в этом нет особой нужды.
– Я стою не так дорого, – пошутила она.
Бармокар строго взглянул на нее:
– И про эти шутки забудь.
Меч разящий
Магон попивает вино, удивляется. Есть чему удивляться…
Пошел восьмой месяц осады Сагунта. Подумать только – восьмой! А ведь казалось… Впрочем, ничего не казалось: Ганнибал шестым чувством понимал, что Сагунт – не простой орешек. Но, говоря откровенно, шестое чувство – сплошная отговорка для неудачников. В бою положено опираться на пять чувств, а не на шестое или там седьмое. Это мудрецы-болтуны придумали какие-то особые чувства. Вот Миркан Белый предупреждал… Верно, предупреждал… Однако предупреждать – это его специальность. А что ему делать, если не предупреждать? В противном случае кому он будет нужен со всеми его звездами и прочей чепухой?
Дай, Ваалхаммон, памяти! Стало быть, так: самое начало похода на Сагунт. Что же было вначале? Да! Как обычно, старика Миркана вызвали к брату. Магон был при этом разговоре.
– Я иду на Сагунт, – с места в карьер объявил ему Ганнибал.
Миркан вовсе не удивился: о Сагунте говорили давно, и в первую очередь – сам Ганнибал. Поэтому Миркан спокойно воспринял эту весть.
– Что ты скажешь? – нетерпеливо вопросил Ганнибал. Беседа, как всегда, происходила поздним вечером, когда все живое уже спало, а небо обильно украсилось звездами. Напомним: иберийское небо в это время черное-пречерное, отчего звезды кажутся ярче, чем они есть.
– Скажу вот что… – Старик потер лоб, словно пытался собрать воедино разрозненные мысли. – Скажу так: сагунтцы – народ сложный, их действия часто бывают неожиданными. В Сагунте много греков из Афин. Это, доложу тебе, может серьезно осложнить дело. Ведь они горазды на всякие выдумки. На хитроумные – особенно. – Миркан жестом остановил Ганнибала, который попытался перебить его. – Сейчас закончу. Всего два слова еще. Значит, так: действия твои против карпетанов и ваккеев принесли тебе немалую славу. Твои воины кое-что намотали себе на ус. И это все в твою пользу. Запомни: сагунтцы – не олкады.
Ганнибал потянулся за мечом, разыскал припрятанное куриное перышко, подбросил перышко кверху, подул на него, и оно поднялось еще выше, чтобы начать затем плавное падение. Брат вытянул руку с мечом. Вот перышко коснулось меча и раздвоилось.
– Видишь? – торжествующе произнес Ганнибал.
– Да, меч у тебя острый.
– Острее бывает?
– Пожалуй, нет.
– Вот так я поступлю с Сагунтом.
Старик недоверчиво поглядел на меч.
– Не веришь, Миркан?
В ответ молчание.
– Не веришь, спрашиваю? – повысил голос Ганнибал.
Миркан Белый поведал некую вавилонскую притчу про богатыря, который слишком надеялся на свою силу. Этот богатырь повстречался с другим богатырем из Великой пустыни и был повержен. И не потому, что оказался слабее. Нет, он не рассчитал мощь противоборствующую, пошел грудью вперед, напролом, позабыл о хитрости и поплатился жизнью.
– Дурак был твой богатырь, – проворчал Ганнибал.
– Я бы не сказал. Повторяю: он слишком понадеялся на свою силу.
Ганнибал обошел старика, оглядел его со всех сторон. Немощь была налицо. Физическая. А какова сила духовная? Война – не только сила мускулов. Война – это и сила ума, сила мысли, сила духа… Эта истина была хорошо известна, например, афинянину Периклу, Македонцу. Хорошо понимают это и римляне. Эти хитрые лисы давно оценили силу ума, впрочем, как и силу мускулов. Покойный Гамилькар не раз поучал: "Только гармоничное сочетание силы ума и силы мускулов приносит счастье полководцу". Ганнибал усвоил эту истину сызмальства, он следует ей, не отступает от нее.
