Мимо него бежали какие-то люди в тяжёлых, облипших грязью сапогах; они не обращали на него никакого внимания. Один прыгнул через него, и большой ком грязи, сорвавшись с голенища, упал на раненого и причинил минутную боль.
"За что! За что!" - с горечью подумал Каргин.
Вслед за сапогами, мелькавшими перед глазами лежащего Каргина, замелькали облипшие грязью штиблеты и разутые босые ноги...
То проносились наши войска, преследуемые вчетверо сильнейшим неприятелем. Один из конскриптов, молодой, безусый мальчик, недавно слёзно прощавшийся со своей матерью, фермершей в Провансе, наивный и чистый, с размаху всадил свой штык в бок лежащего казака и, засмеявшись, побежал дальше.
Зачем он сделал это - он и сам не сознавал. Если бы ему сказали, что он нанёс смертельный удар легко раненному, что причинил ему невыносимые страдания, что сделал молодую женщину на дальнем востоке вдовой, а ребёнка сиротой - он был бы страшно смущён, и кровавый призрак убитого им казака, быть может, преследовал бы его всю жизнь...
Но никто ему этого не сказал, и, ударив в бок человека в синем мундире, он стряхнул кровь, покрывшую штык, и весело побежал по улице, прыгая через трупы, и его весёлое, жизнерадостное настроение нисколько не пострадало от этого, да он и не думал больше о раненом казаке.
Весь свет изменился теперь для Каргина; что-то холодное, жестокое вошло внутрь его, вошло туда, куда не должно было входить, вошло и вышло - и вдруг стало тепло и мокро. Бок быстро намокал, и по мере того как мундир становился сырее, а боль сильнее, свет дня погасал перед его очами; желания становились мельче, уже, мир ограниченнее, память слабее. Что-то светлое, радостное мелькнуло было перед ним, как луч солнца в тёмной конурке, и опять ничего, опять та же тьма...
Казаки поспешно садились на коней и готовились догонять ушедшую пехоту. Отступление было в полном разгаре.
- Где Николай Петрович? - спросил Зайкин, беря за чумбур лысую лошадь Каргина.
- Там, - сурово ответил Иван Егорович и махнул рукой по направлению к деревне.
Никто не переспросил, никто ничего не сказал.
Зайкин жестоко ругнул заигравшую было лошадь и свирепо крикнул: "Но, чёрт!" - и сотня молча потянулась вслед за авангардом.
Все были недовольны. Всем казалось, что они разбиты, что плохо сражались, что не выполнили они своего назначения, и глухая злоба на тех, кто заставил отступать, не давала думать о Каргине и многих других, что остались там где теперь "он", за той роковой чертой, за которой кончается "наше" и начинается "его".
Но они ошибались. Они были победителями, хотя и относительно.
XXIII
...Пятнадцать человек казаков с одним
офицером, знавшим несколько язык
того края, отряжены были ночью для
отыскания, сколь возможно, хотя
несколько лодок, оставшихся как-либо
в безызвестности у неприятеля... Приплыв
к правому берегу противу дер. Ломач,
найдены были ими ещё две большие лодки,
на коих, по показанию гребца, находилась
библиотека Лютера, следовавшая
из Виттенберга в Дрезден; ящики сии
в то же время были выгружены
для доставления оных сухим путём...
Военно-Учёный Архив. Дело № 2073
"Генерал Рот, - писал Астер, - весьма удачно исполнил возложенное на него трудное поручение сделать перемену фронта назад, в виду превосходных неприятельских сил, на вязкой местности, при постоянном напоре противника на основную точку его движения. Потеря его пленными была незначительна; войска его выказали способность к маневрированию и явили новый опыт обычной русским храбрости, чему доказательством служит огромная потеря людей, как со стороны их, так и со стороны французов".
С тяжёлым сердцем, грустно понурившись, шлёпали по размокшей глинистой дороге казаки и солдаты Рота. А сзади пылали деревни, громыхали неприятельские пушки и раздавались победные клики:
- Отступать!
Отступали после Люцена, отступали после Бауцена, наконец, собрались с силами и ударили на Дрезден, и теперь опять отступать!
