- Да разве из вашего полка ничего хорошего выйти не может?
- Нет, не то... Но я вместе с ним кутил... Помилуйте, в Тифлисе мы петуха в пьяном виде подвергли смертной казни, с соблюдением всех предписанных на этот случай обрядов. И вдруг - герой, полководец, гений...
Я, разумеется, только расхохотался над этой наивностью.
Из моей книги видно, как здесь приняли победителя "халатников".
Гении Красного Села и звёзды питерских зал столкнулись с настоящей боевой силой. Результатами этого были случаи, от которых М. Дм. в первом периоде войны рыдал как ребёнок.
Здесь в этом кратком, даже слишком кратком наброске о его прошлом мы не приводим рассказов о его деятельности в турецкую войну - этому посвящена большая часть моей книги. По окончании войны Скобелеву недолго пришлось бездействовать. В Закаспийском крае тяжкая неудача постигла наш отряд, "руководимый неопытными начальниками". Поправить дело поручили Скобелеву, он блистательно выполнил это назначение. 12 января 1881 года, в то время как благоприятели злорадствовали по поводу якобы неудач Скобелева, когда всюду расходились зловещие вести о том, что Скобелев в плену, что наши бегут из-под Геок-Тепе, - вдруг телеграмма принесла весть о падении крепости и полном разгроме этих легендарных богатырей - разбойников...
Удивительная жизнь, удивительная быстрота её событий: Коканд, Хива, Алай, Шипка, Ловча, Плевна 18 июля, Плевна 30 августа, Зелёные горы, переход Балкан, сказочный по своей быстроте поход на Адрианополь, Геок-Тепе и неожиданная, загадочная смерть - следуют одно за другим, без передышки, без отдыха.
Смерть неожиданная... Неожиданная для других, но никак не для него... Я уже говорил о том, как он не раз выражал предчувствия близкой кончины своей друзьям и интимным знакомым. Весной прошлого года, прощаясь с д-ром Щербаком, он опять повторил то же самое.
- Мне кажется, я буду жить очень недолго и умру в этом же году!..
Приехав к себе в Спасское, он заказал панихиду по генералу Кауфману.
В церкви он всё время был задумчив, потом отошёл в сторону к тому месту, которое выбрал сам для своей могилы и где лежит он теперь непонятный в самой своей смерти.
Священник о. Андрей подошёл к нему и взял его за руку.
- Пойдёмте, пойдёмте... Рано ещё думать об этом...
Скобелев очнулся, заставил себя улыбнуться.
- Рано?.. Да, конечно, рано... Повоюем, а потом и умирать будем...
Прощаясь с одним из своих друзей, он был полон тяжёлых предчувствий.
- Прощайте!..
- До свидания...
- Нет, прощайте, прощайте... Каждый день моей жизни - отсрочка, данная мне судьбой. Я знаю, что мне не позволят жить. Не мне докончить всё, что я задумал. Ведь вы знаете, что я не боюсь смерти. Ну так я вам скажу: судьба или люди скоро подстерегут меня. Меня кто-то назвал роковым человеком, а роковые люди и кончают всегда роковым образом... Бог пощадил в бою... А люди... Что же, может быть, в этом искупление. Почём знать, может быть, мы ошибаемся во всём и за наши ошибки расплачивались другие?.. - И часто и многим повторял он, что смерть уж сторожит его, что судьба готовит ему неожиданный удар.
И это не было мимолётное, скоропроходящее чувство, лёгкое расстройство нервов. Напротив.
