Два исторических романа, включённые в этот сборник, посвящены прославленным полководцам русской армии.
Атаман Платов, в молодости возглавивший легендарный поход на Индию, прерванный из-за смерти императора Павла I, вошёл в историю как герой Отечественной войны 1812-го года. Имя атамана, храбрость, воинское умение и везение, приводило в ужас противников.
О подвигах и личности генерала Скобелева повествует второй роман. "Полководец, Суворову равный", отзывались о Скобелеве в академии. Походы в Коканд, присоединение к Российской империи Туркестана, защита братьев-славян в балканских сражениях под Плевной, на Шипке, долгое стояние русских войск под командованием Скобелева под стенами заветного Царьграда, Константинополя, векового стремления России - вот лишь некоторые эпизоды увлекательного рассказа Немировича-Данченко, знавшего и дружившего с прославленным воином.
Содержание:
Петр Hиколаевич КРАСНОВ - АТАМАН ПЛАТОВ - ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 34
Василий Иванович НЕМИРОВИЧ-ДАНЧЕНКО - СКОБЕЛЕВ 58
ВМЕСТО ВВЕДЕНИЯ 58
ХХХVII - СКОБЕЛЕВ У КАРЛИСТОВ 111
Примечания 113
Белые витязи
Петр Hиколаевич КРАСНОВ
АТАМАН ПЛАТОВ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
...С французами у нас колеблется и так и сяк,
но кажется, война будет неизбежна,
знайте это для себя, ибо есть о сём секрет...
Письмо Платова к Кирсанову, 17-го августа 1811 г.
из Спб. Военно-Учёного Архива.
Дело № 1835
Зимой 1811 года в одной из изб Старочеркасской станицы за сулеёй вина собралось знатное общество. Два седоусых полковника - Сипаев и Луковкин, в расстёгнутых мундирах, есаул-атаманец и молодой казак, не по форме, по-домашнему одетый, бледнолицый и худощавый, по фамилии Каргин, Николай Петрович, сидели на накрытых коврами лавках, судили и рядили о разных делах, время от времени окуная длинный ус в самую середину серебряной кружки или бокала заграничной работы.
Иногда дверь отворялась, и Марья Сергеевна, жена полковника Луковкина, входила с подносом, уставленным чарками с вином и наливкой, и, кланяясь в пояс гостям, обносила их винной брагой, приговаривая нараспев:
- Чарочка-каточек, катись ко мне в роточек, чарочка-каток, катись ко мне в роток.
Тогда гости брали чарки и быстро осушали их, мощно крякая и рукавом шитых мундиров утирая усы. Один Каргин не пил. При каждом появлении жены Луковкин хмурил брови и сердито смотрел в сторону. А появлений таких, надо думать, было уже немало, по крайней мере, лица гостей раскраснелись, споры стали оживлённей, речи звучали громче.
- Я тебе говорю, Фёдор Семёнович, - хватая за рукав Луковкина, говорил Сипаев, - что это не мир, а позор для России! Что "они" под Фридландом глупили, так это не есть оправдание, чтобы мир заключать. А Тильзит - безобразие! И наш Матвей Иванович то понял... Ты слыхал, чай, что он во дворце сделал?
- Ну? - сердито спросил Луковкин.
- Когда ему, значит, в Молдавскую армию отъезжать, был у Коленкура большой обед...
- Стой. Что за птица такая Коленкур?
- Вот то-то что птица! Бонапартов посланник при нашем дворе.
- Так. Ну, дальше?
- Да, так вот был у него большой обед по случаю получения портрета Бонапартова в короне и с порфирой, Барклай был, ещё много знатных персон пособралось. Ну, а Матвея Ивановича ты знаешь - он ведь как ляпнет, так топором ровно обрубит, да на всю залу при этом. Голо-сок-от, значит, командный. Вошёл он в залу, огляни портрет, да и молви: "Эким шутом написан..." Ну, сам знаешь, какая тамоха поднялась. Шу-шу, шу-шу, то, другое, третье... Коленкуру... а тот, французская лиса, сейчас и до государя. Так и так, ваше величество, оскорбление и прочее. Мы, говорит, дружеской державы, вы, говорит, братьями именуетесь, не могу, говорит, допустить этакой позор для французской короны...
- А, ты, егупетка подла , - сорвалось с языка молчавшего до сих пор и сидевшего в углу атаманского есаула.
- Государь осерчал. Послали за Матвеем Ивановичем. Является: кавалерия на груди, бриллиантовая сабля, что матушка Екатерина пожаловала, у бедра, - словом, со всем причиндалом. Говорил ты то и то? - спрашивает государь. "Говорил, государь. От твоей царской милости не скрою. Я давно отказывался от его иноземной хлеба-соли. Мы не рождены для супов; щи да каша солдатская еда наша" Вот каково отпалил.
