* * *
Спит Гривица, спит Тученица, спит Радишево... Вот и турецкий редут, занятый нами, - единственный трофей двух дней упорного боя... Там костры; за кострами сидят свежие румынские доробанцы; да и те молча глядят в огонь, потому что кругом трупов навалены горы; кровь везде - и под ногами, и на валах, острый запах её бьёт в нос... Сучья костра, попадая в эти чёрные лужи, шипят и тухнут, обвиваясь противным, кислым паром... Только на аванпостах бодрятся ещё часовые... Выдвинулись вперёд... зорко глядят, не покажется ли где враг. Прислушиваются, не долетит ли что оттуда... Но нет... Ночь точно мёртвая, и только одно вороньё оглашает её своими радостными победными криками... Впрочем, нет... Чудится ли это возбуждённому мозгу?.. В болезненно-расстроенном слухе рождаются ли эти звуки?.. Ловит их часовой и скоро догадывается, в чём дело... Да и как не догадаться? Столько ужаса в отголосках этих, столько муки в замирающих воплях... Холодный пот выступает на лбу; сердце точно смолкает и медленнее бьётся; ноги подкашиваются... Это оставшиеся там, позади... Это те, что валяются теперь, как падаль, между нашими и турецкими позициями... Это подаёт голос живой корм для воронья... Он чует свою участь и, не находя силы двинуться, оглашает поле недавней бойни мольбами и стонами...
Но горе побеждённым!.. Горе!.. "Нет им пощады!" - слышится в торжествующих криках хищников, в довольном клёкоте тех, которые уже долетели до боевых полей и опустились на свои жертвы...
И ещё сумрачнее, ещё печальнее кажется молчание на наших позициях...
На скате за кряжем Зелёных гор - костёр... Он уже потух; красные угли из-под золы только мигают порой, как умирающий из-под опущенных век... Молча, глядя в огонь, сидит Скобелев... Ему не спится... Припоминается весь этот день... Вся эта бойня. В военном энтузиасте шевелится проклятье войне... Отчего он не убит?.. Зачем он остался жить, похоронив свои лучшие полки, и горькое сознание ненужности бесплодно принесённых жертв шевелится в душе, и холодно ему становится, когда вспоминает он, каких именно людей он потерял сегодня... Как они дрались под Ловчей!.. С какой верой в него сегодня шли на смерть... Пошли и не вернутся более... Не было ли ошибки в его расчётах? - шевелилось в душе острое жало сомнения... Не он ли виноват в их страданиях? Не он ли виноват в их смерти?.. И опять он проверяет миг за мигом все эти тридцать часов безостановочного боя, и опять шевелится в душе горькое проклятье бездарности, сделавшей жертвы бесплодными, отнявшей у сегодняшнего дня тот именно венец победы, который один мог бы сделать весь этот бой не столь отвратительным, заставил бы забыть его ужас!.. Да где они, где эти ещё вчера весёлые, здоровые и бодрые люди? Где генерал Тебякин? Где Добровольский? Убит... Где смелый командир тринадцатого стрелкового батальона Салингре? Убит. Где Горталов? Умер на штыках... Тысячи убиты и ранены... Зачем? Кому нужна была их смерть?.. И он всё больше и больше кутался в солдатскую шинель, точно ему холодно становилось от этих воспоминаний именно теперь, наедине с этой ночью, с её робкими, печальными, кроткими звёздами, будто укорявшими его с высоты тёмного, равнодушного ко всему, и к победе, и к поражению, неба... Подымался ли в этом железном человеке обличающий голос: "Какому делу ты служишь?" Становились ли и ему понятны и близки томления Каина?.. Он закрывал глаза, стараясь не видеть даже лиц спящих... Но так ещё слышнее звучал в его душе голос невидимого обличителя. Точно в его грудь проникла холодная мёртвая рука и беспощадно сжимала живое сердце... "Ты никогда не забудешь этого дня... Никогда!.. Погаснут громы войны, и всякий раз, когда ты будешь оставаться один на один, я буду приходить к тебе, я буду тебе напоминать о том, что случилось сегодня..." И он сам чувствовал, что эти поля никогда не изгладятся из его воспоминаний... Сам чувствовал, что в самые счастливые минуты торжества эти кроткие, робкие звёзды будут смотреть на него с таким же печальным укором, эта холодная мёртвая рука также будет сжимать его живое, горячей кровью обливающееся сердце.
