- Я знаю это, знаю. - Константин тут же почувствовал себя виноватым за то, что так редко говорил со старым товарищем. - С расширением моей империи на восток земли с избытком хватит для всех моих сыновей, и для Лициниана тоже. Поставив сейчас Криспа августом над западной половиной империи, я смогу ублажить тех, кому желательно удержать больше власти здесь, в Риме. И в то же время я оставлю здесь у власти доверенного мне человека, что позволит мне двинуть армию в Персию и снова прибрать к рукам этот регион.
- Не ожидай от других того же, что ты всегда требовал от самого себя, - предупредил Даций. - Мало кого из нас можно мерить такой меркой. Вспомни Бассиана и Лициния.
- Свой урок я усвоил. - К Константину снова вернулось его добродушие. - Отныне я буду доверять только своей семье - и, разумеется, тебе. - Он взглянул на солнце. - Пора возвращаться. Я обещал Фаусте появиться нынче вечером на праздничном представлении у сенатора Марцеллина, хотя никогда не смогу понять, что она находит в этих зрелищах.
Спускаясь с холма к привязанным лошадям, они не заметили прячущегося за кустами Лупа, который, очевидно, прислушивался к их разговору. И стоило только обоим всадникам скрыться из виду, как учитель во весь опор помчался по другой дороге в Рим, препоручив детей слугам на вилле и велев им доставить их в город.
3
Развлечение, подготовленное сенатором Марцеллином для своих гостей, было таким же пресным, как и все, на которых побывал Константин. Сначала двое гимнастов продемонстрировали чудеса силы и ловкости, которыми, похоже, они очень гордились, хотя в других местах ему доводилось видеть гораздо лучших. Затем поэт продекламировал длинную эпическую поэму, восхваляющую дела Константина и приписывающую, довольно подчеркнуто, его успехи покровительству римских богов, которые, по словам поэта, на протяжении всей блестящей истории Рима с особым вниманием следили за жизнью великой столицы.
К удивлению Константина, Фауста даже не стала дуться, когда он сказал ей, что покидает их празднество, и не возражала против его ухода. Она казалась менее веселой, чем обычно, даже несколько рассеянной, но когда он поинтересовался, в чем дело, она поспешила его заверить, что все в порядке. Оставив ее и Криспа руководить весельем с высоты двух сдвоенных тронов, воздвигнутых сенатором Марцеллином для царских гостей его дома, Константин пробрался к своему портшезу, сопровождаемый лишь полудюжиной охранников, двое из которых находились при нем неотступно, оставляя его одного только в личных покоях дворца.
Когда его несли ко дворцу, ночная жизнь Рима была в полном разгаре. Улицы оказались забиты повозками с продовольствием и товарами для лавок, хотя существовал запрет на пользование телегами, кроме военных колесниц, днем, когда на улицах толпился народ. Во времена Максенция ночью по улицам шастали банды головорезов знатного происхождения, и порядочным гражданам появляться на них было небезопасно. Но Константин положил этому конец, осветив их ярко пылающими факелами и приказав солдатам в полном вооружении патрулировать улицы парами с наступления сумерек и до рассвета.
У дверей своих личных покоев, сообщавшихся с покоями Фаусты общей дверью, Константин с удивлением увидел ожидающего учителя Лупа. Ему никогда особенно не нравился этот человек, возможно, потому, что у него с Фаустой было так много общего, того, что Константин не принимал. Сегодня вечером присутствие учителя вызвало у него раздражение.
- В чем дело? - резко спросил он. - Заболел кто-нибудь из детей?
- Нет, доминус. Я должен поговорить с тобой наедине. Дело очень срочное.
- А не может оно подождать до утра?
- Я не стал бы тревожить тебя, доминус, если бы это дело могло подождать. В твоем эдикте сказано, что обо всем, касающемся опасности, грозящей тебе, императрице или государству, следует докладывать тебе в любой час дня и ночи.