Но отступать перед Наполеоном! Не позор это, а нормальное явление.
Да, "ни светлый ум Императора Александра, ни решимость бороться не на жизнь, а на смерть короля прусского, ни опытность Моро, ни глубокие сведения Жомини не могли заменить недостатка в вожде, способном управлять огромной армией".
По размокшим и раскисшим дорогам шлёпали войска, изнурённые, измученные тяжёлым походом, павшие духом после неудачного боя. Кавалерия шла в поводу с лошадьми, подбившимися, никуда не способными, затупелыми от усталости.
Если бы Наполеон мог ударить в этот момент на армию союзников, если бы была у него лихая кавалерия - кончился бы тогда великий поход и не было бы Лейпцига и Парижа, Ватерлоо и святой Елены...
Но спят богатыри-кирасиры, спят удалые гусары под снегом неприютной, холодной России: усеяли своими и конскими трупами они далёкий путь от Москвы до Данцига.
И недоволен победой великий полководец. Мрачная будущность рисуется ему на горизонте, закрытом тучами. Хмурится ясный лоб, и мрачно, словно предугадывая зловещее будущее, говорит он:
- Войска, направленные против Берлина, разбиты; опасаюсь также и за Макдональда... Он храбр, предан мне, но ему недостаёт счастья.
Счастья!.. Да, и Наполеону нужно было счастье!..
Коньков не участвовал в сражении под Дрезденом. В главной квартире сильно беспокоились о положении северной армии, наследного принца, и для получения донесений оттуда решено было снарядить летучий отряд, командование которым вверили князю Кудашеву. В отряд назначались два эскадрона ольвиопольского гусарского полка и две сотни отборных казаков атаманского полка.
В число отборных Коньков не мог he попасть. И, весело собравшись, он, в числе прочих, тронулся по грязной осенней дороге. Надлежало пройти с лишком двести вёрст сквозь неприятельское расположение и вернуться обратно.
Сознание важности поручения, а главное, сознание, что не будут они участвовать в том сражении, от которого толку не выйдет, радовало офицеров, казаков и солдат, и отряд весело подавался рысью вперёд и вперёд, оставляя сзади себя хмурую, недовольную армию и стены неприступного Дрездена.
Коньков особенно радовался этой "партии". В ней он скорее забудет свою ненаглядную Ольгу, и время пробежит скорее, война придёт к концу, он вернётся в Петербург, и, быть может, его прикомандируют к лейб-казачьему полку. Вероятно, его к тому времени произведут в чин ротмистра и он будет командовать эскадроном.
То-то заживём тогда! Будем ездить в театры, гулять по Невской перспективе, по набережной, а в весенние белые ночи будем кататься на лодке, и тепло, уютно, хорошо будет у нас. Это не то что мокнуть на осеннем дожде!..
А дождь зарядил не на шутку. Золотистая шея Занетто побурела, потемнела, сделалась скользкой и горячей, грива слиплась и лежит на мокрой шее ровными прядями, на ушах дрожат капли.
Казаки съёжились на сёдлах; впереди англезом подскакивают гусары; хорошенький Воейков задержал лошадь и подъехал к Конькову.
- Ну что, хорунжий, как живёте-можете?
- Сотник, - весело поправил его Коньков.
- Давно? Поздравляю. Очень, очень рад. Когда же?
- После Тарутина.
- Да, ведь вы там отличились.
- Казаки вообще отличились, - скромно заметил Коньков.
- Ну и вы особенно. Наверно. Знаете, я завидую вам немного. Вы такой храбрый, лихой, мне кажется, отважнее вас нет во всей армии! - с восхищением глядя на сотника, сказал Воейков.
- Верно, ваше благородие; супротив Пидры Микулича храбрее нет казака! - из рядов весело сказал Жмурин.
Воейков покосился немного. Но, вспомнив, что у казаков своя товарищеская дисциплина, весело взглянул на казака и по-французски сказал Конькову:
- Это самое лестное, что можно слышать. Отзыв своих солдат дороже похвалы начальства.
Вспыхнул Коньков, и радостно, и хорошо, и стыдно ему стало.