Шёл мимо раненый... Холодно ему казалось... Мигнул и на него умирающий огонёк костра... Мигнул и замер... Побрёл на него раненый солдат... Видит, начальство какое-то... Что ж ему! После такого боя разве оно страшно?
- Расступись, братцы, дай отогреться!.. - И думать не хочет, какое тут офицерство собралось... Привалился к огню, разгрёб его... Что ему, может быть, умереть сейчас. Упало всё внутри - тоска!
- И огня-то мало! - угрюмо звучит его голос... - Не умели разложить... Эх!.. Доля ты, доля солдатская!..
Смотрит на него генерал... Красным шрамом исполосован лоб... Плечо в крови... На ноге кровь.
- Где ранен? - тихо спрашивает. - В редуте?
- Ранен?.. Тебе не всё равно, где?.. Не в резервах же... - И невдомёк ему, что генерал свой, - не различает воспалённый взгляд...
Молча смотрит генерал в красные угли точно проснувшегося костра... Он и не слышал ответа солдата, так, машинально, спросил:
- Ранен!.. Все ранены... Не сочтёшь!.. - угрюмо говорит солдат, разгребая их... - Понавалено... Тыщи лежат.
"Да, не сочтёшь!.. Ты их вёл на смерть... Где они?.. Зачем, за что... Что им за дело, им, расплатившимся за тебя, до идей, которым ты служишь... Необходимые жертвы!.. Да кому же они необходимы... Тебе... Таким, как ты... Солдату необходимы?.."
И опять та же холодная мёртвая рука!..
Забылся было, к костру привалился... Что это?.. Кто-то шинель с него тянет...
- Что? - машинально отзывается генерал.
- Ты здоров... Мне надо... - ещё угрюмее отзывается солдат, снимает шинель с него, завёртывается и идёт далее...
Генерал следит за фигурой раненого, всё больше и больше сливающейся с темнотой, и опять молча продолжает вглядываться в красные угли, вновь покрывающиеся серым налётом золы... Умирающий огонёк слабее и слабее вздрагивает под ней, точно ему холодно, точно он также спешит завернуться в эту золу...
И опять безотвязные думы... Ах, как кричит это вороньё... Ноет внутри, в душе ещё громче грозится ему кто-то... безотвязно!..
Далеко-далеко откуда-то слышится музыка... Что это, кому вздумалось праздновать? Должно быть, ужинают там весёлые люди... Странное дело, как эти мотивы под стать крикам вороньих стай... Что-то жадное, как и в первых, что-то неумолимо насмешливое... Звон бокалов в них чудится, довольный, весёлый говор... Везде вороньё!..
А огонёк уже совсем завернулся в серую золу и заснул... Ах, если бы и ему, с его безотвязными думами, можно было заснуть... Если бы и его оставила эта холодная, мёртвая рука... Не щемила бы сердце... Помолчи хоть на минуту, укоряющий голос!.. Закройте свои кроткие печальные очи, небесные звёзды... О, тучи, тучи! Где вы? Зачем теперь открыли вы этих безмолвных свидетелей!..
XV
После третьей Плевны я встретил Скобелева в Бухаресте. Он отправился туда отдохнуть, собраться с силами, привести в порядок разбитые нервы... Впрочем, этот отдых был очень своеобразен. Он и тут не переставал работать и учиться. Румыны, видевшие его в ресторане Брофта и у Гюга за стаканом вина, в шумном кружке молодёжи, скоро очень полюбили Скобелева, румынки ещё больше. От этих - не было отбоя. То и дело он получал записки от той или другой бухарестской львицы, с назначением встреч там или здесь, но записки эти сжигались без всяких дальнейших результатов... Ему иногда положительно приходилось запираться от этих дам. Хотя он вовсе не был целомудренным Иосифом... "Это какая-то Капуя!" - повторял он.