– Так что же сагунтцы, Миркан?
– А вот что: они сидят за прочными стенами. В случае нужды могут совершать дерзкие вылазки. Есть у них одно явное преимущество: они обороняют свой дом…
– Так, уважаемый Миркан, так… Продолжай…
– Если смотреть на нас с сагунтской стены, мы – нападающие недруги, мы идем разорять их теплое гнездо. Эта мысль доведет их до отчаяния. А это, в свою очередь, утроит напряжение мускулов, подымет дух.
– Из твоих слов можно заключить, что они считают нас разбойниками? – Ганнибал стоял перед стариком, заложив руки за спину, медленно поднимаясь на носки и так же медленно опускаясь на пятки, будто готовился к прыжку. Богатырь – ноги сильные, плечи широкие. Ничего не скажешь: рожден для ратных дел…
– Вполне, – произнес Миркан Белый. – В их глазах мы – разбойники. Самые настоящие.
– А в моих – холуи они римские, жалкие подпевалы, шавки задиристые. Вот они кто!
– Я говорю только то, что думаю.
– Верно, говори, говори…
Еще немало неприятного наговорил Миркан. Ведь позвали его именно ради этого: чтобы говорил то, что думает, говорил не кривя душой. Поддакивающих вполне достает. Пусть малоприятен этот Миркан, тем не менее слова его заставляют думать…
И вот, спустя восемь месяцев с того памятного разговора с Мирканом Белым, брат топчется у стен Сагунта. Мало того: эти негодяи ранили его, самого Ганнибала! Кто-то ловко метнул дротик, и железо вонзилось прямо в правую ляжку. Пришлось слечь, лечиться, приостановив все военные действия против сагунтцев.
А эти римляне поспели-таки: прислали послов. Почему, спрашивается? Разве не знали они, кого против кого науськивали? Эти лисы сделали вид, что желают только восстановить мир, уберечь Сагунт от бедствий войны. С каких это пор римляне стали заботиться о ближних? Не проще ли вообразить, что им дорога своя шкура, и только своя. А Сагунт – просто так, мелкая монета в их грязной капитолийской политике. Эти дурни, сагунтцы, полагают, что за их спиной – верные друзья, защитники добрые. Как бы не так!
Прихлебывает вино Магон и прикидывает: что и как будет с Сагунтом – до и после решительного штурма?
Ганнибалу хорошо было известно через лазутчиков, что в самом Сагунте начались распри. Речь шла о верхушке городского населения, о видных фамилиях. Одни говорили так: надо до конца сохранить верность Риму, ибо в этом, и только в этом спасение. Другие утверждали, что Карфаген настолько могуществен, что всякое сопротивление бессмысленно. Рим, дескать, далеко, а Ганнибал – этот молодой беспощадный карфагенский вождь – под самым боком.
Ганнибал говорил по этому поводу:
– В конце концов они откроют мне городские ворота. А иначе я сотру в порошок этот поганый город.
От лазутчиков в Риме шли такие донесения: на Капитолии тоже два мнения: отцы сенаторы – из наиболее решительных – призывают к войне против Карфагена на суше и на море. Причем под сушей они разумеют африканскую землю. Но есть и такое мнение: надо воевать – это верно! – но воевать в Испании, где главные силы карфагенян. Раздавались на Капитолии и такие голоса: надо направить посольство к Ганнибалу, поговорить с ним, попытаться убедить его, что мир лучше войны, а там видно будет…
Сенат назначил послами к Ганнибалу неких Публия Валерия Флакка и Квинта Бэбия Тамфила. Ганнибал и слыхом не слыхивал о сих римских деятелях. Впрочем, эти римляне – по словам Ганнибала – полагают, что любой владелец дома и кусочка римской клоаки может достойно представлять державу. Эти странные, часто подозрительные друг к другу римляне даже в самый разгар боев могут поменять командующего, срок полномочий которого истек. Это, конечно, дурачество. Но (если говорить откровенно) не дурачество ли поведение карфагенского Совета, где не прекращается грызня, где каждый мнит себя афинским мудрецом и ревнует к любой победе карфагенского оружия, если она, победа, исходит не от него самого? Словом, и те, на Капитолии, и эти, в Карфагене, достойны друг друга. Самое лучшее: не обращать на них внимания и делать свое дело.