Константин предпочел бы, чтобы ему не напоминали о злополучном эдикте, поощряющем доносчиков, поскольку ему это не принесло ничего хорошего, кроме беспокойства. Но Луп являлся членом его собственного дома и, насколько ему было известно, очень преданным Фаусте и детям. Поэтому отказываться выслушать его было бы вряд ли справедливым.
- Что ж, тогда заходи, - покорно сказал он. - Можешь рассказывать мне свою историю, пока я буду готовиться ко сну. - Вдруг в голову ему пришла новая мысль, и он спросил подозрительно, прищурив глаза: - Разве сенатор Марцеллин не родственник тебе? Тебе бы сейчас надлежало быть у него дома на празднестве.
- Я там был, но недолго. - Луп улыбнулся. - Как и ты, я решил, что мало удовольствия проводить вечер, слушая, как поэт читает свои собственные вирши.
- Тут я с тобой согласен. У тебя есть новости? Какие?
- Язык не поворачивается говорить, доминус, но…
- Говори, не бойся. В своем эдикте я обещал, что буду слушать. Так что давай говори, что тебе нужно сказать.
- Это касается цезаря Криспа.
Константин повернулся и, схватив учителя за свободно облегающую его одежду на груди, тряс его до тех пор, пока у того не застучали зубы.
- Я не потерплю никаких выдумок… - Он замолчал и ослабил хватку. - Ты прав. Я ведь обещал слушать и, если информация верна, действовать, руководствуясь ею. Что у тебя на Криспа?
- Ничего, доминус. Я им очень восхищаюсь. Но не могу я стоять рядом и видеть, как он пристает к императрице со своими ухаживаниями, и молчать, зная, что она ничего не говорит только потому, что не хочет настраивать тебя против сына.
- Крисп и Фауста! Ты спятил! - Но, еще произнося эти слова, Константин вспомнил, как ему случалось видеть их вместе и ревновать.
- Если бы я спятил, доминус. - Нотка глубокой озабоченности в голосе Лупа прозвучала очень убедительно, - Ей то и дело приходится отбиваться от него.
- Когда все это началось?
- Вскоре после того, как мы приехали в Рим из Никомедии. После того, как они стали убеждать его провозгласить себя августом на Западе.
- Они? Кто это "они"? - Константин встряхнул головой, словно загнанный зверь, пытаясь устоять против нахлынувшей на него волны гнева, грозящей привести в смятение его чувства.
- Здесь, в Риме, многие поговаривают о том, что в сенате есть сильная партия, которая выступает за провозглашение твоего сына Криспа августом. Да почти весь город говорит об этом.
- И, полагаю, всему городу хотелось бы видеть эту перемену?
- Рим борется не за что-нибудь - за свою жизнь. Вряд ли ты можешь винить…
- Я освободил Рим от Максенция! Я вернул честь и место в политической жизни сенату! И такова-то их благодарность - восстанавливают против меня моего собственного сына! Но Крисп, разумеется, их не слушал.
- Я мало что знаю об этом деле, доминус. Ведь я из твоих домочадцев, поэтому заговорщики не доверяли мне своих секретов. Но я думал, что тебе следует знать о его страстной одержи… в общем, о другом деле, чтобы ты мог предостеречь его.
- А эта страстная одержимость, о которой ты говоришь: Крисп действительно приставал к императрице?
- И не раз, доминус. Сперва она отделывалась от него смехом, но в последнее время он стал навязчивей - возможно, потому, что… - Он не закончил предложения, зато вместо него это сделал Константин:
- Потому что он надеется заручиться поддержкой против меня? Ты это хотел сказать?
- Императрица ни за что бы не стала участвовать в этом, - заверил его Луп. - Она знает, как сильно ты любишь цезаря Криспа.
- Ступай, - хрипло проговорил Константин. - Я должен подумать.
- Надеюсь, ему ничего не будет, доминус. - Снова голос учителя зазвучал ноткой озабоченности. - Он еще молод, и лестью легко задурить ему голову.