- Нужно бежать от порядочных женщин! - говорил Скобелев... - Именно от порядочных.
- Вот-те и на!
- Военному непременно. Иначе привяжешься, а двум богам нет места в сердце... Война и семья - понятия несовместные!
Я не могу забыть весьма комического недоразумения, случившегося тогда же. Какая-то валашка из Крайовы, весьма молодая, красивая и ещё более эксцентричная особа, наслушавшись разных чудес о Скобелеве и узнав, что он в Бухаресте, разлетелась туда... Скобелев получает от неё восторженное письмо, в котором его поклонница сообщает, что завтра она сама явится к нему лично выразить своё удивление... Послание сожгли, а об ней забыли. На другой день Скобелев сидит у себя со старым и дряхлым генералом С***. Этот последний уже надоел ему бесконечными рассказами о всевозможных кампаниях, в которых он участвовал, начиная чуть не со времён очаковских и покорении Крыма и кончая Севастополем. Вдруг входит к Скобелеву лакей.
- Вас спрашивает дама...
- Какая?
- Она передала свою карточку...
На карточке фамилия той же, которая вчера прислала письмо. Генерал поморщился. Слишком уж однообразно и скучно выходило это, но тут же ему пришла блистательная мысль - одним ударом избавиться и от старого генерала и от румынской красавицы. Он, зная слабость первого к хорошеньким личикам, обращается к нему:
- Ваше-ство, выручите меня!
- В чём?
- Да вот, ко мне обратилась одна женщина... Мне некогда... Совсем некогда... Выйдите к ней вы... Она меня никогда не видала... Скажите ей что-нибудь, ну, хоть скажите, что вы Скобелев... Или просто извинитесь за меня.
С*** улыбается... Ему нравится эта мысль...
- Я уж лучше скажу, что я - вы?.. А?
Он выходит к румынке, а Скобелев в это время запирается и садится за работу.
Генерал, явившийся Скобелевым, потом рассказывал свои впечатления.
- Помилуйте, дура какая-то... Набитая!.. Я ведь не таких, как она, в Венгрии видывал... В сорок восьмом. Что она думает себе, на диво мне всё это?.. Мне только захотеть... У меня в Сегедине такая была!..
- Что же эта-то сделала?
- Посмотрела на меня, да как расхохочется... С тем и ушла!.. Болтает что-то по-своему, сорока!..
Румынка встретила на другой день генерала, командовавшего калафатскими каларашами.
- У русских понятие о молодости очень оригинальное.
- А что?
- Помилуйте... Скобелев по-ихнему - молодой генерал... Я его видела - просто старая обезьяна, да и к тому же ещё с облезшей шерстью. Хороша молодость... Что же у них называется старостью?
Несмотря на эти комические эпизоды, Скобелев был точно раздавлен впечатлением 30 августа.
- Оно всё время стоит передо мной... Не могу забыть... Кажется, пьёшь, пьёшь - захмелеешь даже... А тут опять вырастет в глазах этот бруствер, сложенный из трупов... Горталов, поднятый на штыки... Ужасно!..
- ...Я ведь, знаете, совсем не сентиментален... Я сознавал необходимость и возможность тридцатого августа... А всё-таки! Ведь и вина не моя, а спать не могу... Так всё и чудится передо мной картина отступления от редутов... Крики в ушах эти...
Он пожелтел в это время, похудел...
- Нет, тут плохой отдых.
- Почему?
- На деле скорей забудется... А тут все впечатления этого проклятого дня донимают...
