- Пожалуй, - согласился ксендз.
- И быка ей не забить, и барана не зарезать.
- Разве сестры едят мясо?
- Едят, едят. Говорят, дьявол их искушает, - весело засмеялся истопник. - Ну, а теперь, к примеру, отпущение грехов скоро будет, говорят, королевич Якуб{3} приедет, - надо в запас наготовить.
К столу подбежал Володкович, ведя ксендзова парубка и неся флягу водки, тарелку с колбасой, хлеб, огурцы, - толстуха хозяйка шла вслед со стаканами; поставив стаканы в ряд на стол, она присела возле ксендза на лавке. Володкович разлил водку.
- За успехи ксендза каноника! - возгласил он.
- Я не каноник, - тихо возразил Сурин.
- Так будете им! - вскричал Володкович и поднял грязноватой рукою стакан с водкой.
Ксендз Сурин, не задумываясь, опрокинул стакан сивухи, и, когда ее проглотил, его всего передернуло. Истопник захохотал, мелко трясясь напротив него. Хозяйка тоже подняла стакан и фальшиво затянула:
Пьет наш Куба за Якуба,
Якуб за Михала…
Ксендз закусил огурцом, хлебом и сразу же встал.
- Я хотел бы пойти спать, - сказал он.
- Сейчас, сейчас, - всполошилась хозяйка. - Казюк вас проведет, пан ксендз. Казюк! Казюк! - позвала она.
Из соседней комнаты нехотя вышел здоровенный, растрепанный парень, взял со стойки сальную свечу и двинулся в глубь этого вертепа по каким-то переходам; ксендз шел за ним. Парень был хоть и огромного роста, но хорош собой; огонек свечи освещал спокойное, задумчивое его лицо. Ксендз почувствовал симпатию к этому малому. По лестнице с перекладинами вместо ступеней тот провел его в крошечную каморку. Через узкое оконце виднелось небо с крупными звездами. На полу лежал набитый сеном мешок. Парень остановился на пороге и внимательно посмотрел на ксендза.
- Вы, пан ксендз, ничего здесь не бойтесь, - проговорил он низким, звучным голосом. - Сюда нечистому нет хода.
И, подняв вверх свечу, осветил на дверях надпись мелом: К+ М+ Б+ с крестом над буквами.
- Благодарю, - серьезно ответил ксендз.
- Спокойной ночи, - кивнул Казюк и, унося с собой свечку, исчез за дверью.
Ксендз Сурин остался один в темноте. Звезды из небесной дали придвинулись к самому окну, и он поднял неуверенный взор к их туманному сиянию. Как обычно, в теплый, безоблачный осенний вечер, звезды казались крупнее, чем в иные вечера, и будто склонялись к земле. Ксендз Сурин давно считал их лучшими посредницами между землей и творцом. Чем-то вроде ангелов. От одного взгляда, брошенного ввысь, на бледные созвездия, тонущие в сумрачном небе, у него становилось легче на сердце, и обновлялось чувство непосредственного общения с господом богом. В такие минуты молитва стремительно, как хищная птица, налетала на душу ксендза; вот и теперь, едва он заметил эти звезды, сияющие так близко за окном, едва сделал несколько шагов, отделявших его от оконной ниши, едва упал на колени и оперся на подоконник, обратив лицо к смутному ночному сиянию, как душу его наполнила всеобъемлющая ясность, ум был потрясен подтверждением всех упований и радостей веры, - и холодный наблюдатель в душе отца Сурина вмиг уменьшился, стал ничтожным карликом, почти вовсе исчез, меж тем как сознание ксендза заливали волны света, излучаемого присутствием бога.