- Ступай от меня, Луп!
- Надеюсь, я не наделал зла.
- Ты правильно поступил, что пришел ко мне, но об этом больше никому!
Когда учитель удалился, Константин вышел на примыкающий к спальне балкон, надеясь, что ночной воздух охладит его гнев и вернет ему ясность мышления. Громыхание телег по вымощенным булыжником мостовым напоминало отдаленные раскаты грома, предвещающие грозу. От улиц поднимался сырой вонючий запах отбросов, сваленных в неглубокие канавы, по которым их несло к отверстиям мощных клоак - канализационных труб, уже пять столетий служащих для очищения Рима от нечистот. Его горло и так уж было перехвачено гневом, да тут еще эта уличная вонь - Константина чуть не вырвало… Он твердо решил уехать из ненавистного ему теперь города как можно скорее, забрав с собой Фаусту и детей.
С улицы внизу до него долетали звуки веселого смеха. Это компания гуляк на пути из одних гостей в другие - а ночь для общественной жизни Рима еще только начиналась - завернула за угол и постепенно исчезла в переулке. Высокий голос одной из женщин напомнил ему о Фаусте. В памяти поневоле всплыла картинка: вот они на трибуне, Крисп и Фауста, самой красивой парой распоряжаются празднеством на приеме у Марцеллина - и пальцы его с такой отчаянной силой сомкнулись на каменной балюстраде балкона, что острые ее грани до крови врезались в плоть. Но боли он не заметил - так велика была его мука, причина которой лежала в другом.
В душе Константин понимал, что отчасти в том, что случилось - коль Луп говорил правду, - есть и его собственная вина: он так часто оставлял их вместе, пока сам погружался в государственные дела. Но даже признание вины не могло смягчить его боли и гнева, ибо тяжелее всего оказалось узнать, что Крисп прислушивался к льстивым речам и уговорам тех, кто готов был разделить империю ради гордости Рима и, что еще возмутительней, вновь вернуть поклонение старым богам и нанести удар возрождающейся силе, которой стало христианство при покровительстве императора.
С минуту он раздумывал, стоит ли разбудить Дация и обсудить со старым товарищем поступивший от Лупа донос, но решил этого не делать, понимая в глубине души, что, поступив таким образом, он бы тем самым признал, что Даций ближе его собственному сыну, чем он сам. Наконец Константин ушел с балкона и, налив из графина, неизменно стоявшего у его ложа, чашу вина, осушил ее до дна, затем снова налил и выпил во второй раз. Полежал немного в темноте, но сон не приходил: черные волны мыслей все еще грозили захлестнуть его. В конце концов он поднес горлышко графина к губам и пил не отрываясь, пока тот не опустел. Затем поставил его обратно на стол. Вскоре питье подействовало, натянув одеяло забвения на мятущиеся его мысли.
Константин, внезапно проснувшись, не ведал, который час и что разбудило его. Из спальни Фаусты послышался крик. Он соскочил с дивана и в полутьме своей комнаты, освещенной лишь светом луны, льющимся через дверь на балкон, ударился о сундук. Кляня вино, лишившее его ноги устойчивости, он все же сумел отыскать дверь в покои Фаусты и резко распахнул ее настежь.
Того, что открылось его глазам, стало вполне достаточно, чтобы он мгновенно протрезвел. У постели стояла Фауста в прозрачной ночной рубашке, сквозь которую целиком просвечивало ее все еще девственно прекрасное тело - хотя она и родила ему шестерых детей. В каком-то шаге от нее Крисп, видимо очень пьяный, для опоры держась за стул, во все глаза таращился на отца, и на лице его, как показалось Константину, было помимо ужаса написано чувство вины.
Глава 33
1
Фауста нарушила молчание, бросившись, рыдая, в объятия Константина.