Так и поступил Ганнибал: он сказался очень занятым и не принял римское посольство.
– Скажите этим олухам, что я занят.
Магон попытался отговорить брата от этого оскорбительного для посольства шага.
– Оскорбительного? – возразил Ганнибал. – Да я чихал на них! Кто они такие? Подобными субъектами в Риме хоть пруд пруди. Ты знаешь, что это такое – пруд прудить? Ну вот, так и скажи им: убирайтесь!
Магон сказал:
– Сдалось им это болото! Чтобы квакать вместе с тамошними старцами?
– Нет, они предложат нечто.
– Что именно?
– Мир или войну.
– Так сказали они?
– Да.
– Они что – полоумные?
– Не сказал бы.
Ганнибал задумался, не спуская глаз с брата.
– Что тебе стоит поговорить с послами, Ганнибал? – спросил Магов.
– А зачем?
Магон развел руками: вид у него, как всегда, был бравый, но эта поза не вязалась с его обычной манерой держаться. Он, видимо, в чем-то серьезно сомневался. А к чему сомнения, когда жребий брошен?
– Еще не поздно, Ганнибал…
– Верно, не поздно. – Командующий вызвал писца и продиктовал письмо в Карфаген. Он извещал своих приверженцев – партию баркидов, – что в Карфаген собирается римское посольство, что Рим желает выиграть время, а сам стягивает флот и армию в Массалию. Мнение Ганнибала таково: надо идти на Рим. И он пойдет на Рим. В этом сомнения не должно быть. Все!
– Магон, – сказал Ганнибал, – это письмо срочно направь в Карфаген, оно должно опередить посольство римлян. Ясно тебе?
Приказ был исполнен в точности. Потолкались эти – как их? – Публий и Квинт или Флакк и Тамфил – кто их разберет? – около палатки Ганнибала и отплыли в Африку, в Карфаген. Пусть плывут себе…
Нога командующего зажила, он объехал на коне войско, поделенное на несколько частей. Осмотрел стенобитные машины, проверил катапульты, полюбовался слонами и отдал такой приказ: с утра бить стены Сагунта в нескольких местах и с разных сторон, катапультам неустанно обстреливать город, послать на головы горожан несколько сотен горшков с горящей серой.
Слово полководца – закон: войска в точности исполнили его приказ. А эти, сагунтцы, казнив несколько знатных людей, готовых переметнуться к карфагенцам, совершили вылазку. Они набросились на стенобитные машины, облили каким-то маслом защитные деревянные кровли над ними и подожгли. Сагунтцы были столь яростны (а мечи их сверкали, словно молнии, а пики казались втрое длиннее обычных), что карфагенцы кое-где дрогнули. Дрогнув – побежали. Пришлось вмешаться коннице, чтобы восстановить боевой порядок. Это сделал сам Ганнибал. Его храбрость не могла не воодушевить воинов. К исходу дня удалось загнать сагунтцев обратно в город.
Горшки с горящей и вонючей серой вызвали в городе пожары. Дышать стало невозможно. Ганнибал приказал усилить обстрел. Тяжелые катапульты действовали слаженно, однако Гасдрубал, брат командующего, осмелился заявить, что римские катапульты лучше, что надо кое-что изменить в машинах. Может быть, канат недостаточно прочный. Или же боевая дуга слабее, чем это должно быть… Любопытно, из какого дерева мастерят римляне эти свои боевые дуги на катапультах?
– У них меньше думают и точнее исполняют приказы, – мрачно заметил Ганнибал. – Вместо того чтобы умствовать, наказал бы трусов, постыдно бежавших к реке. Римская децимация придумана умными людьми.