- Да ты шил ли когда-нибудь, Мохамед несчастный? - спрашивал, шипя беззубым ртом, пестун.
- Шил, дяденька Ивац Егорыч, я знатно пил. Малолеткой у немецкого портного обучался, - дребезжал молодой голос.
А в другом углу слышались восклицания:
- Ты приструги-то так не накладай - оно эстак-то поспособней будет. Постой, я зараз покажу - на, гляди - во как!
- Ага! Ладно, смекаю. Оно из-под исподи надоть. Ну, ладно. И этак можно, нам всё единственно!
- Ну, нам больше нечего делать, - сказал Сипаев, обращаясь к Каргину. - Пойдём обедать, уже время. А после обеда лошадок посмотрим да оружие. - И, обращаясь к казакам, он громко крикнул: - Замолчи, честная станица!
Опять не сразу смолкло. Где-то урядник толконул лёгонько в зубы. "Ишь, заболталась, сорока!" - сказал сердито помощник сотенного, кто-то ещё звонко выкликнул: "Подборы не дюже!" - и площадь затихла.
- Атаманы-молодцы, послушайте! Зараз пойдёте на обед, а после обеда веди коней показывать на обротке и неси всяк свою справу.
- Слушаем, ваше высокоблагородие! - гулко ответили казаки.
Закипела работа в полку. Вчерашних пьяниц узнать нельзя было. Тут строгали, там шили, мяли кожи, резали ремни, станичная кузница бойко работала стремена, откуда-то появились дорогие кавказские, серебром набранные уздечки, мундиры шились чуть не по мундиру в день, и крепко и прочно шились, домашние зипуны и пашетуки укладывались в седельные подушки на время похода. Сипаев уехал, осыпаемый благодарностями Каргина, а в полку кипела работа, и вчерашний забитый, не знавший, за что и как приняться "письменюга" поднял голову и только покрикивал, разгуливая по мастерским да указывая, что так, что не этак.
И, к несказанному удивлению Каргина, под руководством пятнадцатилетних сотенных командиров да урядников, полк в две недели обшился по форме, по форме остригся, снабдился сёдлами и оружием и совсем готов был к походу.
Накануне выступления к Каргину опять заехал Сипаев. Каргин не знал, куда его усадить, чем угостить. Но это был не прежний забитый Каргин, у него и тембр голоса был не тот, он не унижался так перед своим благодетелем.
- Ну, брат, как вести думаешь? - спросил Каргина старый полковник.
Каргин живо достал из сундука недавно выписанную из картмейстерской части карту и показал на дорогу.
- Вот по этой дороге. Высылаю авангард на три версты: впереди головной отряд, сзади - тыльный.
- У, мучитель! Ну зачем так? Что, разве война у нас? враг кругом?.. Пойдёшь всем полком, ну, как ты в это тяжёлое раннее время прокормишь и людей и лошадей? Где тебе столько фуража дадут?
- А как же?
- Веди по звеньям. Собери полк и скажи: к первому апреля быть в Белостокской области у Доброволыцизны - вот и всё. А там будь без сомнения - урядники и бывалые казаки и без тебя всё, что надо, сделают. И в раз придут куда надо. Тут у них и смётка выработается, и как раза два поголодают, научатся, как и с жителем обращаться, где силком брать, где хитрецой, где просьбой, а где и купить надо. Весь полк деревня не прокормит, а десять, пятнадцать человек с удовольствием примет. Обещай им, что кто в срок в Добровольщизну не прибудет - запороть до смерти. Будь спокоен - такая смекалка явится, что без компаса и без ландкарты добредёт куда надо. Для проверки назначь несколько пунктов. Да пускай не всех сразу, а по сотне, по две в день.
- А не разбегутся? - боязно спросил Каргин.
- Ах ты, письменюга, и впрямь письменюга! Ну, был ли пример, чтобы казак со службы бежал? И русского-то беглого на деревне не ахти как примут, а казака и совсем со свету сживут. Ну, прощай! Смотри не мудри, больше свободы: казаки у тебя - не солдаты!
- Ну, бывай здоровенек! Спасибо на добром совете.
