* * *
Медленно цепь подвигалась вперёд. Сухие, нахмуренные лица солдат уже поводило гневом... Стиснутые зубы, зловещий огонь, загоравшийся в их глазах, мало предвещали хорошего защитникам редута. Шли в одиночку, молча... Звено от звена сохраняло правильные интервалы. Руки крепче стискивали холодные дула ружей; после недавнего возбуждения сердце билось спокойно, в голове, казалось, не было и мысли об опасности. На падавших товарищей уже не обращали внимания, - ни о чём не думалось... Свинцовые пчёлы, густыми и шумными роями наполнявшие воздух, мало производили впечатления, совсем мало. Не потому чтобы инстинкты жизни замерли - нет, просто закостенели все... Чему быть, того не миновать. "Дорваться бы скорей!" - только одно и шевелилось в мозгу этих обстрелявшихся уже людей, жадно смотревших на серый профиль редута, который опять окутывало туманом. "Дорваться бы скорей!.." И когда шальная пчела жалила товарища рядом, когда он, как подкошенный, падал на мокрую землю, не сожаление шевелилось у уцелевших - нет, сказывалась только жажда расплаты, дикая злоба поднималась в груди, дикая, холодная, от которой сердце не билось ни скорее, ни медленнее, от которой и правильный шаг цепи не прибавлялся. Пред нею была лощина. Ивков озабоченно поглядывал на неё; цепь его шла отлично, лучше не один бы тактик и не пожелал, но в тёмном овраге придётся дать отдых минут пять - десять, не больше. Как бы всё это настроение не изменилось, как бы все эти сухие, озлившиеся лица не подёрнулись колебанием, нерешительностью, как бы из цепи одни не выбежали вперёд, это подало бы повод остальным сохранить своё положение позади, а потом совсем отстать.
- Братцы! Посмотрите, что они делают с нашими! - обернулся генерал, не сходивший с лошади.
Гул прошёл по цепи, перебросился назад в следовавшие за нею звенья, сообщился колонне, которая уже, выставив нескольких солдат на гребень пройденной Ивковым горы, сама осталась позади за гребнём в прикрытии.
- Посмотрите, как эта сволочь наших раненых мучит!
Гул всё рос и рос... Холодный пот выступал на лицах солдат. Парфёнов, глядя на то, что совершалось около валов зловещего редута, заплакал навзрыд.
Из-за этой серой насыпи выбежали турки, поодиночке рассыпались на скате... Вон они наклоняются к нашим раненым. Какие-то крики застыли, всколебав на минуту холодный воздух. Крики эти растут... мольба в них, бешенство... Раненые, видимо, старались уползти, торжествующий враг позволял им это, чтобы смеясь тотчас же настигнуть ослабевших, исходивших кровью людей. Вон один из наших раненых приподнялся, неверной рукой выстрелил в подбиравшегося к нему низама. Тот пригнулся на минуту, потом выпрямился, кинулся к стрелявшему, и в одно мгновение такой дикий вопль, вырванный невозможной болью, донёсся к нашим, что генерал решил тотчас же воспользоваться этой минутой озлобления.
- Ребята, без отдыха, вперёд!.. Бегом на этих скотов... Спасём уцелевших и накажем негодяев... Я сам поведу вас... Слышите!.. Поручик Доронович, ведите охотников!.. Займите вон ту траншею...
Быстро пробежали лощину - ни одного отсталого не было. Как был тих и безлюден этот овраг до того, таким и остался.
Скобелев уже далеко впереди. Пригнувшись, охотники взбегают по скату вверх... Гора вздрагивает от бешеных залпов... Точно валы эти трещат, расседаясь на своих песчаных насыпях, точно лопаются и крошатся довременные граниты. Не доходя до редута - узенькая траншейка; оттуда гремит перебегающая дробь выстрелов, кайма серого дыма от них, поднимаясь вверх, заслоняет собой редут... Скоро не она одна заслонила его, заслонил и туман, опять сгустившийся кругом. Редута не видно... Его только слышно... Гроза бушует в этой серой туче. Точно злые духи сорвались с адских цепей и торжествуют в глубине этой мглы, смешанной с пороховым дымом, своё близкое торжество, точно сам царь тьмы в гневе и грохоте бури сходит сюда на кровавую тризну... Возбуждённому мозгу могло бы показаться, что планеты сталкиваются и, охваченные огнём, разлетаются на тысячи кусков, когда сквозь оглушительный треск перебегающей перестрелки гремят навстречу нашим цепям дружные залпы, сливая свой бешеный гром с яростным рёвом стальных орудий... Целые тучи пуль несутся навстречу храброй горсти охотников, снопы картечи сметают с чёрного ската всё, что встречается на пути; гранаты из дальних редутов, впиваясь в сырую землю, рвутся в ней на осколки, острые края которых точно высохли и разгорелись от жажды. Наверху тоже не ладно: там лопаются шрапнели, точно чудовищные струны трескаются в воздухе под чьей-то могучей рукой. Лужами стоит кровь... В этих чёрных лужах барахтаются умирающие; предсмертные вопли тонут в грозовом рёве бури... Навстречу идущим солдатам бегут, точно сослепу, раненые. Бегут, наталкиваются на них, хватаются за товарищей, цепляются, точно в этом вся их надежда...