- Важно. Его взять на это. "Притворный" он человек. Слыхал, ведь Дон под турецкого султана отдать хотел.
- Брешут.
- Видно, не брешут, коли в крепости сидел Матвей Иванович.
- Так то облыжно говорили, с того и сидел.
- Нет, брат, дыма без огня не бывает!
- Слушайте, - тихо, озираючись, сказал Сипаев, - а вы думаете, Черкасск-то зря перенесли на новое место? Что там - ни земли, ни воды - гора, пустота, пакость одна. А ведь перенесли, да и только, и разговору нет смекаете зачем?
- К имению Мишкину ближе ездить, недалече лошадей гонять, - мрачно молвил есаул.
- Ах вы, фармазон вы настоящий. На своего шефа этакое подозрение!
- Мне предположительно, что просто не смекнул Матвей Иванович, что там худо будет, вот и перенёс он нашу столицу. Военного ума да хитрости у него палата, а гражданской сообразительностью, видно, Бог обидел.
- Тоже фармазон, - сказал Сипаев. - А невдомёк вам, что для того удалил он нашу столицу от реки и от моря, от дорог на Россию, чтобы удалить нас от невоенного влияния России, чтобы сомкнуться в тесной казачьей семье и не принимать иногородних обычаев! - с жаром воскликнул седоусый полковник и ударил кулаком по столу.
- Вздор, - громче прежнего сказал Луковкин, - полки наши расползлись, как сильные котята от матери, по всему миру крещёному. Сегодня в Вихляндии, назавтра под немца, в Итальянском королевстве были - сам ты пьёшь из венецейских бокалов, что привёз из Лозанны, дочь твоя по старине ли воспитана? С любым казаком заговорит, и белоручка при этом. Клавикорды ей выписал, французинку приставил, лопочет на заграничный манер... Да и сам Матвей Иванович - ристалища да погулянки делает, из "стенки" забаву устроил! Какое же тут охранение. Поздно!
- Он хорошее переймёт, а худого не тронет.
- Не тронет. Что посты-то блюдёт да штаны широкие носит, то и казак! Нет, казак, по мне, не в штанах; казака хоть гусаром выряди - он всё одно казак, и всё... Теперь вот чекмени пошли форменные, шитьё дали, кивера, что же, разве хуже с того стали казаки? Попомни, в седьмом году под Алленбургом, на Пассарге, разве Степан Фёдорович Балабин не вёл на победы их? - кивнул Луковкин на атаманского есаула, который самодовольно покрутил ус. - А Рассеватское дело в Турции, а под шведом?
- Всё это верно, но только зря мы приняли шитьё это да кивера великороссийские. Сегодня кивер, а завтра в регулярство писать станут. Вот ты говорил про Матвея Ивановича, что недалёкий он человек, нет, он дальше нашего видит Он это знает. Он и рейтузы наденет, а солдата из казака не позволит сделать.
- Ладно. Прикажут, и сделает.
- Матвей-то Иванович?.. Ты посмотри на него. Да спроси любого казака про него. Это обаятельный человек Что, малолетка, Николай Петрович, верно я говорю?
Вспыхнул весь Каргин. Никогда не доводилось ему со стариками беседовать. Встал он с лавки и нежным, певучим голосом заговорил:
- Атаман наш? Жить за него и умереть. Видал я его ещё мальчиком. В голубом мундире, на сером коне проезжал он по Черкасску. Я в айданчики с Петей Кумшацким играл. Подъехал ко мне - а я шапку снял. "Добрый казак будешь - служи!" - сказал, да так глянул! Всего меня светом так и озарило - и ясно, и истово хорошо стало у меня на душе. Так бы вот и служил, всё и служил! И турка бы бил, и француза, и всех, всех, кто враги!
- Что же не служишь? Ведь восемнадцатый пошёл?
- Куда. Девятнадцать по весне будет. Отец не велит Учили меня много. Немца и Француза приставили, а теперь, говорит, в университет в Москву отвезу - образованные люди, говорит, на Дону нужны. Ну, а мне куда же. Супротив отца пойдёшь разве?
- Конечно, идти не след, - сказал Сипаев.
- Вот ещё "письменный" человек - его отец, - кивнул Луковкин на Каргина. - Так ты в Платова влюблён? А Маня Сипаева?
Пуще прежнего вспыхнул молодой казак, даже слёзы выступили на глаза.
- Ишь, краснеет-то как! Словно девушка-невеста.
- Ну, не мучьте его, - промолвил атаманец, - мы с ним в заговоре. Ведь да?
- Да, если бы вы были такой добрый!
- Ладно, ладно, - махнул рукой есаул и опять прислушался к спору стариков.
- Тильзит, - хрипло кричал Сипаев, - позор! Фридланд - поражение! Да-с.