- Не на чем.
Полковники расстались.
И на другой день потянулись "партии" Каргинского полка, от селенья до селенья, питаясь чем Бог пошлёт, как птицы небесные, не имея ни провиантских, ни фуражных денег, но довольствуясь "от жителей, а жители, по свойственному русским гостеприимству, радостно принимали казака в свою хату, слушали его замысловатые, фантастические рассказы про горы "высоченные и страшенные", что доводилось им проходить, про горы "игольные и сахарные", откуда сахар везут, про белую арапию и двуголовых людей, про колдунов и чертей. Иная заслушавшаяся хозяйка и не замечала, как чисто вылизанная после щей ложка исчезала в голенище высокого сапога, а торбочка с овсом, заготовленная к посеву, ссыпалась в кормушку добру коню... Благословениями и добрыми пожеланиями провожали казаков при отъезде, и проклятия сыпались на чубастые головы, когда на другой день оказывался недохват взятых на память вещей.
И так стекались к границе Варшавского герцогства пятьдесят полков, сила с лишком в девяносто пять тысяч человек и лошадей...
VIII
- Ну, наварила на Маланьину свадьбу...
Старая казачья поговорка
Всякого человека, приезжавшего в эту пору в Черкасск из Петербурга, встречали бесконечными расспросами, что говорят о войне, о Наполеоне, да точно ли правда, что не объявили ещё войны, может, дерутся уже давно, да нарочно про то не пишут. Правда ли, что комета может зажечь землю, и верно ли, что в Петербурге образовалась новая вера, к которой многие важные персоны пристали, и поклоняются мёртвой голове и треугольнику. Брешут или точно говорят ещё и про то, что питерские по-русски не говорят и Наполеону подносят адрес и изменяют России; летал ли Наполеон в Париже на особой машине на манер мыльного пузыря и правда ли, что у нас нет главнокомандующего?
Таковыми праздными вопросами был осыпан, между прочим, и штабс-ротмистр лейб-казачьего полка Рогов, прибывший за сменной командой из Петербурга.
Молодой штабс-ротмистр являлся в Черкасске персоной и отлично понимал это. Он носил узкие чакчиры, на манер регулярных, красный мундир, особенно подкручивал усы и брил бороду так же, как брил её Император Александр, оставляя небольшие баки. Но quod licet Jovi, non licet bovi, и донские старики и старухи косо смотрели на российское брадобрейство и вычурные манеры штабс-ротмистра.
Рогов держал себя очень важно. Армейским офицерам он подавал два пальца, а иных удостаивал только кивком головы. Кое-кого из не ушедших ещё с полком атаманцев он почтил своим посещением, но больше пребывал в домах знати, где водились хорошенькие дочки с большим прилагательным.
В сущности, Рогов был добрый малый и вовсе не фат, но такова натура человека. Забалуй его судьба, и он сам нос задерёт, а в Черкасске как-никак он был первым кавалером...
Старые полковники и есаулы, которые могли сделать ему некоторое "ассаже", были при полках, на походе и на границе. Иные уже растягивали свои полки кордоном от Суража до Доброволыцизны, самые старые не пользовались большим авторитетом в глазах Рогова, называвшего их старым хламом, а зелёная молодёжь восторгалась его манерами и спешила их перенимать и запоминать его выражения.
К величайшему несчастью молодого Каргина, так и не ушедшего по вялости характера на службу в полк, лейб-казачий штабс-ротмистр постоянно торчал в доме Силаева, и увлекающаяся Маруся Силаева не могла отвести восторженных глаз с гвардейского казака. Уже одно то, как он говорил "mademoiselle", утрояя "l", приводило её в сладостный трепет, и нежные усы и сладкие разговоры Каргина бледнели перед длинными надушенными усами Рогова и его красивой болтовнёй.
Каргин охал и вздыхал, бросал красноречивые взгляды на Марусю, но она не замечала или не хотела заметить, как бледнел и худел молодой казак.
Благодаря присутствию Рогова, в доме Силаевых было много гостей, и Николай Петрович даже объясниться не мог с жестокой Марусей.