Скобелев, как каждый русский человек, был не чужд тому внутреннему разладу, который замечается в наших лучших людях. Его постоянно терзали сомнения. Анализ не давал ему того спокойствия, с каким полководцы других стран и народов посылают на смерть десятки тысяч людей, не испытывая при этом ни малейших укоров совести, полководцы, для которых убитые и раненые представляются только более или менее неприятной подробностью блестящей реляции. Тут не было этой олимпийской цельности, Скобелев оказывался прежде всего человеком, и это-то в нём особенно симпатично. Очень уж не привлекателен даже гениальный генерал, для которого ухлопать дивизию то же, что закусить. Это не ложная и пагубная сентиментальность начальников, чуть не плачущих перед фронтом во время боя. В такие минуты Скобелев бывал спокоен, решителен и энергичен, он сам шёл на смерть и не щадил других, но после боя для него наступали тяжёлые дни, тяжёлые ночи. Совесть его не успокаивалась на сознании необходимости жертв. Напротив, она говорила громко и грозно. В триумфаторе просыпался мученик. Восторг победы не мог убить в его чуткой душе тяжёлых сомнений. В бессонные ночи, в минуты одиночества полководец отходил назад и выступал на первый план человек с массой нерешённых вопросов, с раскаянием, с мучительным сознанием того, какую дорогую страшную цену требует неумолимый заимодавец судьба за каждый успех, в кредит отпущенный ею. Тысячи призраков сходились отовсюду с немым укором на бескровных устах - и недавний победитель мучился и казнился как преступник от всей этой массы им самим пролитой крови. Как кому не знаю, а для меня такой живо и глубоко чувствующий человек гораздо выше каменных истуканов, для которых бой - математическая формула с цифрами вместо людей! В высшей степени интересно в этом отношении доставленное мне письмо об одном из последних дней жизни М. Д.
Приведу из него некоторые отрывки.
"21 июня я имел последний служебный доклад у генерал-адьютанта Скобелева. Я его застал очень расстроенным, жёлтым.
- Не чувствуете ли вы себя больным? - спросил я.
- Да... Нужно заняться своим здоровьем... Дня через четыре я буду у себя в Спасском и начну правильное лечение.
- Что у вас?
- Катар и притом самое тяжёлое, угнетающее состояние духа.
- Это всегда так бывает при подобных болезнях Только такой сильный человек, как вы, должен бы совладать с собой.
- Я постараюсь...
За сим он начал разговор по поводу виденной им у меня картины, изображающей смерть майора Калитина со знаменем болгарской дружины в руке.
- Нравится вам она?..
- Вот завидная смерть... Я бы хотел покончить свою жизнь такой именно смертью - во главе моего четвёртого корпуса.
- Ну, М. Д., в бою, даст Бог, четвёртый корпус не дрогнет, а потому и смерти, подобной смерти Калитина, не понадобится.
- Да, вы правы. Разумеется, четвёртый корпус не дрогнет... Но я всё же хочу славной смерти или...
- Или что?..
- Умирать пора... Один человек не может сделать более того, что ему под силу... Я своё дело выполнил и далее мне не идти вперёд, а назад Скобелевы не пятились. Теперь мудрёное время и мне остаётся разве только "размениваться". Раз я вперёд идти не могу - чего же жить?
Видимо, в этот день ему было особенно тяжело.
- Я дошёл до убеждения, что всё на свете ложь, ложь и ложь... Всё это - и слава, и весь этот блеск ложь... Разве в этом истинное счастье?.. Человечеству разве это надо?.. А ведь чего, чего стоит эта ложь, эта слава? Сколько убитых, раненых, страдальцев, разорённых!.. Кстати, вы человек верующий, религиозный... Объясните мне: будем ли мы с вами отвечать Богу за массу людей, которых мы погубили в боях.
- По учению церкви - убивать во имя воинского долга и присяги допускается. При погребении воина она его разрешает от этого греха.
- Вы это из катехизиса... Я знаю... Но что скажет голос совести... За что же мы наконец живём и наслаждаемся славой, добытой кровью братьев, сложивших свои головы?.."
Как симпатична эта черта в покойном!
Видимо, не дёшево для его чуткой совести и глубоко страдавшего сердца достались эти лавры.