- Фридланд - ошибка в выборе позиции и славнейший день всей кампании.
- Славнейший! Бреши! Ты вот спроси у атаманца, что после-то было. Бегство, позор. Да... Вот спроси, спроси Зазерскова.
- Что я буду спрашивать, - громовым голосом на всю избу кричал Луковкин, - российская победоносная армия никогда не бежала. А что позиция была выбрана плохо...
- Нет. Не позиция, а то, что рано нам с Бонапартием биться - он сила!
- Однако в Италии мы били его. Сам был, знаешь.
- Эка хватил: в Италии! В Италии Александр Васильевич Суворов - сила был. Сокол!
- А нонеча - Платов.
- Платов и Суворов? Атаманы-молодцы, послушайте - ну, не спятил ли старец с ума?
- Спятил?! Ты глаза-то налил да и говоришь: "Спятил!"
- Не ты подносил; своё пил.
- А ты пей, да разум не теряй. Суворов - это гений на весь мир!
- Постой, Суворову-то что, лет семьдесят было, да притом он русский, ему ход давали, а Платов опальный, да ещё казак.
- Это верно, - сказал Зазерсков, - казаку ходу нет и не будет.
- Бреши! Ермака Тимофеевича за Сибирь Доном пожаловали!
- Да видал он его? А? А где выборный атаман? Пугачёв-то чего боялся, забыл? В регулярство писать думали.
- Фармазон!
- Нет, коли на то пошло - сам ты фармазон. Сейчас видать верховую сипу.
- Эй, Алексей Николаевич, зачем лаешься - грех.
И долго ещё шумели бы казачьи половники, да дверь отворилась, впустив за собою струю пара, и черноволосый и черноусый, в зелёном мундире с Екатерининской медалью на шее, вошёл генерал-майор Иван Кузьмич Крутов. Сняв папаху, запорошённую снегом, с чёрной головы, он весело крикнул:
- Замолчи, честная станица!
Спорщики замолчали и поднялись навстречу лихому донскому генералу.
- А, ваше превосходительство, честь и место!
- Манжате и пивате?
- Есть немного. Не побрезгуйте, ваше превосходительство. Эй! Марья Сергеевна - вина!
- Челом бью хозяйке, - сказал Крутов и поклонился в пояс жене Луковкина.
- Ну, что, по старине? Чарочка-каточек?..
- По старине, Иван Кузьмич, - развязно улыбнулась казачка.
- Ах, старина, старина! - вздохнул Крутов. - Последние времена настали, а тут по старине, говорите. Комету видали?
- Ну, что же комета? Это от Бога.
- От Бога-то от Бога. Да был я сейчас у Хрисанфа Павловича Кирсанова. Сказывал мне: письмо он от атамана из Питера получил. Пишет, с Наполеоном у нас и так, и сяк, однако готовьтесь, и чтобы коши исправны были, об весне как бы не в поход.
- Вона! - протянул Сипаев, а за ним и Луковкин повторил то же восклицание. - А у нас-то и полки по станицам распущены... Плохо дело. Опять скомплектовывать будут.
- Наши уже собираются на Красный яр, - сказал есаул-атаманец.
- Ваши! Ваши в первую голову... Ну, довольно об этом! Война так война. А у вас что за сбор?
- Это наше кумпанство.
- Ну, где кумпанство, там и пьянство, а где пьянство - там и веселье. Верно?
- Верно, - в голос ответили гости.
- Ну-ка, есаул, ваших александровских песенников нельзя ли? Скомандуйте-ка, батюшка.
Есаул поднялся.
- Слушайте, дорогой, ещё бы и за Балабиным послать, - сказал Луковкин, - да, может, и других, кто дома, а, на огонёк? А у нас икра есть ловкая, да звена два осетринки, да кто не постится - хозяйка моя живо индюка бы зажарила. А и индюк же ва-ажный! Сам Наполеон такого не едал.
Не прошло и полчаса, как небольшая полковницкая изба стала наполняться народом. Пришли офицеры-атаманцы, пришли старые полковники, а несколько минут спустя дверь в соседнюю комнату открылась и на фоне стены, сплошь увешанной коврами, сбруей и старинным оружием, показались синие кафтаны атаманских песенников.
Высокий, черноусый урядник тряхнул кудрями и, обернувшись к казакам и высоко подняв плеть над головой, вдруг сразу оборвал её книзу - и дружно хватили песенники:
Чарочка моя, серебряная,
На золоте расписанная.
Кому чару пить - тому здраву быть;
Пить чару - Ивану,
Здравому быть - Кузьми-ичу,
А мы ему здравия жа-ла-им,
За его здоровьице пьем-гуляим,
За его дела, за хорошая.
За его дела прокричим ура,
Ура, ура, ура, ура!
