6
На другой день поутру сестра Малгожата, оставив присматривать за калиткой послушницу, племянницу настоятельницы, побежала к своей подруге, пани Юзефе. Сестра Малгожата была примерной монахиней, но этот один-единственный грешок она частенько себе разрешала: вопреки монастырскому уставу, вопреки строгому запрету настоятельницы, время от времени заглядывала к пани Юзефе посплетничать о делах местечка. Этим нарушалось безмерное однообразие монастырской жизни - и, быть может, именно поэтому сестра Малгожата не искала других развлечений, ей не являлись видения, она не участвовала в бесчинствах прочих сестер, после которых тем приходилось всенародно каяться; она одна во всей обители ни на миг не поддалась нечистому.
- Меня бесы не трогают, - смеясь, сказала она Володковичу, который сразу принялся допрашивать ее на этот предмет. - Такая уж, видно, у меня душа неприступная и тело незаманчивое.
- О нет, нет! - закричал Володкович, увиваясь вокруг нее. Глаза у него разгорелись, будто у кота на сало; любопытствуя узнать про монастырские делишки, он даже забыл о беседе, которую вел с новоприбывшими придворными королевича Якуба.
В корчме сидело несколько этих важных панов; Одрын и Винцентий Володкович так и прилипли к ним с самого утра - попивали в их компании мед да водку. Казюк, двигаясь нехотя, словно еще не проснулся, прислуживал им в большой горнице. Пани Юзя со своей, неизменной улыбкой сидела за стойкой, увешанная монистами, как восточный идол.
- Сестра Акручи, сестра Акручи, - сказала она, отворяя дверцу, заходи, пожалуйста, ко мне.
Сестра Малгожата быстро скользнула за стойку, будто спасаясь от Володковича.
- Здесь мне удобней, - сказала она с веселой усмешкой, - я привыкла сидеть за решеткой.
Володкович, вытащив из-за пазухи красный платок, обтирал мокрые усы и с неистовым любопытством таращился на сестру Малгожату. Один из придворных тоже подошел к стойке и поклонился сестре.
- Безмерно рад видеть особу из знаменитого монастыря, - молвил он. Надеюсь, вы, сестра, расскажете нам что-нибудь интересное.
- О, да что я могу рассказать? - смущенно засмеялась сестра. - Это вы бы могли, вы из большого света приехали, из Варшавы.
- Кабы не ваши сестрички да не ваш монастырь, - сказал придворный, звали его пан Хжонщевский, - мы бы и не приехали. Его высочество королевич только ради вас сюда явился и завтра будет в костеле.
Сестра погрустнела.
- О, конечно, - огорченно прошептала она, - но ведь это такая беда!
И она умоляюще взглянула на пана Хжонщевского. Ей не хотелось, чтобы он задавал вопросы.
На помощь пришла пани Юзефа. Чтобы отчасти переменить тему, она спросила:
- А как там наш новенький ксендз?
Увы, здесь, вблизи монастыря, любой разговор переходил все на тот же предмет, от этого наваждения нельзя было избавиться. Сестра Малгожата все же немного повеселела.
- Вчера провела я ксендза в его покои, после беседы с матерью настоятельницей он был бледный, как мертвец, еле шел. Нет, он для нашего монастыря слабоват. То ли дело ксендз Лактанциуш, ксендз Игнаций… Те-то - львы! - засмеялась сестра, блеснув глазами. - А этот! Конечно, она показала ему обычный свой фокус с закопченной ручкой!
- Значит, мать Иоанна обманывает? - спросил Володкович.
- Да нет, какой тут обман? Разве не дьявол велит ей каждый день закоптить восковой свечкой дверную ручку в трапезной? Самое настоящее бесовское дело… Нет, нет, в нашем монастыре доподлинно орудуют бесы! Вы ничего такого не думайте!
Хжонщевский посмотрел на Володковича, как бы ища одобрения в глазах маленького шляхтича, но тот не обращал внимания на разодетого придворного и, уставясь на сестру Малгожату осовелыми глазками, постукивал грязным пальцем по стойке и бессмысленно повторял:
- Нечего обманывать, нечего обманывать, все должно быть настоящее. Иначе я не согласен.