В Бухарест приехал Тотлебен. По пути за Дунай он останавливался тут на несколько дней... На первых порах он сошёлся очень коротко со Скобелевым. Они даже казались неразлучны. Вместе обедали, вместе ужинали. У обоих было одно общее - отвага и привычка к боевой жизни. Оба одинаково недоверчиво относились к штатским генералам и тем героям мирного режима, которые, нося военный мундир, явились на боевые нивы с невинностью младенцев и кротостью голубей. К сожалению, две эти боевые силы Тотлебен и Скобелев - не долго шли рядом. Слишком не схожи были их натуры, слишком разны взгляды на войну, на солдата... Один - весь осторожность, даже медлительность, спокойствие, заранее обдуманный план. Другой - орёл, жадно накидывающийся на врага, находчивый, гениальный, даже способный в самом бою создать новую диспозицию, нервный, алчущий сильных впечатлений... Любимцем войск, разумеется, был второй, хотя роль первого под Плевной была несомненно полезнее... Потом под Геок-Тепе и Скобелев стал иным. С годами пришла рассудительность, поэт войны стал и её математиком... В конце концов он показал себя только в последнее время, и настоящего Скобелева мы бы увидели потом, в первую большую войну... До 1880 года он только развивался, складывался, рос... Все блестящие его качества до этого времени были лишь вспышками гения, отдельными лучами этой военной звёзды, столь яркой, столь быстро взошедшей, чтобы тотчас же потухнуть.
Нужно было видеть, как в Бухаресте его встречали раненые 30 августа, чтобы понять, до какой степени солдат верно умеет ценить своих друзей и врагов... Впрочем, и не один солдат. У Брофта за обедом какой-то из штабных героев с громадными протекциями и потому блестящей карьерой вздумал было заговорить о молодом генерале в том пошловатом тоне, который почему-то считается у нас признаком самостоятельности мнений и даже принадлежностью хорошего общества... Говорил, говорил да и разоврался... Без удержу!..
Вдруг перед ним вырастает армейский офицер с подвязанной рукой...
- Молчать!.. Гниль!.. Когда вы надеваете на себя кресты, принадлежащие нам, когда вы снимаете пенки со всего кругом, когда вы пользуетесь всеми выгодами дела - где мы знаем только одни тяжкие обязанности, мы представляем вам полную свободу действий. Мы не завидуем вашим лаврам... Но Скобелева - не трогать!.. Слышите ли - не трогать!..
Тот растерялся, сконфузился и извинился...
- Помилуйте, это фанатизм какой-то... Они не позволяют говорить...
Увы!.. Несчастный не понял, что ему не позволяли только клеветать!..
- У кого больше перебили солдат, как не у Скобелева... - заявлял другой. Это было ещё до заморожения 24-й дивизии на Шипке, до Горного Дубняка, до перехода гвардии через Балканы.
- Да, но ведь никому другому и таких задач не полагалось, трудно исполнимых и стоящих стольких жертв...
Любовь солдат к нему была беспримерна.
Раз шёл транспорт раненых. Навстречу ехал Скобелев с одним ординарцем. Желая пропустить телеги с искалеченными и умирающими солдатами, он остановился на краю дороги...
- Скобелев... Скобелев! - послышалось между ранеными.
И вдруг из одной телеги, куда они, как телята, свалены были, где они бились в нечеловеческих муках, вспыхнуло "ура"... Перекинулось в другие... И какое "ура" это было! Кричали его простреленные груди, губы, сведённые предсмертными судорогами, покрытые запёкшейся кровью!..
После одной из рекогносцировок едва-едва идёт солдат, раненный в голову и грудь. Пуля прошла у него под кожей черепа. Другая засела ниже левого плеча. Увидев генерала, раненый выпрямляется и делает "на плечо" и "на караул!". Совершенно своеобразное выражение солдатского энтузиазма.
Офицера, смертельно раненного, приносят на перевязочный пункт.
Доктор осматривает его - ничего не поделаешь... Конец должен наступить скоро.
- Послушайте, - обращается несчастный к врачу... - Сколько времени мне жить?
- Пустяшная рана, - начал было тот, по обыкновению.
- Ну... довольно... Я не мальчик, меня утешать нечего. Сам понимаю... Я один - жалеть некому... Скажите правду, сколько часов проживу я?
- Часа два-три... Не нужно ли вам чего?
- Нужно.
- Я с удовольствием исполню...
- Скобелев далеко?..
- Шагах в двухстах...
- Скажите ему, что умирающий хочет его видеть... Генерал дал шпоры коню, подъехал. Сошёл с седла... В глазах у раненого уже затуманилось...