Но, странное дело, в такие минуты молитвы - которая, впрочем, не всегда столь стремительно завладевала его душою, - когда в океане внутреннего света стихали все скорби и сомнения, ксендз Сурин рядом с этим светом замечал небольшое темное пятно где-то на самом дне своей души, крохотную, черную ячейку - резко отличную от этого света, от этого сияния божьего, маленький, обособленный уголок, где, скрючившись и прячась, но никогда не исчезая совсем, пребывало зло. И пока он молился, этот сгусток тьмы начинал выпускать черные, гибкие щупальца, они разматывались из каких-то узелков и бугорков и все больше оттесняли свет Иисусов. Черная масса быстро разрасталась - и ксендз Сурин вдруг видел так четко, словно телесными глазами, видел мысленным взором своим всю огромность и мощь зла. И весь мир являлся пред ним разделенным на свет и мрак, на сияние и тьму и с содроганием постигал ксендз могущество тьмы и, падая ниц пред этим ужасным видением, в отчаянии взывал:
- Боже, боже, зачем ты меня покинул?
Но на этот раз призрак дьявола явился ему в облике чуть ли не осязаемом - он видел прямо перед собой распластавшееся между окном и звездами гигантское черное тело, безмерно могучее и ужасное.
Но ксендз Сурин не испугался; всматриваясь в мрак, где дьявол теснил звезды, он повторял:
- Я вижу тебя, вижу! Вижу, как ты злишься, что я пришел бороться с тобой. Здесь твое царство, но я послан другими людьми во имя божие. Я из иного царства, я свет, ты тьма, я добро, ты зло…
В пылу молитвы ксендз Сурин не заметил, как его мысли, то и дело цепляясь за впечатления этого дня и ночи, начали скользить по мирским предметам и постепенно отдаляться от высот, на которых он зрел борьбу неба и земли. Была ли тому причиной усталость от дальней дороги или же то, что он очутился в незнакомом месте и должен был привыкнуть к новой обстановке, - как бы то ни было, он опустился у окна на пол и, хотя глаза его были обращены к небу и к светочам небесным, стал думать о своем отъезде из Смоленска и о последней своей беседе с отцом провинциалом.
Он видел горницу в домике пани Сыруц, где состоялась эта беседа, и почтенную благочестивую вдову, которая, сидя у печки и грызя баранки, слушала напутствия отца провинциала ксендзу Сурину. Видел старого своего начальника, солдатскими жестами объясняющего, как надо преграждать дорогу черту да как, подбираясь к нему то с одной, то с другой стороны, покрепче ему допекать.
Пани Сыруц с некоторым сомнением слушала рассуждения ксендза провинциала, кивала головой, но в кивках этих неизвестно, чего было больше - одобрения или осуждения. Провинциал в конце концов на нее даже прикрикнул:
- Ну, скажи хоть слово, матушка, - все только головой киваешь, а толку от этого никакого. Как полагаешь, верно я говорю или нет?
- Верно-то верно, - прошептала старушка. - Разве может быть что-нибудь неверное в том, что говорит ксендз провинциал? Но мне сдается, что лучшее оружие, каким господь бог наделил нас против дьявола, это молитва.
- Ну и что? А я разве не говорю, что молитва? - с горячностью возразил провинциал. - Молитва, конечно же, молитва, так я и говорю.
- Говоришь так, - молвила старушка, - да сам не очень-то знаешь, что такое молитва, - заключила она самым невозмутимым тоном.
Провинциал опешил. Он вскочил с места, но тут же спохватился, упал к ногам пани Сыруц и, целуя ее колено, горько разрыдался.
- О бесценная моя матушка! - вскричал он. - Сам Иисус глаголет твоими устами, прямо в сердце уязвила ты меня, дражайшая! Да ведь я и правда не знаю и сказать не умею, что такое молитва. Молюсь - вот и все!
- Молюсь - вот и все, - повторил ксендз Сурин у окна, глядящего в осеннюю ночь, и вдруг вспомнил, где находится. - Дурные у меня сны, сказал он себе. - Бог меня испытует… А я-то знаю ли, что такое молитва?
На коленях переполз он в угол и оттуда стал снова смотреть на ночной мрак, на звезды и на сатану в небе.