Хжонщевский тоже был пьян, он потянул Володковича за лацкан кунтуша, и они вернулись к компании. Стаканы с медом стояли наполовину выпитые, немало меду было разлито, господа придворные уже изрядно налакались. Хжонщевский и Володкович опять принялись пить мед большими глотками. Хжонщевский гневно спросил:
- Чего мы сюда приехали? Лучше бы на отпущение грехов в Сохачев, канатоходцев бы повидали да у цыганок поворожили! Верно, пан Пионтковский? - обратился он к другому придворному. - А на этих здешних монашек да на их пляски мне смотреть неохота, ну их!
- Вот кабы бесы с них платья снимали, - вставил пан Пионтковский, переводя пьяные глаза с одного собутыльника на другого.
- А они иногда сбрасывают одежу и по саду бегают, - доверительно сообщил Володкович пану Пионтковскому. - Мне здешний истопник сказывал, что пока Гарнеца не сожгли, они бегали по саду нагишом и вопили; "Гарнец! Гарнец!"
- Досада, да и только! - заявил пан Хжонщевский.
- Это тот самый Гарнец? - спросил пан Пионтковский, внимательно глядя на пана Хжонщевского.
- Тот самый, - отвечал придворный, предпочитавший Людыни Сохачев, королева этого пса невзлюбила, чересчур много лаял.
Володкович насторожился.
- А при чем тут ее величество королева? - спросил он.
- Больно ты, друг, любопытный.
- Скоро состаришься, - важно добавил истопник.
- А кто ты, собственно, такой? - обратился к Володковичу Хжонщевский, уже вполне отрезвев. - И чего здесь крутишься?
Володкович принял смиренный вид, съежился, как собачонка.
- Милостивый пан, - заскулил он, - милостивый пан, я, значит, шляхтич из здешнего края, усадебка у меня под Смоленском, глядеть не на что. Земля неурожайная, говорят, проклятая она, родить не хочет…
- Так чего ж ты, приятель, за хозяйством своим не смотришь? - сказал пан Пионтковский. - У нас, вокруг Сохачева, тоже один песок, да если руки приложишь, так пшеница - ого! От хозяйского глаза конь добреет, пшеница зреет.
Володкович причитал:
- Что я могу поделать? Есть у меня братец, вот он хозяйство любит. Все трудится, трудится. С утра до вечера, от зари до зари. А у меня такая уж натура - мне бы только на отпущение грехов ходить. Иной шляхтич сеймики предпочитает, иной - суды, иной - поездки, а я - где отпущение грехов, там и я. Во как! - И он дурашливо рассмеялся, вылупив маленькие глазки. Мокрые от меда усы свисали у него из-под приплюснутого носа, напоминая усы какого-то зверька.
Пан Хжонщевский усмехнулся с видом человека, много на свете повидавшего и не дивящегося глупости малых сих.
- Так вот, пан Володкович, - молвил он, - на отпущения грехов можешь себе ходить, сколько хочешь, но о королевских делах - ни, ни! - И он приложил палец к губам.
В эту минуту вошел в горницу невысокий, русоволосый молодой человек с коротким носом и холодными, удивительно красивыми глазами. Он быстрыми шагами подошел к столу и, ни с кем не поздоровавшись, обратился к Одрыну.
- Пан истопник, смотри, не подведи меня, - заговорил он очень четко и по-городскому чисто, чувствовался урожденный краковчанин, - приходи завтра раздувать мехи. От старухи Урбанки уже никакого толку, опять посреди обедни заснет, а орган у меня петуха даст. Завтра в костеле такие важные особы будут, музыка должна быть самая наилучшая. Вчера я целый день упражнялся, а старуха еле шевелит мехи. Тут надобна сила кузнеца, любезный пан Одрын!
Пьяный Одрын смотрел на юношу, тупо ухмыляясь.
- Что ж это вы, пан Аньолек? - сказал он. - Такое знатное общество сидит за столом, а вы даже не здороваетесь? Разве этому учили вас в Сандомире? Присаживайтесь.
