- Латы его подбиты хлопчатой бумагой, должно быть, от стрел! - говорил один из дружинников, развязывая кольца и застежки вооружения пленника.
Затем он опустил руку в его котомку, вытащил кипу бумаг, бросил их по ветру и заметил:
- От этих латышей, кроме пустых фляг да пробок, ничего не дождешься!
- Постой, может, это нужные грамотки, - сказал Димитрий, собирая разметанные по полю ветром бумаги и пристально вглядываясь в них. - Ишь, ведь как писали-то! Сам черт прежде ослепнет, чем разберет и поймет, что здесь написано; я малую толику знаю грамоте, а от этого отступлюсь. Этот лесной народ перенял язык у медведей, так диво ли, что по-нашему редкие из них смыслят.
- Лучше допросить его на словах, подельнее, так сознается, куда и зачем ехал и что содержится в этих бумагах. Быть может, они и до нас касаются, - заметил Чурчило.
- Эй, оборотень, немчин бессловесный, вымолви что-нибудь! Кто ты таков и куда тебя Бог несет? - стал допытываться Иван, теребя за полу пленника.
Тот что-то глухо пробормотал и снова замолк.
- Да из него и обухом не выбьешь слова! - послышалось чье-то замечание.
- Мычнул, да и в попятную. Так нет же, я выпытаю у тебя сознание. Вот как отпорю нагайкой, скажешься, нехотя весь рассыплется в словах! - сердито вскрикнул Иван, доставая нагайку, притороченную к седлу, и только что хотел привести в исполнение свою угрозу, как кто-то из толпы закричал:
- Глянь-ка, братцы, назад. Вишь кто-то сидит на берегу, словно прирос к нему. Наши все здесь налицо, сорок пять человек, Чурчило, да Димитрий, да Иван, никто из наших не отшатывался с места, а этот, должно, вынырнул из воды, окаянный.
- Ну, что ж… Разом - к нему, хоть будь он нечистый: двух смертей не бывать, одной не миновать, мы же не нехристи, все с хрестами.
Дружинники вскочили и побежали толпой к сидевшему в довольно далеком расстоянии от них.
При пленнике остались Чурчило, Димитрий, Иван и несколько дружинников.
- Это, кажись, наш, русский. Эй, земляк, кто ты?.. Оглянись! - кричали ему взад дружинники, не решаясь приступить к нему поближе.
Незнакомец молчал.
- Друг ты наш или враг, отвечай?
- Постойте-ка, братцы, попробуем мы, возьмет ли наш гостинец! - сказал один из дружинников и начал натягивать тетиву у лука, и когда стрела, прицеленная в сидящего, готова была полететь в цель, незнакомец, как бы придя в себя, нетерпеливо крикнул зычным голосом:
- Чего вы хотите от меня, разбойники придорожные? Я в чужой земле, без защиты.
- Так и есть, что наш! Но что он тут делает?.. Рыб, что ли, скликает?.. Видно, знает, как их звать по именам.
Тут таинственный незнакомец обернулся и глаза его дикой злобою сверкнули из-под черных нависших бровей.
Дружинники отступили в изумлении.
На камне, вросшем наполовину в землю и покрытом диким мохом, под огромным вязом, от которого отлетали последние поблекшие листья, сидел смуглый широкоплечий мужчина в нахлобученной на самые глаза черной шапке и раскачивался в разные стороны. Его стекловидные зеленоватые глаза угрюмо следили за катившимися у ног его волнами, озаренными последними лучами заходящего солнца. Одна тень, сгорбленная, длинная, далеко откинувшаяся на берег, могла спугнуть дерзких любопытных, пожелавших бы рассмотреть мрачную физиономию неизвестного путника, для которого природа, видимо, была злою мачехою.
Неизвестный не мог не слышать шума шагов приближающейся к нему толпы, но он не обратил на это никакого внимания и, не оглядываясь и не трогаясь с места, продолжал медленно раскачиваться из стороны в сторону, и при этом движении шатался на его боку широкий нож с черенком из рыбьего зуба.
III
Павел-колдун
- Павел! чернокнижник! злой кудесник! колдун!.. Как он здесь очутился? Видно, лесовик довез его, на хребте своем! Пришибем его, братцы, избавим землю от лихого зелья! - закричали почти в один голос.