- Пани Сыруц, - сказал он, - святая женщина, но и отец провинциал молодчина! Как он мне наказывал чинить сатане допрос, пусть, мол, все выскажет, выболтает, пусть все выложит. А что может сказать отец лжи, отец тьмы. Все, что изречет сатана, - ложь, ложь. Все зло копится от лжи, прибавил отец Сурин, сидя на корточках, - одна ложь родит другую, и оттого мир сей похож на поле, усеянное воронами да грачами. Нет правды на свете.
И мир показался ему таким печальным, мрачным - всюду смерть. И когда он теперь взглянул в окно, даже звезды исчезли, а черное тело ночи стало прямо осязаемым, словно какое-то вымя сатанинское свисало через окно и лезло в комнату. Он перекрестился.
Подползши к мешку с сеном, от которого пахло, как от покосов, ксендз хотел было лечь, но убоялся, что запах этот навеет ему слишком много воспоминаний. И он лег на голом полу, поджал ноги и закрыл лицо руками. Никогда еще не чувствовал он так остро, так осязаемо, присутствие злого, жестокого, чудовищного. Никогда еще так сильно не страшился мира и того, что предстояло ему в этом мире свершить. Никогда еще так сильно не чувствовал истину слов, которые однажды, в детстве, сказал матери, когда она спросила, хочет ли он быть священником:
- Хочу, но боюсь.
Однако мало-помалу на него снизошел покой вместе с влажной ночной прохладой. Черные призраки отдалились, и спокойный, тихий сон принес отдохновение. А запах сена все же доносился из мешка и припоминались ему сельские труды и ощущение стекающих по спине капель пота. И снова возвышенный и нежный образ матери принес ему во сне душевный мир перед великим предприятием и грозящей ему великой опасностью.
3
Тем временем Казюк, шумно ступая, спустился по лестнице и, погасив свечку, вернулся по знакомому до мелочей переходу в гостевую горницу. Оглядев всех, кто там был, он с блуждающей, еле заметной усмешкой присел к столу, за которым сидели хозяева и гости. Пани Юзефа усмехнулась ему в ответ и спросила:
- Ну что, Казюк, проводил бедненького?
Казюк утвердительно кивнул.
- Он лег спать.
- А водку все же выпил, - сказал Володкович, стукнув черным крючковатым пальцем по столу. - Не такой уж, видно, он воздержный.
Истопник засмеялся.
Володкович, изрядно навеселе, подтолкнул ксендзова парубка, который, чавкая, жевал огромные куски колбасы.
- Ну-ка, скажи ты, - вскричал он, - ты их все время видишь там, в их монастыре, воздержные они или нет?
- Воздержные, воздержные, - давясь колбасой, произнес возница, - только гроша за душой у них нет.
- Бедные?
- Ну нет! Есть там одна женщина, вдова, пани Сыруц, так она им то денег даст, то подсвинка…
- И что? Лопают сало? Лопают?
- А что поделаешь? Другой еды у них нет…
Володкович бурно захохотал и обнял пани Юзю, та со страху подскочила, но, видя, что пьяный шляхтич ничего дурного не делает, осталась на месте и даже налила еще по стаканчику.
- Ну, а наши людыньские сестрички, - спросил он, - тоже едят свиное мясо?
- Зачем им свиное мясо? - сказала пани Юзя. - У них есть другие удовольствия…
И она плотоядно захихикала.
Пан Янко, сидевший рядом, хлопнул жену по спине.
- Что ты тут болтаешь, да еще на ночь глядя.
- Все это знают, - возразила толстуха.
- А что мне с того, что все знают! Не болтай, и все. Еще, упаси бог, в недобрый час помянешь…
Тут истопник басовито вставил:
- Я из пани хозяйки мигом беса выгоню. Клин клином вышибают.
Пани Юзя засмеялась, потом лицо ее стало серьезным.
- Нельзя так говорить, пан Одрын. Тут страшные дела творятся.
Володкович придвинулся к пани Юзе и, тараща глаза, сказал:
- Не будь я Винцентий, скажи нам, пани Юзефа, скажи нам всю правду, что там делается в этом монастыре. Как там бесы куролесят? Ух, так мае любопытно, что до завтра, право, не дотерплю… - И крепко потер руками, чуть искры из них не посыпались.