- Обычно я могу с ним справиться! Но сегодня он перепил и… - Все, что она еще могла бы сказать, потонуло в потоке слез, но сцена и без того говорила сама за себя - за исключением одной детали: изумленного и недоверчивого взгляда в глазах уставившегося на отца и Фаусту Криспа.
На шум в опочивальне Фаусты прибежала ее фрейлина, спавшая неподалеку, а также охранник, дежуривший в коридоре за дверью. Оба стояли, вытаращив глаза на драматическую сцену в спальне, но Константин, который должен был, кажется, просто зайтись от гнева, чувствовал себя как бы сторонним наблюдателем, созерцающим кульминационный момент в театральной пьесе, развязка которой (теперь уж он знал) предопределена с тех самых пор, как Луп побывал у него ранее тем же вечером.
- Отведи цезаря Криспа в его жилище и позаботься, чтобы там дежурила стража, - приказал он солдату. - Выходить он может только по моему приказу, и говорить об этом - под страхом смерти - не должен никто.
Когда стражник тронул Криспа за плечо, тот пошевелился - пошевелился впервые с той минуты, как его отец вошел в спальню жены. Перед тем как закрыть коридорную дверь он, однако, все же оглянулся, и в глазах его, устремленных на отца и Фаусту, стояла боль, сравнимая для Константина лишь с обнаженным клинком, поворачивающимся в его собственном сердце.
- Оставьте нас, - сказал Константин фрейлине и, когда та ушла, подвел все еще всхлипывающую Фаусту к постели и нежно баюкал ее в руках до тех пор, пока она не перестала плакать и не смогла наконец поговорить с ним о том, что случилось.
По ее словам, они с Криспом оставались в доме сенатора Марцеллина до конца празднества, и, когда оно окончилось, Крисп отправил жену домой с Констанцией, а сам вызвался проводить Фаусту до дворца. За этот вечер, говорила Фауста, он выпил довольно изрядно и даже немного покачивался, провожая ее в спальню, но у двери они расстались. Потом она уже была готова лечь в постель, когда Крисп вдруг вошел, и она попыталась уговорить его уйти, но он, разгоряченный вином, сделал попытку овладеть ею силой. И вот тогда она закричала и разбудила Константина.
Закончив свой печальный рассказ, Фауста быстро заснула, но Константину эта ночь уже не сулила сна. Заботливо укрыв ее одеялом, ибо в ранние часы утра над городом стояла прохлада, от которой не защитила бы тонкая ночная рубашка, он вышел из комнаты. Однако куда сильнее ночной прохлады стал холод, охвативший его сердце, и он был благодарен - то ли выпитому перед сном вину, то ли Лупу с его новостями - за то, что благодаря им он предстал подготовленным перед тем, что случилось дальше, и смог вынести случившееся почти спокойно.
Прежде всего, решил Константин, нужно посоветоваться с Дацием. И нельзя было оставлять это до утра, ибо, хотя он и предостерег караульного и фрейлину, чтоб они молчали о виденном ими в спальне Фаусты, он знал, что не пройдет и полдня, как весь Рим уже будет судачить об этой истории. Да к тому же именно этот день должен был стать кульминацией Виценналии, пределом радости для Константина, когда он объявит, что Крисп назначается августом Запада.
Даций спал у себя дома, но от прикосновения к плечу моментально проснулся. Один лишь взгляд на лицо Константина в свете принесенной им свечи заставил его тут же вскочить с постели. Пока он одевался, Константин рассказал о разговоре с Лупом и о драматической сцене, последовавшей за криком в соседней спальне.
- И ты не нашел ничего лучшего, как поместить Криспа под стражу? - спросил Даций, когда он закончил.
- Хорошо еще, что Луп меня подготовил, а не то я мог бы прибить мальчишку на месте.
- А тебе не приходило в голову, что Луп мог не просто так подготавливать тебя, а для уже написанной пьесы?
Руки у Константина сжались в кулаки, но усилием воли он заставил себя сдержаться.