- Земляки мои, братья! Нет, не чуждайтесь меня! - воскликнул Павел, прикинувшись радостно-изумленным. - Теперь я не тот нелюдим, от встречи которого вы бежали прежде, я смиренный, кающийся грешник. За вас, мои братья, жизнь моя, молитва и руки.
- Врет, прикидывается… Погодите, еще не то заговорит, а дьявол, который в него вселился, ишь как корежится! Перехватить ему горло, да и в воду. Пусть его оттуда освобождают нечистые его побратимы, а мы свое дело сделаем, благо есть случай.
- Нет, лучше привяжем его к камню, да свалим в волны, а то нож так заржавеет в крови его, что не ототрешь никакими заговорами. Страшно будет опоясаться им, как зельем.
Так рассуждали обступившие Павла дружинники.
Дико блеснул он глазами, крепко стиснул кулаки и судорожно вытянул перед собой руки, как бы защищаясь.
Дружинники между тем еще более приблизились к нему и некоторые уже схватили его и стали тормошить.
- По крайней мере, дайте мне проститься со светом Божьим! - заговорил он упавшим голосом.
- Уж ты давно отклепался от человеческого имени, и давно пора тебе туда восвояси; там за тебя давно уже и паек получают! - отвечали ему.
- Дайте мне хоть повидаться с Чурчилою. Ведь вы, чай, с ним?
- Что за свиданье! Ты уязвил его, как змей-горыныч!.. Мы давно добирались до тебя; а теперь, знать, черти выдали, что насунули на нас. В Новгороде отец твой силен, оборонит кого захочет, а здесь мы тебя, - заговорил один дружинник и, схватив левой рукой Павла за бороду, правой занес над ним руку с ножом.
Павел весь съежился и зажмурился, чтобы не видеть опускавшегося над ним блестящего лезвия, и даже преждевременно дико вскрикнул.
- Да пусть его взглянет последний раз на Чурчилу… Пожалуй, осерчает, что не допустили до него Настасьина брата, хоть любит он его, как собака палку, - сказал другой дружинник, останавливая опускавшуюся было над головой Павла руку товарища.
- Ну, быть так, сволокем его к нему, да заклепите покрепче ему руки и ноги, а то ведь он хитер, проклятый, вывернется, - решили остальные дружинники.
Корчившегося от бессильной злобы Павла дружинники крепко-накрепко связали по рукам и ногам и, окружив, потащили его за веревку, подгоняя сзади палками по чем ни попало.
- Что это, еще пленника, али зверя какого тащат наши? - сказал Димитрий Чурчиле, указывая на приближающуюся к ним толпу.
- Чурчило, это я, злейший враг твой! Упейся теперь моею кровью, я в твоей власти! - заговорил смело прерывающимся от ярости голосом поставленный на ноги Павел.
- Как? Павел? Лучше бы взглянул я на ехидну, чем на этого дьявола в человеческом образе! - вскрикнул Чурчило, и так ударил рукой по рукоятке своего меча, что все вооружение его зазвенело.
- Упросил, чтоб тебе его показали, - послушались голоса дружинников.
- Он знает, чем хуже наказать меня… Чего тебе нужно от меня? - обратился он к Павлу.
- Жизни твоей…
- А что тебе в ней и за что ты ненавидишь меня, подкупной, заспинный враг.
- Верно слово твое, я - подкупной, но меня подкупила братская любовь, - с ударением отвечал Павел.
Чурчило вздрогнул.
- Ты спрашиваешь, за что я ненавижу тебя? Но кого же любил я? Я - исчадие зла, все люди были мне противны, сам не знаю почему… Но сестра моя, эта кроткая овечка, Настасья, она давно примирила меня со всеми; она как бы не человеческим голосом уговаривала меня переродиться, и слова ее глубоко запали в мою черную душу. Она показалась мне ангелом, а голос ее песнью серафима, и я… повиновался…
Павел зарыдал.
Чурчило зашатался и приклонился к плечу поддерживавшего его Димитрия.
Немного погодя, он спросил:
- Не этот ли ангел Божий вразумил тебя покушаться на мою жизнь?
- Погоди и дослушай, после обвиняй, - начал снова Павел. - Я повиновался ей… нет, не ей; я не знаю, кто говорил ее устами. Душа моя созналась во всех поступках. Священное родство, любовь, все чувства человека разлились в душе моей, и новый свет озарил ее, я умилился и искренно назвал братом любимого ею Чурчилу.