- Завтра экзорцизмов не будет, - степенно ответила пани Юзя.
- О, жаль! А послезавтра?
- И послезавтра не будет - монахини наши на исповедь идут.
- На исповедь? Дьявол у них внутри сидит, а они на исповедь ходят?
- Дьявол дьяволом, а бог богом, - изрек Одрын, даже Казюк поднял задумчивое лицо и внимательно на него посмотрел. Одрын слегка смутился под этим взглядом.
- Не болтайте такое попусту, - добавил пан Янко.
- Как попусту, дорогой пан хозяин, как попусту? - трясся от смеха Володкович. - Да ведь это для моего поучения пани должна мне рассказать все - какие они, эти монашки, да как все это получилось. Правда ли, что ксендз Гарнец был колдун? И как там вышло с этим чудаком? Ну, что же вы все молчите?
Действительно, в эту минуту пани Юзя отошла к стойке и словно бы чем-то там занялась, а остальные опустили головы над столом и даже не смотрели на Володковича. Тот окинул компанию быстрым взглядом своих маленьких, круглых глазок и вдруг захихикал - все вздрогнули.
- Ах боже, да вы, знать, правду скорбите по покойном ксендзе!
- Скорбеть не скорбим, - глубоким басом молвил Казюк, - а все равно жаль человека, даже самого дурного.
- А какой он был? - спросил Володкович.
- Святым-то не был, - серьезно сказал Янко.
- А мясо шипело, как у кабана, - с отвращением сказал Одрын.
- Как это можно вот так жечь человека? - вдруг неожиданно для всех сказал парубок ксендза.
- Ешь, ешь, - ответил ему на это Володкович.
- Ешь, ешь, - мягко повторил Казюк.
Парубок с приязнью взглянул на Казюка и умолк. Вскоре и есть перестал.
- И как же его сожгли? - спрашивал неугомонный Володкович. - Взяли, потащили да и сожгли? А облачение-то с него сняли?
- Облачение на огне сгорает, и человек остается голый, - деловито пояснил Одрын.
- Суд был… епископский, - сказал хозяин.
- Те-те! - удивлялся Володкович. - Епископы приезжали? Да? И осудили его? Ну, значит, ясно, что он был чернокнижник, раз епископы осудили. Право слово! Уж я-то верю в нашу святую католическую церковь… - И он вдруг разразился бессмысленным смехом. Сивуха заметно на него подействовала.
Пани Юзя перекрестилась широко, почти по-православному.
- Упаси нас, боже, - прошептала она, - упаси от дурного слова.
Хозяин, не расположенный шутить, подвинулся к Володковичу и начал тихо ему втолковывать:
- Говорю тебе, приятель, замолчи! Здесь теперь не до шуток! Один только новый приходский ксендз, тот еще ничего, знай, молится и больше ни на что внимания не обращает, а все прочие здешние люди - это истинная кара божья. Только и делают, что друг за другом шпионят да ксендзам в монастырь доносят…
- И много их там?
- Теперь четверо, пятый вот приехал. А на суд над покойным Гарнецом так двенадцать собралось. Те, что сейчас живут здесь, следят, не скажет ли кто что-либо греховное, и сразу на допрос - где, да что, да как? Господь бог тебя вдохновил или дьявол? А бес его знает, кто меня вдохновил, чтобы я цену за ночлег повысил! Может, и какой-нибудь праведник проезжий! Бедного нашего приходского ксендза вовсе безвинно сожгли - теперь они сами это понимают…
- А сестры плясать не перестали?
- Помилуй бог! Они еще похлеще штуки показывают! Что Гарнеца сожгли, ничего это не помогло!
- Значит, не был-он колдуном! - заключил Володкович, рад-радешенек, будто ему табун в сотню голов подарили, оглядел сидевших за столом и весело заржал. Казюк хмуро посмотрел на него.
- Понапрасну душу загубили! - заметил Одрын.