Несколько успокоившись, он стал говорить о хозяйстве в своём Спасском, о своих дальнейших намерениях, об устроенной там школе и приглашал своего собеседника и сослуживца приехать погостить к нему с женой. В то же время он послал приглашение к г. Хитрово…
- Там я успокоюсь, воскресну... - повторял он мне. - Вы знаете, там я положительно чувствую себя другим человеком.
И по приезде в Москву покойный кипел жаждой деятельности… Сотни планов рождались у него в голове… Сотни планов и больших и малых; впрочем, для него не было малого дела, он так же серьёзно обдумывал устройство своих сельских школ, учреждение инвалидного дома, как серьёзно стоял на страже русских интересов, как серьёзно готовился ко всевозможным случайностям будущего.
Но судьба готовила ему уже ту самую смерть, которую в тяжёлые, редкие минуты хотел он сам.
За весь последний год, как и прежде, - кругом кишмя кишели враги, росла зависть и злоба, и он болезненно чувствовал своё одиночество, жаловался на то, что около нет близкого, дорогого человека... Скорбная нотка звучала иногда и в самые лучшие и светлые минуты его жизни.
- Дела впереди ещё много!.. - говорил он мне в Москве. - ...Наши силы нужны... Всем следует сплотиться и отстаивать своё... Враг со всех сторон идёт; неужели вы не понимаете, что Россия теперь вся на Мал аховом кургане?
- Как это?
- Да так: мы отбиваемся опять от коалиции... Отовсюду нахлынули недруги... Разве это не войну они ведут с нами... Да, ещё понадобятся наши силы... Одно страшно, жутко...
- Что это?
- Как вспомню, что опять начнут валиться под пулями да под штыками мои солдаты... Знаете, разумеется, надо... Сознаю, что надо... Лес рубят, щепки летят... Да ведь в каждой такой щепке целый мир... Ведь каждая такая единица, из которой мы складываем цифры убитых и раненых, носит в душе своей и радости, и страдания... Ведь сколько мук опять... Да, знаете... я люблю войну, она моя специальность. Но в то же время я ненавижу её...
- Они думают, - говорил он нам, - о том, что для меня нет ничего лучше, как вести за собой войска под огонь, на смерть... Они думают, что я это из эгоизма... Ради личной славы? Нет, если бы они увидели меня в бессонные ночи... Если бы могли заглянуть, что творится у меня в душе... Иной раз самому смерти хочется, жутко, страшно... Так больно за эти бесчисленные жертвы!..
I
Громадная, молчаливая толпа перед гостиницей Дюссо. Обнажённые под палящим солнцем головы, заплаканные лица, растерянные взгляды... Со всех концов Москвы собралась и стоит она, храня благоговейную тишину. Только грохот дрожек по мостовой да крики полиции, усердно работающей неведомо зачем локтями и кулаками, нарушают безмолвие... С каждой минутой толпа эта растёт и растёт, набегают новые, наскоро крестятся и с упорной настойчивостью начинают вглядываться в два окна отеля, ещё не занавешенные, как это распорядились сделать потом.
- Там?.. - отрывисто спрашивают вновь приходящие.
- У ж ли ж помер?..
В окнах, о которых мы говорим, под горячими лучами дня, пронизывающего их, мелькает то заплаканное женское лицо, то эполеты каких-то наскоро съехавшихся сюда генералов, то расшитый золотом мундир камергера. Что они ему? Что было между ними общего, когда ещё жил он?
- На площади бы панихиду!.. - слышится в толпе.
- Сказывают, ещё и там не служили...
"Да неужели Скобелев умер!" И как-то невыносимо дика кажется эта мысль; видишь всю эту печальную обстановку смерти, этих растерянных людей, эти тысячи молящихся и всё-таки думаешь, что тут ошибка, недоразумение... Вот-вот выйдет кто-нибудь и объявит, что белый генерал очнулся... Но, увы, - не выходит никто... Народ видит в окна, как какой-то молоденький адьютант прислонился к стене и рыдает. Карета за каретой подъезжают к отелю, выходят оттуда сумрачные люди. Всё точно ошеломлено горем. Как удар сверху - неожиданно. Ещё не чувствуется боли - одно остолбенение на всех...