- Ну, что атаман? - спрашивали Рогова как-то под вечер.
- Атаман?! Да, атаман... атаман ничего. Ездит во дворец. Кажется, будет назначен начальником лёгких войск. В большом фаворе у вдовствующей императрицы, побил у неё всю посуду.
- Как так?
- Саблищей своей двинул, ну и побил.
- Ах ты, Боже мой милостивый! - с ужасом всплеснула руками Марусина тётка, старуха Анна Сергеевна. - Ну и что же?
- Ничего. Как ни в чём не бывало! Сказал только: "Казак чего не возьмёт, то разобьёт" - и всё.
- Экий молодец! - воскликнула Анна Сергеевна.
- Мужик просто! - сквозь зубы процедил Рогов.
- Находчивость-то какая! Просто прелесть! - не унималась старуха, грызя тыквенные семечки и сплёвывая их в тарелку. - Ну, а что племяш мой, Петя, поделывает?
- Коньков-то?
- Ну да. Ординарец-то платовский. Молодчина казак. Поди-ка, росту-то в нём теперь - косая сажень! А глаза такие зелёные! Любло молодца - проскакать ли с джигитовкой, стрельнуть - это первое дело! И до девок неохоч, настоящий казачина!
- Неохоч? Ой ли, тётенька, восхищаетесь племянником зря... В немку, слыхать, влюбился.
- В немку... Ой, врёшь? Испытуешь? Грех тебе Петеньку моего обижать!
- Зачем мне обманывать, parole d’honneur, влюблён в немку-балетчицу...
- Это что за слово такое? - быстро, с тревогой спросила старуха. - Не слыхала никогда.
- Как бы вам объяснить попонятней. Ну вот что на святках голые пляшут перед народом.
- Господи Боже мой! С нами крёстная сила! Да неужели же есть в Питере такие срамницы!
- Есть, тётушка. Петя-то ваш и влюбись в такую да предложение ей сделай!
- Да неужто предложение! Атаман-то, старый дурак, чего смотрел!
- Атаман сам сватом, слышно, будет.
- Сватом. Это за голую-то девку?
- Ну, тётушка, зачем так. Ведь он не век голая ходит, дома-то наряжается, как и вы!
- Кубелек носит? Да?!
- Ну зачем непременно кубелек. В Санкт-Петербурге вы кубелька и за сто рублей не сыщете.
- Ну а всё-таки, как она? Не совсем путаная? А? Девичий стыд не потеряла? А? Матушку-то свою выведет со стыда? После свадьбы-то в обед, как дело будет? Вы, девушки, не слушайте - у вас ули золотом должны быть завешаны.
Как маков цвет зарделась Маруся, хотя и не много поняла из быстрых, сбивчивых расспросов Анны Сергеевны.
- Не знаю... Не думаю. Я с её двоюродным братцем знаком. Бергом прозывается, он в сенате служит, так он мне сказывал, что её и не принимают нигде. Совестно такую шельму, значит, и родственницей объявить.
- Ах, Петя, Петя! Родной мой, вот оно что значит, без отца-то да без матери быть да в Вавилон этот проклятый попасть! Слушай, Маруся, отпиши ты ему, непутёвому моему, весточку, что нет ему тётушкиного благословения на брак с этой ба... бар... бил... тьфу, чёрт её - не запомню.
- Балетчицей! - подсказал Рогов.
- Я-то неграмотна. В наше время девок так не держали, чтобы музыку, да книжки, да с казаками гулять, ну, зато и греха ни одна на себя до брака не брала! А нынче-то! Эх, правда, видно, конец века приходит!
- А дозвольте вас спросить, - вдруг раздался из угла густой бас соборного протодиакона, до сей поры мирно дремавшего в углу, - таким девицам нет отлучения от церкви? Или, может, их анафеме предают за таковое неблагоразумное поведение?
- За что же, отец диакон, ведь Сам Христос простил блудницу?
- Лжеучение и ересь. То блудница, а то... - диакон замялся и, чтобы переменить разговор, спросил о столице: - А что Санкт-Петербург большого размера буде град?