- Я знаю, Даций, ты никогда не любил Фаусту, но даже ты не имеешь никакого права обвинять ее в таких вещах. Соблазнить еще совсем мальчишку, ее собственного пасынка, а затем закричать, с тем чтобы его арестовали, - это же уму непостижимо!
- Только очень безжалостная женщина могла бы вот так отделаться от ненавистного ей мужчины, - признался Даций.
- Крисп и Фауста всегда были друзьями. Она даже старалась утаивать все это от меня - до сегодняшней ночи, когда ей пришлось или закричать, или уступить ему. Нет, Даций, самое подходящее объяснение всему этому, которое приходит мне в голову, - это то, что парень был пьян и не соображал, что делает.
- А сам-то Крисп дал какое-нибудь объяснение?
- Нет. Все это, похоже, его ошарашило. В сущности, я мог бы простить его за то, что он так помешан на Фаусте.
Она красивая, жизнерадостная, и я знаю, какой она может быть соблазнительной, фактически сама того не желая. Но вступить в заговор с теми, кому хотелось бы разделить мое царство и уничтожить Церковь - этому нет прощения.
- Если только это действительно так.
- Потому-то я и пришел к тебе. Я должен быть справедливым к своему сыну, но тут затронут вопрос и благополучия империи. Поэтому я решил поручить расследование этого дела квестору. Его обязанность выносить окончательное решение по всем вопросам, касающимся закона. Но, хотя его неподкупность выше всякого сомнения, все же Рубелий один из моих придворных и его положение зависит от меня. Ты любишь Криспа, поэтому я хочу, чтобы ты вместе с квестором докапывался до правды и представил ее мне со своими рекомендациями.
- А если мы обнаружим, что с виду все это одно, а на самом деле другое - тогда что?
- Обещаю придерживаться вашего решения. В этом деле я в чувствах так разрываюсь между сыном и женой, что вряд ли могу быть непредубежденным в том или ином отношении.
2
Следующие три дня, в течение которых Крисп находился под домашним арестом, а Фауста, по просьбе Константина, оставалась во дворце, явились тяжелым для него испытанием. Криспу он готов был простить эпизод со своей женой, но при этом подвергнуть его наказанию, чтобы парень запомнил: правитель империи должен уметь подавлять свои страсти. Но, однако, Константин не мог оставить просто так, без внимания, остальную часть обвинения, ибо дело здесь пахло изменой.
Когда Даций и квестор Рубелий три дня спустя предстали перед Константином в зале для аудиенций, он отпустил всех остальных, кроме секретаря, которому предстояло вести протокол решений суда, двух стражей и самого подсудимого, Криспа, доставленного из дома для окончательного слушания дела. Молодой цезарь выглядел осунувшимся, глаза покраснели от бессонницы, но вел он себя с достоинством воина, стал перед троном по стойке смирно и отдал салют по-римски, держа кулак своей правой руки над левой частью груди. Константин ответил ему на салют и всем указал на стоявшие перед ними сиденья.
Догадываясь по глазам Криспа, каким терзаниям подверглась его душа, Константин всем родительским сердцем почувствовал острое сострадание к сыну, но тут же решительно и сурово заставил себя позабыть даже всякую жалость до тех пор, пока не услышит он правды о деле, представленном Дацием и Рубелием, а также защитой Криспа. Ведь там, где затрагивалось Глаго империи, не мог уступать он влиянию чувств - не мог, даже если дело касалось плоти его и крови.
- Я попросил квестора Рубелия как высшее авторитетное лицо по правовым делам и военачальника Дация как нашего общего друга разобраться в выдвинутых против тебя, цезарь Крисп, обвинениях, - заявил Константин официальным тоном. - Ты не возражаешь, если они составят судебную комиссию по рассмотрению этого дела?
- Твоя воля - мой закон, доминус, - проговорил Крисп сдавленным голосом, в тоне которого слышалась безнадежность.