Доронович ничего уже не видит... туман кругом, в тумане бесятся остервеневшие духи ада. Он только и помнит одно - обет, данный им генералу... Да и нельзя забыть... В один из самых страшных моментов, когда, казалось, нельзя было вздохнуть, чтобы не подавиться картечью, в вихре этой бешеной бури пролетел мимо него Скобелев... Только на одно мгновение он увидел эту характерную фигуру с разбросанными русыми бакенами, с раздувающимися ноздрями, с мягкими в обычное время, но теперь точно хотевшими оставить свои орбиты разгоревшимися глазами, смело глядевшими туда, в самую темень, откуда рвалась гроза навстречу. Вихрем налетел, успев кинуть в цепь охотникам: "За мною, дети! Не отставать! Вспомните замученных товарищей!" Точно обожгло солдат. "Ура" вспыхнуло, но не то нерешительное, которое с час назад слышалось из рядов отступивших потом солдат... Нет, это совсем иное... зловещее, бешеное, точно хриплые глотки хотели перекричать этот треск ружейного огня, этот рёв стальных пастей...
- Помните, ребята, назад дороги нет... За мной!.. - кидает в свою очередь Доронович, не замечая, что по левому плечу его уже просочилась и бежит алая струйка.
"Не забывайте замученных" вовремя брошено. Точно искра в порох упала... такой злобой вспыхнуло оно в солдатской душе... Помните замученных... Ур-ра!.. - всё бешеней и бешеней разбегается кругом. Цепь позади, спотыкаясь, падая, хочет нагнать охотников; резервы сами двигаются, не ожидая команды... Раненые не остаются позади; они тут же в рядах - разве кость перебита, идти нельзя... Один худой, весь зелёный солдат, у которого в груди засела уже пуля, хрипло орёт "ура", давится кровью, выплёвывает её и опять ещё громче, ещё более остервенело кидает свой вызов туче тумана и порохового дыма, окутавших зловещий редут.
Вихрем налетел генерал на другую окраину боя, под самой турецкой траншеей скользнул на добром арабском коне, бросил флангам грозовой привет и вынесся вперёд, сам обезумевший от гнева, от злобы, от жажды крови... Шпоры впиваются в белую кожу коня, рвут её, нервно подёргиваются губы; под глазами легли чёрные полосы... Воздуху! Воздуху! - дышать нечем... Вперёд! Бей их, друзья!.. Никому не будет пощады. Мсти за своих!.. Запевайте громче свою бранную песню, кровожадные барабаны, - громче, чтобы заглушить в немногих робких душах последний шёпот жалости, последнюю жажду жизни... Громче направляйте барабаны эту злобой охваченную толпу... Гуще падай туман на облитые кровью скаты, - гуще, темнее, чтобы никому не был виден ужас, творящийся здесь... Чтобы жало штыка встречало вражью грудь, а очи врагов не видели друг друга...
- Не останавливаться! Вперёд! - хрипло кричит Доронович уже в занятой им траншее... - На плечах у беглецов ворвись в редут, ребята... За мной, друзья! - И почти тут же тяжёлый приклад солдата опускается на голый череп обезумевшего от ужаса турка... Точно арбуз треснул, ^мозгом забрызгало окружающих...
- Вперёд, охотники!.. Вперёд! - выбегает Доронович из траншеи... - Вперёд - редут недалеко...
- Сюда, охотники!.. - в вихре бури слышен голос Скобелева. - Сюда... Здесь они, проклятые, здесь... Сюда, друзья!.. За мной, дети... Одним ударом возьмём...
Но последние слова его тонут в свисте картечи, в разъярённых залпах оттуда, от которых самый воздух, кажется, сможет оттолкнуть нападающих.