- Как, разве у вас шла речь обо мне?
- Никогда не переставали мы о тебе беседовать.
- Все более и более непонятны, темны слова твои.
- Мудрено ли! Душа каждого - загадка, а у этого она - совсем потемки. Пожалуй, заслушаешься его, то и несдобровать тебе. Ему надо язык выгладить полосой раскаленного железа, а на руки и на ноги надеть обручи, или принять его в дреколья!.. До каких пор ждать конца его сказки? - с сердцем воскликнул Димитрий.
Павел скосил на него и без того косые глаза свои и сказал с упреком:
- Обшаривай душу темную, а светлая вся на виду.
- Что тут толковать, вы из одного гнезда с нечистым, одного поля ягода.
- Да не одинаковая, - возразил Павел. - Кем я был прежде - сознаюсь. А теперь, теперь ты сам, как злой враг человеческий, перетолковываешь смысл моих слов, и отказываешь мне, грешному, в возможности раскаяния, в освобождении от тяжелого гнета души моей.
- Экий краснобай! Как гладко он выстилает словами дорогу к сердцу всякого, - прервал его Димитрий.
- Постой, Димитрий, твоя речь впереди, дай нам дослушать, а ему договорить, - сказал Чурчило.
- Пораспустите хотя немного мои руки, веревки больно стянули их; я честно исповедуюсь перед вами и тогда легко приму смерть, тогда и оковы телесные легки будут для меня, а если приму смерть, не буду влачить их. Господи, помилуй, поддержи меня!..
- Не богохульствуй, собака, я тебе засмолю рот, - снова не утерпел Димитрий и бросился на него с мечом, но Чурчило остановил его.
Павел с сожалением посмотрел на Димитрия и с тяжелым вздохом начал:
- Настасья любила тебя меньше Бога, но больше жизни. Ты покинул ее, несчастную, и обливается теперь она день и ночь горючими слезами, и сохнет, как былинка в знойный день. Это зажгло ретивое мое праведным гневом против тебя. "Сыщи его, - сказала она мне, - добудь, достань мне, или перенеси меня к нему. Я забуду стыд девичий, упаду на грудь его, обовью его моими руками и мы умрем вместе". На эту беду присватался к ней какой-то именитый литвин. Отец возрадовался этому и приказал ей принимать подарки и называться его, суженой. Где же было чувство твое к ней, когда ты покинул ее?
Чурчило дрожал, изменившись в лице, и не мог выговорить слова.
- Теперь, быть может, влекут ее к венцу с немилым женихом, или заколачивают останки ее в гроб тесовый. Я как будто слышу стук молотка, и холодная дрожь пробирает меня.
Он замолк и пристально поглядел на Чурчилу.
Последний стоял, как приговоренный к смерти. Лицо его исказилось от внутренней невыносимой боли.
Павел продолжал:
- Потому-то я и ринулся всюду отыскивать тебя, чтобы заставить вспомнить о покинутой тобою. Не утаю, я решился закатить тебе нож в самое сердце и этим отомстить за ангела-сестру, но теперь я в твоих руках, и пусть умру смертью мученическою, но за меня и за нее, верь брат Чурчило, накажет тебя Бог.
- Истину ли изрыгаешь ты? - грозно спросил его Чурчило.
- Соболезную о слепоте твоей. Что же ты медлишь. Дорезывай скорей кстати брата, а там присоединись к вольным шайкам московских бродяг и грабь с ними отчизну. Вместо того, чтобы защищать, ты отрекся от нее и рыскаешь далеко.
- Нет, ты брат Настасьи! Ты - мой брат! Я освобождаю тебя!
Послушался ропот дружинников, но Чурчило обнажил меч свой и крикнул:
- Чего вам надо? Крови? Вяжите меня, режьте, если поднимется рука.
С этими словами он разрубил веревки на руках и ногах Павла.
IV
Бегство
Яркие звезды засверкали на темном своде небесном, луна, изредка выплывая из-за облаков, уныло глядела на пустыню - северная ночь вступила в свои права и окутала густым мраком окрестности. Около спавшей крепким сном, вповалку, после общей попойки по случаю примирения Павла с Чурчилою, дружины чуть виднелась движущаяся фигура сторожевого воина.