- Что же это, что это!.. - слышится кругом, но едва-едва, пересохшие от тоски уста только шепчут, точно боясь нарушить загадочный покой этого мертвеца - любимца восьмидесятимиллионного народа, рокового человека, так рано отмеченного перстом провидения и так безвременно сбитого с ног какой-то бессмысленной, неведомо зачем и откуда налетевшей силой... Точно смыло его куда-то... Ещё вчера был, работал, готовился к громадным делам, ещё накануне сосредоточивал на себе тысячи надежд и упований... И вдруг!.. Было от чего потерять голову...
В подъезде гостиницы встречаю знакомого... Слёзы на глазах, такое же растерянное лицо…
- Послушайте, что это...
- А вот... вот... Вы больше, чем кто-нибудь, чувствуете эту потерю. Вы его знали лично... - Видимо, удерживается, чтобы не разрыдаться. - В час панихида будет...
Слова срываются помимо его воли, мешаются...
В отделении, занятом покойным Михаилом Дмитриевичем, уже толпа… Молча раздвигается она, пропуская вновь прибывающих, и также молча сдвигается... Говорят шёпотом, плачут тоже про себя, точно сдерживая рыдания, словно боясь нарушить торжественный покой человека, бессильно лежащего теперь там, за той запертой дверью... Вот любимый адьютант Скобелева подполковник Баранок В последний раз я видел его под Константинополем.
- При каких обстоятельствах... Опять увиделись... Скобелева нет уже... И не будет такого, как он...
- Здравствуйте! - подходит ко мне другой адьютант, Эрдели. - ... Умер наш генерал... - И тут же отвёртывается в угол, бессильно, неслышимо рыдая...
Какие-то люди снуют... Очевидно, все за делом пришли… Вон сотрудник московских газет растерянно бегает из угла в угол... Вон фотограф Панов сел у двери да так и застыл... Вон какой-то армейский генерал расставил ноги посреди комнаты и закостенел...
- Ваше превосходительство!.. - подходит к нему кто-то...
- Громом пришибло-с... Громом-c… Вот после этого и верь-c… Правда-то где? Где правда...
Тихо проходит мимо вся в слезах дама... Родственница покойного... Шепчется о чём-то с генерал-губернатором Долгоруким - тот, очевидно, тоже ещё не чувствует боли этой потери, а пока лишь ошеломлён ею... То встанет и уставится на одну точку, то сядет и безнадёжно разведёт руками...
- Ещё вчера весёлый, сильный, здоровый... Смеялся, шутил над нами... Сегодня вбегают ко мне - пожалуйте, генерал умер!.. Обругал денщика, думаю генерал шутит. Он часто так-то... Сам станет за дверь со стаканом воды. Вбежишь к нему в комнату, а он водой тебя... думал и теперь... Осторожно вхожу... Лежит ... Ещё тёплый... О Господи, Господи! - и Эрдели хватается за голову.
Двое врачей четвёртого корпуса Гелтонский и Бернатович тоже здесь... Блестящий петербургский генерал с вензелями... Этот больше занят собственной своей особой... Я всматриваюсь в лицо другого военного, рядом стоящего, и вспоминаю Во время войны его называли первой шарманкой российской армии... Разлетается он к армейскому генералу, тот, видимо, ещё не очнулся. Нос башмаком и красный, ноги колесом...
- Нужно признаться!.. Покойник был хороший генерал... Не дурной-с! - авторитетным тоном заявляет "первая шарманка".
Косолапый генерал пыжится... Пыхтит, краснеет.
- Если он был не дурной... Так мы-то с вами, ваше превосходительство, что после этого... в денщики к нему Да и то, пожалуй, не годимся.
Паркетный генерал не унимается. Около стоит молодой офицер генерального штаба с чёрными, печальными глазами.