Ивков, Харабов - все тут... Какие-то офицеры из других частей... Всё перемешалось, всё одной бешеной толпой несётся к редуту... Тысячи побежали на скат - сотни уже упали... Сотни упадут сейчас, до вала добегут десятки... Что нужды? - лишь бы дорваться... Скорей, скорей в этот туман, откуда несётся громкое "ура", откуда слышен одобряющий голос генерала... Скорей, скорей! Что нужды!.. Из лощины выбегают новые тысячи... Опять они тают на скате, и снова десятки добегают к валу... Тут уж всё перепуталось, ничего не разберёшь - стихия беснуется на просторе: пламя рвётся вверх, вода затапливает землю, прорвав и размыв жалкие плотины...
- Сюда, охотники! Сюда, друзья! - точно ловчий в рог созывает Скобелев на травлю озлившуюся стаю собак... Покорные зову, все они уже тут, добежали к серой насыпи, и ливень свинца оттуда. Кажется, что редут этот дышит картечью.
На минуту разбросило туман, ветром повеяло с севера; но его холодный воздух не освежил эти разгоревшиеся лица, - не пахнул свежестью в эти разгорячившиеся груди... Скорей, скорей! Рвутся отсталые... В свирепой злобе своей, царапая землю, на место боя ползут раненые... Умирающие, приподнимаясь на руках, орут "ура", выбрасывая в этот предсмертный крик последние отблески угасающей жизни... Уже на штыках красные полосы... кровь бежит по дулам ружей, кровь на руках, на лицах... Не разберёшь - где своя, где чужая... Тщедушный, робкий Харабов неузнаваем: вырос, голова закинута назад, голос звучит металлическими нотами; рука так схватилась за шпагу, что, почти ломаясь, впивается вся рукоять; он бодро, смело и стройно ведёт своих; Парфёнов не отстаёт от него. Старику почудилась Балаклава... Малахов курган, как живой, вырос перед глазами. Вспомнил он тогдашнюю тоску сдачи после рокового боя - и хрипло бросает своё "ура" прямо в лица врагам, уже стоящим на валах, уже ощетинившимся штыками. В сгустившуюся массу врывается картечь, расчищая улицы... И в эти промежутки вбегают новые бойцы... А из лощины поднимаются новые и новые тучи... Молодой парень тоже вспомнил старое, взял ружьё за дуло и чистит себе путь прикладом.
- Алла, алла! - также бешено несётся с валов... Какой-то мулла в зелёной чалме и зелёном халате вскочил на самый бруствер и выкрикивает оттуда свои проклятья... В упор кладёт его Парфёнов, и замирающее "алла" опять подхватывается обречёнными на смерть таборами.
- Ещё усилие, ребята, - за мной!..
Скобелев врывается на насыпь редута, скатывается оттуда вниз, подымается опять весь покрытый грязью, облепленный ею, и хрипло зовёт за собой солдат... На нём лица нет - что-то чёрное, кровавое, бешеное... Харабов, Доронович и Ивков уже на валах. Вскипает последний акт этой трагедии - последний и самый ужасный... Штыковой бой уже начался по окраинам... В амбразуру, откуда орудие, напоследок, прямо в живое мясо густой толпы, выбросило картечь, вскочил генерал... штык ему навстречу, - уже коснулся груди... Но парень со своим ружьём тут как тут. Тяжёлый приклад с глухим звуком встречает висок низама, и генерал уже впереди, не видя, кому он обязан своим спасением, не зная даже, какая опасность ему грозила... Зверь сказывался в нём, зверь и в этих врывающихся сюда толпах... Зверь, попробовавший крови; зверь, не дающий никому пощады... Никакой правильности в этом бое. В одном месте мы насели на турок - они подались; в другом - обратно... Здесь мы бьём, там бьют нас. Боевая линия изломана таким образом, что часто мы с тылу бьём турок, часто турки выбегают нам в затылок...
* * *
Редут взят.
Земляные насыпи, стальные орудия, серые шинели солдат, лица их и руки забрызганы кровью... Кровь стоит лужами внутри редута, лужи и вне его. Кровь испаряется в туман, точно делая его ещё тяжелей. Сапоги победителей уходят в кровь. Жаждущие отдыха после устали беспощадной бойни садятся, ложатся в кровь... Кажется, что и сверху падает она с дождевыми каплями... Кажется, что эта мгла насквозь пропитана ею...
Защитники редута почти все остались здесь...
Кому удалось выбраться из-за этой земляной насыпи, тот улёгся на скатах холма... Вон весь склон его покрыт этими разбросанными, исковерканными телами.