- Немалого, отец диакон. Станиц наших с сотню вместе, а то и более.
- Ну?! - с сомнением протянул диакон. - А река, Невою прозываемая, много хуже Дона будет?
- Лучше, отец диакон, шире и глубже.
Пуще прежнего засопел недовольно диакон. Помолчал немного и продолжал:
- А Государя Императора Александра Павловича изволили лицезреть?
- Сколько раз видал, отец диакон, и во дворце да и так.
- И благочестивейшую Государыню Императрицу Елизавету Алексеевну тоже изволили наблюдать?
- Видал и Государыню-матушку нашу.
- И весь царствующий дом и святейший правительствующий синод тоже видали?
- Видал, видал, - небрежно кинул в ответ любопытному диакону Рогов и отошёл к Марусе.
Вся так и зарделась она при виде петербургского гостя. И о чём говорить и как говорить, не знает. Однако не показать же ей этого, не признать же, что Дон хуже Петербурга.
- Очень вы восхваляете Петербург, поди-ка там и девушки лучше наших. С нами, деревенскими дурами, вам и говорить не захочется.
- К чему так, Марья Алексеевна? Есть в Петербурге славные девушки, но у нас на Дону они много лучше.
- То-то хорошие. Это что неприбранные в балетах пляшут. Срамно просто слушать, что говорите такое...
Услыхал Каргин, что не очеиь-то ласкова с гостем Маруся, и подсел поближе. А то раньше всё у притолоки больше жался.
- Бывают, конечно, всякие... - промолвил штабс-ротмистр и покосился на Каргина. "Семинар, верно, - подумал он. - Ещё, поди, из духовного звания. Пожалуй, тоже выспрашивать станет, видал ли я святейший правительствующий синод! Ну народ!"
- А скажите, пожалуйста, monsieur Рогов, что же поделывает теперь Коньков, он мой хороший приятель? - обратился Каргин к штабс-ротмистру.
- Что?.. Он поехал сюда... Да, именно... сюда, на Дон. Мне сказывал Берг, с ним что-то случилось. Проиграл казённые деньги, запил ли где, не знаю. Только что-то грязное, нехорошее. Вообще, знаете, парочка вышла бы хоть куда.
- Ну полно, полно, бреши, бреши, да зачем поклёп-то взводить на невинного человека, - перебила его тётушка Анна Сергеевна.
- Ей-Богу, тётя, так. Отлично помню, Берг мне говорил так. Да и почему же его до сих пор нет здесь? Он гораздо раньше меня уехал из Петербурга и уехал по курьерской подорожной.
- Так что случилось, вероятно. Но чтобы Петя Коньков проиграл казённые деньги или пьян был, да я никогда тому не поверю. Помилуй Господи! Он такой честный и правильный казак.
- Не знаю, тётя. Берг...
- Немчура, одно слово. Немцу выгодно клепать на казака. Ну, увлечься девицей он мог! Что же, быль молодцу не в укор. Да точно ли девица такая плохая! Не верится, чтобы к гулящей бабе Матвей Иванович сватов для своего казака, а пуще того - для ординарца своего засылать стал. Полно. Тоже сказано: не всякому слуху верь!
- Как хотите, тётя! Мне-то ведь всё одно, - равнодушно протянул Рогов.
- Как всё одно, - зашипела старуха. - Стыдись, сын мой, так говорить! Всё одно! Как может это быть так?! Ведь ты донской казак и он донской казак. Значит, заступиться ты за него должен был. Сказать этому Бергуто - не ври, немец проклятый, твоего короля Бонапарт съел, так ты клепать на казака вздумал, подлая тварь... Вот твой ответ должен был быть каков! Не зря же говорит пословица: "Казак казака видит издалека!" Бедный Петрусь, где-то он теперь!..
С минуту все молчали. Рогов из печатных пряников сложил слово: "Люблю", показал Марусе и быстро смешал их. Вспыхнула Маруся, слёзы показались на её серых глазах.