Аньолек смутился. Он снял шапку с четырехугольным верхом и сделал круговой поклон, поблескивая светлыми волосами.
- Представляю милостивым панам, - возгласил Одрын, - пан Аньолек, органист сестер урсулинок. Играет, как истинный ангел. Садитесь, любезный пан Аньолек.
Аньолек стал извиняться:
- Нет, нет, мне некогда. Я еще должен два хора повторить.
- Садитесь и выпейте с нами, - закричал Володкович, радуясь, что появление нового человека прервало неприятный для него разговор.
Казюк, подходя, от стойки к столу с кувшином и стаканами, наклонился к органисту.
- Садись, - сказал он, - стакан меда тебе не повредит.
Аньолек сел и, сразу же обернувшись к своему соседу, которым оказался пан Пионтковский, начал быстро и подробно рассказывать, сколько у него хлопот из-за того, что старухе Урбанке не под силу раздувать мехи. Пан Пионтковский вежливо слушал, но вскоре очередная волна хмеля захлестнула его так крепко, что он уже ничего не понимал в речах органиста. Пана Аньолека это, правда, нисколько не смущало.
- Стало быть, это ты играешь нашим сестрицам плясовую? - крикнул Володкович, хлопая его по плечу. - Ничего, славный у них музыкант. Твое здоровье! - И он поднял стакан с медом.
- А, да что мне их пляски! - с досадой ответил органист, пожав плечами, но мед выпил. - Беда в том, - продолжал он, - что часть труб испортилась, а денег на починку не дают. Все высокие регистры прохудились, пищат, как эти самые монахини, не в обиду им будь сказано, а мать Иоанна говорит, что денег нет, монастырь, мол, бедный.
- Вестимо, бедный, - пробасил Одрын. - Разве кто-нибудь такому монастырю что даст? Дьяволу угождать?
- Э, иной раз и дьяволу надо свечку поставить, - вскричал Володкович, не переставая стрелять глазами в сторону стойки.
- Да на мой орган еще хватило бы! - вздохнул пан Аньолек и выпил второй стакан меда.
Казюк, наклонясь к нему, сказал:
- Первый я сам тебе предложил, второй прощаю, но трех уже будет достаточно. Опять напьешься!
- А что тут еще делать? - уныло спросил органист. - У нас в Сандомире хоть женщины как женщины. Выйдешь на рынок, поглядишь на красоток. А тут или монашки, или такие, как эта за стойкой…
Казюк усмехнулся.
- Баба толще - поцелуй слаще.
Но Володковичу уже стало невтерпеж.
- Слушай, ваша милость, - схватил он Хжонщевского за руку, - пошли учить монашку пить! - Он выскочил из-за стола, таща за собою соседей, и побежал за стойку. Там сестра Малгожата от Креста упоенно сплетничала с хозяйкой, уже совсем позабыв о своей калитке. Обе ахнули, испуганные внезапным нашествием мужчин.
- Боже милостивый, - взвизгнула Юзефа, - чисто татары!
- Сестрица, не будь я Винцентий Володкович, - кричал пьяный шляхтич, прошу выпить с нами стаканчик меду.
- Выпей, сестра, выпей, - убеждала пани Юзефа, - все равно грех, так попользуйся уж.
Сестра вспыхнула, щеки ее зарделись; подняв красивые руки ладонями наружу, она робко оборонялась:
- Что вы, господа, богом вас заклинаю, это же насилие!
Но господа не отставали, всем скопом они потащили сестру Малгожату и поднесли ей порядочную чарку меду.
- За ваш монастырь! - кричали они.
- И за мать настоятельницу! - прибавил пан Аньолек, уже изрядно подвыпивший.
Сестра Малгожата не заставила долго себя просить, храбро выпила чарку и, стараясь приладиться к общему настроению, затянула слабым голоском песенку, которую подхватили все присутствующие:
Ах, матушка, голубка,
Хочу монашкой быть!
Ведь мужа забулдыгу
Я не смогу любить!
- Хочу монашкой быть, хочу монашкой быть! - заорали мужчины, поднимая свои стаканы.