Громовым "ура" наполнилась горница. После Крутова пели "чарочку" хозяину Луковкину, потом Силаеву, Балабину, Зазерскову, - даже молодого "вольного" Каргина и того не забыли...
И не прошло и полчаса после прихода песенников, как под звуки рожков и тарелок, под залихватскую песню про панну-паненочку седой Сипаев отхватывал вприсядку, стоя напротив Зазерскова, который так и гремел шпорами по дубовому полу горницы и, распахнув грудь узкого чекменя, показывал вышитую рубашку и чёрную волосатую грудь...
Кругом с бокалами и стаканами толпились молодые и старые офицеры, а залихватский напев разносился по горнице, заставляя дребезжать стёкла, изукрашенные морозным узором.
Каргин встал потихоньку, протискался сквозь ряды казаков-песенников и вышел на улицу.
Прежде всего поручив зазевавшемуся у ворот хлопцу вызвать есаула Зазерскова, он приказал принести себе шубу.
Ночь была тихая, морозная, звёздная. Тёмно-голубое небо величаво раскинуло покров свой над землёй, покрылось мириадами звёзд и звёздочек и, блестя и искрясь, отразилось тысячью бледных точек в снежном покрове туманной земли. Тихо всё в станице. Ни фонарей, ни панелей. С боков наезженной по глубокому снегу ухабистой дороги протоптаны тропинки, где вдвоём с трудом можно идти. Впрочем, у полковницкой хаты сделана даже дорожка и песком посыпана - словно чуял полковник, что нетвёрдыми ногами будут расходиться гости по скользкой дороге.
Станица и спит и не спит. Тихо на улицах. Брехнёт собака раза два, и опять тишина, и опять ничего не слышно. Только лунный свет струится сверху и обливает зеленоватыми тонами и крутые крыши, и белые стены казачьих мазанок. Но станица живёт. И эта внутренняя жизнь сказывается в ярком свете, льющемся из окон, в красных четырёхугольниках, что клинами легли по улице, показывая, что всюду своя жизнь, своё общество.
- Ну, что, молодой? - хлопнув Каргина по плечу, сказал есаул-атаманец. - Слыхал, война, говорят, будет?
- Дай-то Бог! - с жаром отвечал молодой казак.
- Не гневи Бога! Трудно казаку на войне - с нею всех потянут, а поклёпам конца не будет. Кто ни воруй, кто ни мародёрствуй - непременно на казака скажут. Потому такое убеждение: воры казаки.
- Да ведь и то правда. Наш брат ловчей на этот счёт будет. Регулярные, те мешковаты; тот пока соберётся да оглянется, а казак уже и взял...
Приятели помолчали немного.
- Слушай, Николай, неужели ты так и решился против отца идти на службу, вместо того чтобы в университет?
- Да. Решил, и твёрдо решил.
- Плохо твоё дело. Без родительского благословения кто тебя примет?! А потом и то рассуди: к чему тебе воевать. Мало нашего брата гибнет во славу Тихого Дона?! Одним больше, одним меньше - войску прибыток не ахтительный. А ты у нас по всему Черкасску разумник - о двух языках разговоры разговариваешь, сказывают, до звёзд доходил, какая планида что обозначает, знаешь, - тебе надо непременно идти в Москву - там в университете ты всё превзойдёшь, пойдёшь по гражданским делам... Всё чиновник у нас свой будет казак...
Зазерсков помолчал немного и потом продолжал:
- Я много видал и городов, и людей. Помню, в Пруссии были, в Туретчине, под Оренбург ходили. Видал я Варшаву, видал я поляков там - всякий народ себя знает. Спросишь у них, у офицеров ихних, кто теперь царь - назовут, скажут и кто раньше был, и как тогда люди жили, какие были законы, куда ходили, с кем торговали - а у нас... Что старики помнят - знаем, и то всяк по-своему толкует, потому что всякий себя умней других считает. Слыхал сейчас - Платова рядят и так, и этак; один говорит Фридланд - победа, другой - поражение.
- А по-твоему, как?
- По-моему... Да и сам не знаю. Что потом быстро отступали - верно, а что было, почему отступали - почём знаешь.
- Ты думаешь - ты в армии будешь персоной? Нет, шалишь, брат, - песчинка, нуль... Среди генералов-то наш Матвей Иванович еле приметён, а по Дону-то ровно солнце красное светит. Но дальше слушай - ну, кто мы такие, донские-то казаки? Немец он немец, у него вера немецкая, и язык свой, и всё, а мы? Говорим по-русски, вера православная, а назовёшь русским - обижаемся. Вот и справься здесь. Ах, был бы умный-то у нас да учёный человек, до всего дотошный - он бы всё это досконально разъяснил. Во Франции, говорят, такую машину изобрели, что летать можно, а у нас на Дону-то слыхал ли кто? Брось, Николай Петрович, свою затею служить - служба многому не научит...