"Вот бы Оля послушала", - мелькнуло у него в голове.
- Почему вас называют Пидра Микулич, - это так смешно!
- Пётр Николаевич, Пётр Миколаич, ну и до Пидры Микулича добрались.
- Пидра - это так забавно!.. И потом ещё я одному завидую: у вас такая прелестная невеста.
- Правда! - оживлённо заговорил сотник. - Простите, я вас и не поблагодарил за её спасение. Я вам всем обязан.
- Пустяки. Эти мерзавцы разбежались при нашем появлении. Мне очень приятно было возобновить знакомство с Ольгой Фёдоровной... А признайтесь, вам немного досадно было, что не вы её освободили?
- Да, - искренно ответил Коньков. - Это мне доставило бы большую радость.
- Это было бы так красиво! Точно в романе.
- А разве все теперешние события не похожи на вымысел, на какую-то фантастическую сказку! Подумайте, мне двадцать третий год, а я верхом объехал пол-Европы. Видел турок, их города, их жизнь, дрался и в России, и в Пруссии, и в Саксонии, чего-чего не видал! Замечательно! Из простого казака дослужился до сотника.
- Как из простого? Вы из крестьян?
Коньков рассмеялся;
- У нас, на Дону, нет ни крестьян, ни дворян, а все люди вольные - казаки. Только у одних отцы и деды жалованы русскими государями чинами и дворянским званием, у других нет. Большинство нас служит с казачьего чина. Я шестнадцати лет перед первой наполеоновской войной вступил в атаманский полк простым казаком...
- Вас, значит, били и секли? - с дрожью в голосе спросил Воейков.
- Нет. Бьют и секут плохого, неисправного казака, а я был старателен. Меня хвалили и отличали перед прочими.
- Но ведь вы же учились, держали экзамен, чтобы стать офицером?
- Нет.
- Однако вы прекрасно знаете языки... Наверно, проходили математику, астрономию, химию, геометрию?
- Не слыхал я таких наук! Российской грамоте - читать и писать - разумею: брат, дьячок, научил; арифметику, четыре действия, товарищ, Каргин, казак, показал, языкам немного обучился в походах, да пленный трубач немного объяснял - вот и всё.
- Но ведь вы были раньше в школе или пансионе?
- Никаких таких пансионов у нас и в заводе нет. Есть окружное Новочеркасское училище, да и то открылось только в тысяча восемьсот пятом году, а я уже тогда в поход собирался.
- Вот оно как! - протянул Воейков и невольно подумал: "Бедная красавица Ольга Фёдоровна, за "брата дьячка" выходит..."
Но "брат дьячка" красиво сидел на нарядной лошади, у него были живые, выразительные, бойкие глаза, в которых светился природный ум, и Воейкову совестно стало своих мыслей.
Дождь на минуту перестал, и беловатые края туч осветили на минуту грустную картину. Дорога шла между двух рядов тополей. Их намокшие серебристые листья грустно свесились вниз, трава, тёмно-зелёная и сырая, казалась тяжёлой и вялой. Передовой отряд въезжал в селение Мейсен, и кони дружно стучали по камням мостовой, и стук копыт гулко отдавался по улице. Жители кое-где высовывались в окнах и смотрели на отряд; две-три женщины выбежали навстречу с крынками молока и краюхами чёрного хлеба; с лаем кинулась собачонка, и на чьём-то дворе хрипло, по-осеннему пропел петух.
Из чистенького каменного домика с синей вывеской вышел седой высокий генерал в белом австрийском мундире. Князь Кудашев подъехал к нему, и они поздоровались.
- Куда это? В такую погоду! - с отвращением, поджимая губы, сказал начальник австрийских передовых постов генерал Баумгартен.
Кудашев объяснил то, что ему поручено.
- Но вы с ума сошли... Совсем рехнулись. Мы снимаем посты по Эльбе. Неприятель кругом и в полной силе. Дрезден уже занят. Ступайте назад на Фрейберг. Ступайте скорее.
- А поручение?
- Что поручение! Своя рубашка всего дороже, - переиначивая русскую поговорку, ломаным языком сказал генерал.