Все стояли, один Аньолек сидел, развалясь и расставив ноги, да барабанил пальцами по столу, словно играл на органе. Ободренная успехом, сестра Малгожата вела песню дальше, поблескивая глазами. Володкович снова налил ей меду в чарку, которую она держала в руке:
Нещадно, изверг, будет
Дубинкой колотить,
Меня, бедняжку, мучить,
Хочу монашкой быть!
- Хочу монашкой быть, хочу монашкой быть! - гремел хор.
Пан Хжонщевский обнял могучие плечи хозяйки и что-то ей говорил, но его слова заглушались шумом. Бледное лицо пана Аньолека раскраснелось, он топал ногами, будто брал басы, и взмахивал руками, как бы меняя регистры.
Сестра Малгожата перевела дух и, весело смеясь, опять приложилась к чарке, потом поставила ее на стол, хлопнула в ладоши и пошла петь дальше, уже окрепшим голосом, на мотив плясовой:
Уж лучше мне на хорах
Молитвы распевать,
Чем мужнину дубинку
И ругань испытать.
- Не все мужья такие, - молвил пан Хжонщевский, крепко прижимая к себе мощный торс пани Юзефы, который переливался через его руку. Песенка подошла к кульминационной точке:
Заутреню, вечерню
Согласна я стоять…
- Го-го-го-го-го-го-го! - вдруг вывел в этом месте высоким фальцетом пан Аньолек фразу грегорианского хорала, хлопая себя по бедрам и по столу, будто танцуя казачка.
Все, что прикажут, делать
Да горюшка не знать…
- Хочу монашкой быть, хочу монашкой быть! - визжала веселая компания, в Володкович даже пытался подкатиться к сестре Акручи, но та увернулась от него, прямо как в танце. Все били в ладоши, повторяя:
- Хочу монашкой быть, хочу монашкой быть!
Пан Аньолек дубасил кулаком по столу так, что стаканы подпрыгивали. Пани Юзефа, с виду увлеченная общим весельем, поглядывала, однако, на стаканы и чарки и придерживала их, чтоб не разбились.
В эту минуту вошел отец Сурин. Он был погружен в свои мысли и даже не заметил, что творится в корчме, не обратил внимания и на то, что с его приходом шумное веселье вмиг оборвалось и воцарилась гробовая тишина. Учтиво молвив: "Слава Иисусу!" - он приблизился к стойке. Сестра Малгожата, побледнев как мертвец, спряталась за мощную спину пана Хжонщевского. Пользуясь ее смятением, Володкович взял ее за руку. Пани Юзефа проворно подбежала к капеллану.
- Чем могу служить? - любезно спросила она.
- Дай мне, хозяюшка, чарку водки, - сказал ксендз Сурин и досадливо поморщился. - Туман какой-то в голове, - вздохнул он, - сам не пойму, с чего бы это!
Пани Юзя налила ему мутной сивухи в синюю чарку, подала на тарелке ломоть хлеба и огурец. Ксендз Сурин разом опрокинул этот мужицкий напиток, взял огурец, быстро откусил от него несколько раз и заел хлебом.
- Такое торжество нынче, - ласково сказала хозяйка, - такие гости в обители!
- Ах да, - сказал ксендз, жуя хлеб. - Но все это суета! Бог этого не любит!.. - прибавил он, вперяясь глазами куда-то вдаль.
- Не все люди покорны богу, - убежденно молвила пани Юзя и взяла у ксендза из рук тарелку с огрызком огурца.
- Да, да, и я так полагаю, - бессмысленно повторил отец Сурин и опять загляделся на что-то вдали. Вытер мокрые от огурца руки об сутану и сказал: - Но где искать таких людей, что знают путь к господу?
Вдруг его поразило молчание, царившее в корчме. Он огляделся и заметил сестру Малгожату. Секунду задержав взгляд на ней, он посмотрел на остальных. Володкович учтиво поклонился. Видя, что его появление нагнало на всех тоску, ксендз и сам смутился.
- Бог мой, да ведь я вам испортил веселье, - сказал он, - надо поскорей уходить! - И словно бы печаль или сожаление прозвучали в его голосе. - Что ж, до свидания! Мир дому сему!