- Корпус много потерял в нём!.. И войско - тоже.
- Не корпус и не войско, а весь народ, вся Россия, ваше-ство!..
В час назначена панихида... Едва-едва удалось добиться этого. Хотели служить её на другой день только после вскрытия трупа... Высокий, красивый архимандрит с чёрными волнистыми волосами и расчёсанной бородой как-то неуверенно, робко показался в дверях с причтом, да там и застыл... Лёгкий запах кипариса и ладана пронёсся в воздухе. Солнечные лучи шире ложатся в комнатах, золотя густые эполеты, красным полымем вспыхивая на лентах и искрясь на звёздах...
- Зачем эти живут... Зачем не они лежат там, вместо него, всем дорогого, всем необходимого? - шевелится на душе обидное сожаление...
- Знаете, какая разница между Скобелевым и этими... - слышится около.
- Какая?
- Разорвись тут граната, эти упадут - а он встанет.
- Его нужно вынести на площадь и показать народу!.. Он народу принадлежит, а не тем, которые только мёртвому записываются в друзья!.. Пусть на площади служат панихиду - народ молиться за него хочет...
И глядя сквозь окна на эти благоговейные толпы, на эти глубоко взволнованные лица потрясённых людей, я верил, что только там, только они чувствуют как следует всю грандиозность этой потери... Им, именно им нужно было отдать его, чтобы ни напыщенные фразы, ни притворные слёзы не оскорбляли его праха... Там он был бы своим между своими - там искренние слёзы лились за него, там за него молились и страдали...
Кто-то в толпе стал было рассказывать о последних часах жизни М. Д. Скобелева.
Слушал, слушал старик какой-то... Крестьянин по одежде...
- Прости ему, Господи, за всё, что он сделал для России... За любовь его к нам прости, за наши слёзы не вмени его в грех!.. И он человек был, как мы все... Только своих-то больше любил и изводил себя за нас.
И вся окружающая толпа закрестилась - и если молитва уносится в недосягаемую высоту неба - эта была услышана там, услышана Богом правды и милости, иначе понимающим и наши добродетели, и наши преступления...
В другой толпе рассказ шёпотом.
- Был я у Тестова... Вдруг входит он и садится с каким-то своим знакомым... Я не выдержал, подхожу к нему... Позвольте, говорю, узнать, не доблестного ли Скобелева вижу?.. Дозвольте поклониться вам!.. Он вежливо так встал тоже... С кем имею честь говорить, спрашивает. Бронницкий, крестьянин такой-то, говорю. Подал он мне руку и так задушевно, по-дружески пожал мне мою!.. Ушёл я да заплакал даже.
- Он простых любил, сказывают!
И целый ряд рассказов, один за другим, слышался в толпе. Появились солдаты, лично знавшие покойного...
Из спальни, где лежал труп, его вынесли наконец в небольшую комнату, которая ещё ничем не была убрана. Первая панихида носила искренний характер. Сюда собрались только знавшие покойного. Не было ещё и почётного караула. Когда я вошёл сюда, на столе покрытый золотой парчой лежал Скобелев. Его не одели, и покров был натянут до подбородка... Громкие уже рыдания слышались кругом... Свет падал прямо на это изящное, красивое лицо с расчёсанной на обе стороны русой бородой, на этот гениально очерченный лоб с тёмной массой коротко остриженных волос...
Совсем, совсем спокойное, только страшно жёлтое лицо... Он, когда волновался, делался гораздо бледнее, чем теперь... Точно заснул... Улыбка лежит на губах и тоже безмятежная, ясная... Широкой полосой горят лучи на золоте парчового покрова...
- Не тот покров, не тот покров!.. - суетится кто-то позади.
- Чего вам? - спрашиваю я...
- Совсем не тот покров...
- Да вы-то кто...
- Причетник... У нас для сугубых героев которые, есть егорьевский покров... А покойный-то - егорьевский кавалер ведь...
- Как будто не всё равно!