- Ну да, понапрасну, дорогой мой, понапрасну! Вот чепуха-то какая! веселился Володкович. Пани Юзя между тем снова вытерла стаканы полотенцем и, сладко улыбаясь, налила из кружки сивуху.
- За здоровье покойника! - засмеялся шляхтич.
- Эй, ваша милость, иди-ка ты, пан, спать, - со злостью сказал Казюк.
Пани Юзя удивленно посмотрела на него.
- Казюк, ты чего такой злой?
- Спать хочу.
- Ну, так иди. Возьми с собой этого парня.
Пани Юзя была родом из-под Варшавы и выговаривала слова мягко, нежно, добрые ее глазки, заплывшие жиром, смотрели на всех ласково, особенно на Казюка, который был парнем статным, хоть и неотесанным.
- Идем, - сказал он, хлопнув парубка по плечу.
Оба встали из-за стола и перекрестились.
- Спокойной ночи!
- Спокойной ночи!
На дворе было темно и тихо, против корчмы сплошной черной тенью высился монастырский костел, строгий и угрюмый. В монастырских окнах было темно, лишь в одном светился слабый огонек лучины. Парни пошли по хлюпающей грязи двора, было еще не поздно, хотя и темно. И вдруг с колокольни донесся одинокий, прерывистый звон маленького колокола.
- Звонят, - сказал парубок.
Они вошли в конюшню и уселись на широкой, покрытой кожухами лежанке. Лошади фыркали, бренчали цепями, в открытые ворота конюшни глядела теплая осенняя ночь, и, когда глаза привыкли к темноте, стали видны те самые звезды, которые ниспослали молитву отцу Сурину.
- Звонят, - повторил парубок. - Зачем они звонят?
Казюк лениво перекрестился и залез поглубже на лежанку.
- Такой здесь обычай, - сказал он. - Звонят за заблудившихся путников.
- Вот как!
- Да, так епископ говорил. За заблудившихся в лесу.
- В лесу заблудиться страшно, - заметил парубок.
- Ну, залезай и спи, - сказал Казюк. - Как тебя звать?
- Юрай.
- Залезай, Юрай. Завтра тебе в обратный путь.
- Да, надо. Ксендзы велели сразу возвращаться.
- А далеко до Полоцка?
- Далеко. Целый день ехали.
Юрай забрался на лежанку и прикрылся своим кожухом. Но он все глядел на звезды и спать, видно, не собирался. Казюк широко перекрестился. Юрай словно мечтал о чем-то или так задумался. Впрочем, и Казюку не хотелось спать.
- Казюк, - начал Юрай, - а ты в дьявола веришь?
- Верю.
- А ты видел его?
- Видел.
- Он с рогами?
Казюк, весело рассмеявшись, толкнул Юрая в бок.
- Дурачина!
- Чего так?
- Он с крыльями был. А лицом как мать настоятельница.
В туманном воздухе жалобно неслись одинокие, редкие удары колокола. Вот прорезал воздух один звук, потом он долго угасает, затихает, замирает, как звук задетой струны, - и вдруг раздается следующий и тоже уходит куда-то вдаль. Во всем местечке ни одного огонька, и не слышно иных звуков, только этот призыв к заблудившимся в лесу. Но, наверно, никто его не слышал, кроме этих двух парней на лежанке.
- А лес такой страшный, - медленно произнес Юрай. - Ой-ой! Едешь и едешь, черный такой, и ни души не видать. Как выехали мы на заре, так до самой Людыни никого не встретили. Только вот цыганку в корчме на перекрестке…
- Они-то в корчме наелись, - сказал Казюк, - а тебе за целый день ничего не дали…
- Дело привычное, - сказал Юрай и повернулся на другой бок.
Колокол умолк, и стали отчетливей слышны звуки конюшни - тяжкие вздохи лошадей, похожие на вздохи людей, молящихся ночью.
- Ну, и какой же был этот дьявол? - опять спросил Юрай.
- Больно ты любопытный, - буркнул Казюк.
- Ну, расскажи, я ж никогда дьявола не видал.
- И я не видал, - сказал Казюк.
- А что ж ты говоришь?