Все ответили хором. Склонив голову, ксендз ступил на порог. Казюк отворил перед ним дверь и прошел следом в сени. Выйдя из корчмы, ксендз на миг остановился, взглянул на Казюка, который, улыбаясь, стоял на пороге.
- И тут дьявол колобродит, - беспомощно прошептал ксендз.
- Что поделаешь, - сказал Казюк, - так уж идет на свете.
- Откуда тебе знать свет! - пожал плечами Сурин.
- А вам?
- Мне-то? Я тоже не знаю… Что я видел? Вильно, Смоленск, Полоцк. С двенадцати лет живу в монастыре. Но, пожалуй, не так уж любопытно все это. - И ксендз неопределенным жестом указал на местечко. - Все это…
Казюк опять усмехнулся.
- Нет, любопытно, любопытно, - убежденно сказал он.
- У моей матери были четыре прислуги, - сказал вдруг ксендз без видимой связи с предыдущим, - и она не могла управиться с хозяйством. А потом стала кармелиткой, и пришлось самой себя обслуживать. И она была счастлива…
- Спокойна была, - согласился Казюк.
- Вот-вот. А я?
В эту минуту сестра Малгожата от Креста выбежала из дверей, уверенная, что отца Сурина уже нет поблизости, и наткнулась прямо на него. Она поцеловала ему руку.
- Дочь моя, где я тебя вижу! - со вздохом сказал отец Сурин.
- У меня дело было к этой женщине, - прошептала сестра, прикрыв глаза.
- Ступай, дочь моя, и больше не греши, - с неожиданной важностью молвил ксендз Сурин.
Она низко поклонилась и быстро пошла по грязи к монастырской калитке. Ксендз смотрел, как она скрылась в воротах, потом покачал головой. Казюк стоял все с той же безразличной усмешкой на устах.
- Тут дьявол, и там дьявол, - сказал он вдруг басом.
7
Сентябрь был ненастный. На отпущение грехов погода выдалась пасмурная, и хоть дождя не было, народу съехалось меньше, чем ожидали в местечке. Впрочем, Людынь стояла в глухом месте, далеко от больших трактов, среди лесов и болот, - католиков в окрестностях было немного. И все же кое-кто приехал, - на рынке расположилась ярмарка, возы вперемешку с балаганами; люди в облепленных грязью сапогах спорили и торговались, бабы в шерстяных платках жадно поглядывали на пестрые ткани, кучами наваленные на рундуках, - одним словом, праздник. Через рынок пролегала широкая дорога, теперь очищенная от вечной грязи, насколько возможно было, и посыпанная песком и хвоей. Посередине дороги осталась лужа, которую не удалось вычерпать, маслянисто поблескивала грязная вода. Процессия из монастыря должна была по этой дороге пройти в приходский костел, и через лужу перебросили несколько узких досок для ксендзов и монахинь. Вдоль другой стороны рынка тянулась такая же дорога, проложенная для кареты королевича Якуба.
Королевич прибыл рано утром. Впереди ехала пустая повозка - di rispetto. За нею - карета с королевичем. Огромная карета со сверкающими стеклами казалась непомерно большой для одного человека, сидевшего там в одиночестве. Везла ее восьмерка белых лошадей с выкрашенными в розовый цвет гривами и хвостами: четверо были запряжены в ряд, четверо впереди - цугом, и ехали на них форейторы в ярко-синих ливреях. Королевич сидел в карете бледный, сонный, с бессмысленным выражением на болезненном лице. В своем французском, зеленом с белым, костюме он походил на восковую куклу. Время от времени он открывал табакерку и нюхал табак. Его ничуть не трогало то, что творилось вокруг, толпа людыньских жителей, глазеющих крестьян, отчаянный визг свиньи, которая едва вывернулась из-под копыт раскрашенных лошадей и покатилась вниз с костельной горки. За королевичем ехала карета поменьше, в ней сидели, спесиво надувшись, паны Хжонщевский и Пионтковский. Попадись им сейчас навстречу кто-нибудь из компании, с которой они накануне выпивали в корчме, они бы наверняка его не узнали. Но никого из их вчерашних собутыльников в толпе не оказалось.