Но не так рассуждали Кудашев и люди его отряда.
- Справа по одному, по две лошади дистанции - шагом марш!
И тут же, на походе, среди грязной улицы селения Мейсен, князь Кудашев произвёл выводку и отобрал двести казаков и сто пятьдесят гусар. Остальных осадил. Эти триста пятьдесят казались ему отчаянными из отчаянных, на которых можно надеяться.
- Снять вьюки и отдать остающимся! - крикнул он и пошёл с Баумгартеном обсушиться в дом.
И только он ушёл, заголосили унтер-офицеры и урядники:
- Которые люди назначены в поиск, сымай вьюки, окромя плащей!
Засуетились люди.
- Но, балуй! Я тебя! - грубо-ласкаючи замахивался на Занетто Жмурин. А Занетто щурился и норовил хватить его зубами - не больно, нет, - это у него игра такая была.
Прошло больше часу. Кудашев, закусивший и выпивший стакана два вина, вышел к казакам и гусарам.
- Ребята! - сказал он громко. - Нас мало - врага много. Я полагаюсь на вашу хитрость, быстроту и ловкость.
- Постараемся! - дружно ответили всадники.
- Темнеет. Ночь нас выручит. Соблюдайте тишину и спокойствие, и Бог нам да поможет. С Богом! Вперёд!
- Шагом ма-аррш! - скомандовали у гусар.
- Ну, иди, что ль! - хмуро сказал есаул Кашин, начальник партии.
- Наездники и фланкёры, выезжай! - крикнул впереди чей-то голос.
- Наездники, выезжай! - повторили голоса тут и там, и поднялся лёгкий шум.
- Брехов, езжай, што ль! - говорил урядник курчавому казаку.
- Лошадь приморилась, Петро Зотыч.
- Ах ты, Мохамед несчастный, ну ты, что ль, Кальжанов.
- Куда ехать-то? - торопливо спрашивал Кальжанов.
- Да беги уперед до начальника отряда!
- Ну ладно!
И с разных сторон одиночные казаки и гусары вылетели из рядов и, поталкивая лошадей шенкелями, вынеслись в голову отряда.
Кудашев роздал приказания, и фланкёры скрылись в сумраке дождливого вечера.
К ночи стали у деревни Кобельн, но из предосторожности в деревню не входили, чтобы не растревожить жителей и не дать знать о своём присутствии неприятелю. Ночь проводили тихо, не зажигая костров, воздерживаясь от куренья, от громкого разговора.
Дождь перестал. Но густой туман спустился над землёй, и трудно было передовым партиям разведывать о неприятеле.
Однако часов около десяти фланкёры стали возвращаться и привозить неутешительные известия.
К Мейсену, в котором так недавно пил Кудашев вино с австрийским генералом, подошёл теперь неприятель; конная бригада ночует в Ошаче; пехота стоит и в Ризе, и в Штрелене, и в Мюльберге.
Маленький отряд Кудашева со всех сторон припирался громадными неприятельскими силами.
Собрались вокруг Кудашева офицеры. Князь объяснил им всё дело.
- Как думаете, господа? Вернемтесь назад через Вальдгейм, пока не поздно?.. Или махнуть через Эльбу?
Долго молчат офицеры. Молодёжь сидит кругом. Они привыкли повиноваться да осуждать втихомолку действия начальства, а подать совет - этого они не умеют.
- Как думаете?
- Вернуться лучше, - хмуро говорит есаул.
- Плетью обуха не перешибёшь, - поддерживает ротмистр.
И опять молчание, тяжёлое, мрачное молчание.
И вдруг Коньков с блестящими глазами, с сильно бьющимся сердцем делает шаг вперёд.
- Осмелюсь доложить, ваше сиятельство. За Эльбой стоит пехота... - Голос его дрожит и обрывается. - Теперь ночь. Мы на конях. Что нам могут они сделать?
- Лодки нужны, так не переправимся, - говорит кто-то сзади.
- Нужно бы два баркасика, - уже смелее, ободрённый ласковым взглядом Кудашева, продолжает молодой сотник. - На них сёдла и амуниция, а люди и лошади вплавь! Мы с атаманом это часто делали, и через Неман, и через Алле...