Каргин тоже видал это. Встал он из-за стола и вышел из комнаты. Слёзы душили его. Ему хотелось плакать и рыдать без конца. О чём плакать? О том, что он не служилый казак, что нет у него формы красивой, что не смёл он говорить при народе, что робок и застенчив он был, как красная девушка?
Терзался он теперь о потерянном счастье, о Марусе, которую так трудно было привлечь к себе и которую он безвозвратно потерял.
А Маруся смеялась в ответ на шутки Рогова, на бойкий, остроумный рассказ его про столичную жизнь, и забыла она своего старого друга, Николая Каргина.
"Недурна бабёнка, - думал тем временем Рогов, - нет, петербургским куда до неё, далеко. Формы какие! Свежесть лица. Стан настоящий казачий. Ну и табуны, что бродят по Манычской степи, село Высокое, густо населённое крепостными малороссами, с выборным старостой, республика французская в миниатюре, это тоже невредно будет похудевшему роговскому карману".
IX
В поле то было, в полюшке,
Во широком было раздольице.
Не сизые орлы солеталися -
Два братца родимые съезжалися.
Они родною роднёю сознавалися,
белыми руками обнималися,
Горячей слезой залива лися..
Старая казачья песня.
- Ну! Ну! Ожги! Ой-ох!.. Важно! Акимов!
- Нет, Акимов не допустит - увёртливый казак.
- Глянь-ко ещё.
- Ишь, славно бацнуло.
- Просите, братцы, лучше пардону.
- Эй, Пастухов, проиграешь!
- У, дура баба, сам подвернулся.
И опять жжж, жжж... Словно пчела жужжит. Громадное поле, насколько глаз может видеть, уставлено кострами казачьих пик, ружьями, лошадьми на привязях и покрыто казаками. Здесь кучкой, там шеренгой, тут поодиночке, а где немолчно идёт жужжание - там большой толпой кругом, впереди, пик, впереди лошадей.
Там атаманцы в "жука" играют.
Белокурый, худощавый, стройный и гибкий Акимов стоит, расставив ноги на полтора шага. В пояснице он полусогнулся, руки сложены ладонями вместе и поднесены ко рту, он, не сходя с места, так и юлит корпусом, издавая при этом жужжание на манер пчелиного и то приподымаясь, то опускаясь и склоняясь чуть не до самой земли - он "жучок" Партнёры его стоят справа и слева, тоже на расставленных ногах. Правый, высокий, черноволосый Пастухов с молодыми усами, касается своей левой ногой правой ноги Акимова, левый, Панфилов, касается своей правой ногой левой ноги "жучка". Руки у них на свободе, и ими они усиливаются ударить "жучка" по щеке. Но "жучок" не даётся: чуть только взмахнёт рукой Пастухов, Акимов уже склонился низко-низко и жужжит под самым ухом Панфилова. Норовит Панфилов ударить - Акимов жужжит Пастухову. А сам то и дело то левой, то правой рукой бьёт по щекам своих партнёров - не зевай, значит У Панфилова щека уже припухать стала от мощных ударов "жучка".
Толпа кругом разношёрстная. Тут и красавцы-атаманцы в синих мундирах, щеголеватые и выправленные, и армейские казаки полков Луковкина, Каргина, Иловайского, Карпова и других в цветных шлыках и лампасах, в домашних пашетуках и зипунах, и башкиры в рысьих шапках, и симферопольские татары в остроконечных, обшитых мехом шапчонках, и тептеры в длинных полосатых халатах с луками и колчанами. Красивые губастые донцы выдвинулись вперёд, а позади них видны косые глаза и жёлтые лица татар и башкир. При каждом ловком ударе лицо Акимова хитро улыбается и торжественно звучит жужжание, но зато кисло выглядит лик проигравшего - в толпе всякий раз хохот.
- Ох-хо, хо, хо, хо! - грохочут донские и атаманские громче всех, на басовых нотках.
- И-их, хи, хи, хи! - сипло заливаются татары и калмыки, и по жёлтым их лицам от удовольствия струится пахучий пот Круг незаметно сдвигается тесный, задние напирают на передних, передние подаются вперёд.
- Ну-ка, Акимов, ещё! Э-эх, ловкий парень!