Внутри повернуться негде.
Точно нарочно набили этот редут мертвецами. По углам их груды... Из-под них порою прорывается болезненный стон... На одну из этих груд с ужасом уже смотрит Парфёнов; старику помнится, что сюда, словно испуганное стадо, сбились бросившие оружие турки... На коленях стояли, кричали "амань"... Перед стариком до сих пор эти умоляющие лица, эти руки, простёртые к победителям, эти покорно склонявшиеся под солдатские приклады головы... И он в жару вместе с другими колол, и он убивал просивших пощады... Парфёнов недоумённо оглядывался - неужели никто не уцелел? Нет, все синие куртки лежат... вон разможжённые черепа, груди, насквозь пробитые штыками... Истребление бушевало здесь, не зная предела... Милости не было никому... Страшно становится Парфёнову... он оглядывается на своих: видимо, и другие чувствуют то же самое.
Нет ни в ком этого торжества победы, радостного ликования уцелевшей толпы. Молча сидят на брустверах... Дымки закуренных трубок курятся кое-где. Не слышно говора... Вон паренёк - новичок в ратном деле - остановился над громадным турком, раскинувшимся в кровавой луже, и вглядывается в его лицо, пристально вглядывается, точно хочет допроситься чего-то. И на него пристально смотрит турок - только неподвижным, полным ужаса взглядом... Разбросил руки и смотрит; и оба они - мёртвый и живой - не могут отвести глаз один от другого.
Тихо едет генерал к редуту... Мрачно оглядывается он по сторонам, оценивая потери сегодняшнего дня... Вот он остановил коня над одним из офицеров... Тень скользнула по молодому лицу...
- Это, кажется, Неводин? - оборачивается он к адьютанту.
- Точно так, ваше-ство!..
- Хороший офицер был. Георгиевский кавалер... Жаль... Скорей санитаров сюда!.. Собрать раненых!..
Молча выехал он в редут... Сошёл с коня, вошёл на бруствер.
Пытливо оглядывает окрестности...
- Спасибо, ребята, за службу, - тихо благодарит солдат. - Потрудились честно сегодня... Орлами налетели... Видел я, как дрались вы... Львы!.. Я счастлив, что командую такими молодцами... Устали?..
- Устали, ваше-ство...
- Отдохните... Полдела сделали... Теперь удержаться надо... Поручик Доронович!.. Сидите, сидите!.. Поздравляю вас с Георгиевским крестом.
- Не заслуживаю, генерал...
- Это как?
- В овраге...
- Ну, душенька, вы двадцать оврагов заставили позабыть... Спасибо, ребята, ещё раз!.. Вот и солнце, кажется... Знамёна на валы! - громко скомандовал он.
Мёртвый редут словно разом оживился...
Два батальонных знамени взвились над бруствером... Первый сегодня солнечный луч загорелся на их крестах, лёгкий ветер колыхнул и, словно паруса, развернул их полотнища... Один этот редут с своими знамёнами был освещён солнцем. Кругом всё ещё тонуло в тумане. Точно корабль в океане, нёсся куда-то этот клочок земли...
Умирающие, подымая взгляды среди мучительной агонии, встречали свои знамёна... Развеваясь над серыми валами, они точно призывали благословение небес на этот мир несчастия и муки...
- Майор Горталов, вы остаётесь комендантом редута! - обернулся генерал к небольшого роста офицеру. - Могу я рассчитывать на вас? Тут нужно удержаться во что бы то ни стало...
- Или умереть, ваше-ство!..
- Подкреплений, может быть, не будет... Дайте мне слово, что вы не оставите редут. Это сердце неприятельской позиции... Там, - и генерал кинул горькую улыбку, - назади ещё не понимают этого... Я поеду убеждать их... Дайте мне слово, что вы не оставите редута!..
- Моя честь порукой!.. Живой не уйду отсюда...
И Горталов поднял руку, как бы присягая.
Генерал обнял и поцеловал Горталова.
- Спаси вас Бог!.. Помните, ребята, подкреплений не будет - ещё раз! Рассчитывайте только на себя!.. Прощайте, герои!..
Отъехав на версту, генерал оглянулся на редут. Весь он казался на высоте. Два знамени его в солнечных лучах гордо веяли над серыми насыпями.
Клубившийся кругом туман ещё не окутал их своим однообразным маревом. Корабль, казалось, величаво нёс в этом волнующемся океане свои паруса и мачты...
- На смерть обречённые! - И ещё печальнее стал генерал, прощаясь взглядом с лучшими из своих сподвижников.