Воейков с восхищением, блестящими глазами глядит на "Пидру Микулича"; в эту минуту он обожает "брата дьячка".
- Дело-то в том, сотник, что лодок, говорят, нигде не отыщут.
- Я достану, ваше сиятельство, - смело возразил Коньков.
- Ну, попытайтесь.
Живо седлают казаки лошадей. Тридцать человек пойдёт с сотником.
- Можно мне с вами? - робко говорит Воейков.
- А начальство ваше?
- Ничего.
- Вы спросите.
- Да, я спрошу.
Воейков ушёл и через минуту вернулся.
- Позволили!
- Ну, с Богом.
Коньков тронул лошадь, и маленькая партия осторожно стала выбираться на дорогу.
Проехали спящую деревню, свернули по проулку и по узенькой грязной тропинке спустились к реке. Ночь была тихая, безлунная. Тёмной полосой текла река, холодом, сыростью веяло от её вод; песчаная отмель чуть светилась, но, увы, ни лодки, ни барки, ни плота.
Партия разделилась. Семь человек побежали вверх по реке, остальные вниз. Скоро шёпот смолк; несколько минут всё было тихо, потом раздались голоса - кто-то по-русски грубо бранился, ему отвечали ворчливо по-немецки, по временам в спор вмешивался урядник, и его рассудительный голос отчётливо доносился по воде.
"Что там такое?" - подумал Коньков, повернул лошадь и поскакал на голоса.
В густых камышах, покрывавших чуть не полреки, были протоптаны лазы. Три казака на лошадях, по брюхо в воде, окружили маленький рыбачий челнок.
Королёв, розовый, вечно потный казак, с приплюснутым с боков, как у рыбы, лицом, зацепил фуражиркой лодку и тянул её к берегу, осыпая бранью артачившегося рыбака. Черноусый и чернокудрый урядник Пастухов уговаривал рыбака бросить это дело. Третий казак, угрюмый бородач, заехав со стороны реки и стоя по пояс в воде, очевидно, намокал, холодел и молча ожидал развязки.
- Я не дам вам челнока! - по-немецки кричал рыбак. - Иначе мне придётся умирать с голоду! Я не могу так. Это грабёж! Это стыдно русским.
- Давай, тебе говорят, - кричал Королёв, - а не то не посмотрю, что за тебя, подлеца, сражаемся, так тюкну по башке окаянного!
- Ишь, Мохамед подлый, - поддерживал мягким баском Пастухов, - за его нацию дерёмся, льём кровь казачью, христианскую, а они на-поди - экое озорничество!
Коньков, подъехав к рыбаку, объяснил ему на силезском наречии, что лодка нужна для переправы, что ему возвратят её и что он напрасно только поднимает шум из-за пустяков.
Но старый, седой, плохо выбритый немец и слушать не хотел увещаний Конькова.
- Я не могу отдавать свою лодку! - вопил он. - Это разбойники, а не солдаты. Французы лучше вас, я буду кричать на тот берег, пускай услышат.
- Ах ты, егупетка подлая! - начал было речитативом Пастухов, но Коньков остановил его:
- Оставь его, Пастухов. Что с дураком разговаривать! Так не хочешь отдать лодку? - по-немецки обратился сотник к рыбаку.
- Ни за что! - Рыбак схватился за багор.
Коньков рассердился. Вдруг всё лицо его налилось кровью и огоньки запрыгали в глазах.
- Бросьте его в воду, коли так! - крикнул он казакам, - и садитесь в лодку!
Приказания незачем было повторять.
Бородач, которому давно надоели эти препирательства, подсобил спереди, Королёв с Пастуховым - сзади, и рыбак был бережно поставлен на дно. Вода доходила ему по плечи. Он вдруг притих. Холод пробрал его старческое тело. Ворча и спотыкаясь, он побрёл по дну к берегу.
Казаки выехали на берег. Часть осталась держать лошадей, а шесть казаков, Воейков и Коньков сели в лодку и поплыли вниз по реке.