- Как застилает... Генерал где?.. Не вижу.
- Я здесь... Чего вы хотите?
- В последний раз... Пожмите мне руку, генерал. Вот так... Спасибо!..
Под Плевной - умирающий офицер приподымается...
- Ну, что наши?..
- Отступают...
- Не осилили?
- Да... Турков тьма-тьмущая со всех сторон...
- А Скобелев - цел?
- Жив...
- Слава Богу... Не всё ещё потеряно... Дай ему... Опрокинулся и умер с этой молитвой на губах за своего вождя...
В бою под Плевной, когда генерал уже в пятый раз бросился вперёд в огонь, его обступили солдаты.
- Ваше-ство...
- Чего вам, молодцы?
- Невозможно на коне... Все с коней посходили...
- Ладно...
И пробирается вперёд верхом. Турки целят в близкого к ним всадника. Целый рой свинцовых шмелей летает у его головы.
- Чего на него смотреть, - глухо заговорили солдаты...
- Эй, ребята... Ссади-ко генерала с коня... Этак и убьют его.
Не успел Скобелев и опомниться, как его сняли с седла...
- Виноваты, ваше-ство!.. Иначе никак невозможно... - оправдывались они.
Потом в траншеях станет Скобелев на банкет бруствера... А турецкие позиции шагах в трёхстах. Начинается огонь по нему...
Солдаты смотрят, смотрят.
- Этак не ладно будет.
И становятся рядом с генералом... Туда же... Тот, чтобы не подвергать их напрасной смерти, - сходит и сам вниз...
Раненному в обе ноги нужно было отрезать их; одну выше колена, другую - ниже. Ампутируемый решительно отказался от хлороформа, потребовал трубку; доктор дал ему громадную. Страдальцу отрезали одну ногу - он и не простонал. Начинают резать другую. Солдат только затягивается табаком. Были при этом и сёстры милосердия. Молоденькая не выдержала, уж слишком подействовало на нервы. Начинает рыдать, её останавливают.
- Ведь это на раненого скверно подействует... Молчите.
- Не замай! - солдат вынимает трубку изо рта. - Известно, её бабьё дело - пущай голосит!..
До того это было неожиданно, что все, несмотря на тяжёлую обстановку всего окружающего, улыбнулись.
- Отчего это ты отказался от хлороформа?.. Ведь легче было бы.
- Нам нельзя этого.
- Почему же?.. Ведь все так делают...
- То все... А мы на особом положении, мы скобелевские!
Раз отряд снимался с караула, чтобы идти в рекогносцировку, донец останавливается и раскрывает подушку своего седла. (У донцов в этих подушках всё их боевое имущество.)
- Чего ты?.. - недоумевает сотник.
- Да вот, новый мундир выну, всё лучше умереть в новом-то.
- Зачем новое-то портить?
- Да как же, ваш-сбродие... Вон генерал говорит: каждый в бой, как к причастию должен идти... И сам он всегда в новое одевается... Невозможно...
В скобелевском отряде заботились не только быть храбрыми, но и красивыми в бою. "Надо везде и показом брать!" - говаривал он. На показную сторону даже солдаты обращали внимание. Тот же самый донец, одевавшийся во всё новое перед боем, не успел ещё договорить своего ответа сотнику, как вдруг ему - шальная пуля в живот. Раны такого рода смертельны и мучительны. Везут на перевязочный пункт. В это время главнокомандующий объезжает позиции.
- Ваше высокоблагородие! - обращается он к офицеру, тоже раненому.
- Чего тебе?
- Чего бы мне ответить получше великому князю, когда он спросит меня? - заботится раненый...
За своих Скобелев всегда стоял горой... Их участь положительно была больна ему. Эта армейская молодёжь, беззаветно верующая в дело, беззаветно смелая, стала для генерала семьёй, даже ближе семьи, если хотите.
- Я их не брошу и не оставлю никогда, - говорил он... - Они все на моей душе теперь... Так работать, как они, - почти невозможно.
- Ну, им и отличий больше!.. - замечали другие при этом... - Будет с чем домой вернуться.