В глубокую полночь, когда и сторожевой склонил свою усталую голову на копье, что-то тихо зашевелилось в средине спавших, чья-то голова начала медленно подниматься, дико озираясь кругом, силясь прорезать взглядом окружающий мрак.
Подле этой поднявшейся головы поворачивался пленник, рейтар ливонский, лежавший навзничь и силившийся вытащить руки из веревочных пут.
- Ты что, схвачен? - шепнул, приподнявшись, Павел (это был он) пленнику.
- А ты боишься меня, а я еще хотел помочь тебе. Не веришь, смотри, - продолжал он и перерезал двуострым ножом своим веревки, скручивавшие ноги пленника.
- Спаси меня, - тоже шепотом заговорил пленник. - Я герольд бывшего гроссмейстера ливонского ордена Иоганна Вальдгуса фон-Ферзена, владельца замка Гельмст. Он послал меня ко всем соседям с письмами, приглашающими на войну против…
Герольд остановился.
- Ну, договаривай смелей, на Русь, что ли, нашу? Я вам помощник.
- Ты!.. Да кто ты? Ведь ты русский? Как же?
- Не твое дело. Беги, скажи…
Он хотел было совершенно освободить его, перерезав веревки и на руках, но вдруг остановился и спросил:
- А далеко ли Гельмст?
- Перейди поле и лес, повороти налево и поезжай наискосок по дорожке; к утру будешь в замке.
Павел разрезал веревки на руках пленника.
- Ступай, но коня уж оставь волкам на закуску, а то к копытам мои земляки чутки, как медведи к меду: услышат и захватят опять. Выберись отсюда лучше на змеиных ногах, расскажи своим, что русские наступают на них, поведи их проселками на наших и кроши их вдребезги! Ступай, а мне еще надо докончить свое дело.
Пленник вскочил на ноги, затем пригнулся к земле и начал медленно, озираясь, пробираться между сонными дружинниками, спавшими богатырским сном.
Чурчило, утомленный походом и взволнованный встречей с Павлом и в особенности словами последнего, лежал в каком-то тяжелом полусонном забытьи, и молодецкая грудь его тяжело вздымалась под гнетом удручающих сновидений. Он хотел тотчас лететь обратно на родину, чтобы избавить свою Настю от когтей иноплеменного суженого, или лечь вместе с нею под земляную крышу, его насилу уговорили дождаться зари, и теперь сонным мечтам его рисовалась то она в брачном венце, томная, бледная, об руку с немилым, на лице ее читал он, что жизни в ней осталось лишь на несколько вздохов, то видел он ее лежащею в гробу со сложенными крест-накрест руками, окутанную в белый саван. Он не узнавал ее; орбиты высохших от слез глаз впали так глубоко, страшно; розовые ногти на руках и малиновые уста ее посинели. Холодный пот обливал его снаружи, внутри же он чувствовал жгучую боль и то стонал, то яростно скрежетал зубами и вскакивал впросонках.
Павел крался, подползая к Чурчиле как червь; нож его блеснул во мраке, взвился с рукою над головой жениха его сестры и уже готов был опуститься прямо над горлом несчастного, как вдруг Чурчило, под влиянием тяжелых сновидений, приподнялся и попал бы прямо на нож, если бы убийца не испугался и угрожающая рука его не замерла на полувзмахе.
- Измена, - крикнул сторожевой, услышав шорох вскочившего в страхе Павла, и ударил мечом своим плашмя несколько раз по ножнам.
Дружинники, услыхав эти звуки, все проснулись и в одно мгновение были на ногах, хотя в первые минуты не могли понять причины тревоги.
Сторожевой дружинник в коротких словах рассказал, как он заметил Павла, бежавшего с ножом от Чурчилы. Фигура беглеца, благодаря вышедшей из облаков луны, действительно видна была мелькающей по полю. За ним стремглав бросилась погоня. Павел, перебежав большое пространство, своротил в прибрежные кусты и засел в них.
Ожесточенные дружинники начали шарить в них, ударяя по ним мечами, и жертва, наверное, не ускользнула бы от них, если бы Павел, видя явную опасность, не принял бы меры.
Безвыходное положение, страх всегда рождают внезапно счастливую мысль, или же сковывают человека бездействием.
То же случилось и с Павлом.
Нащупав около себя огромный камень, он скатил его с шумом в реку, а сам притаился ничком в кустах. Вслед за камнем, который дружинники приняли за бросившегося в реку Павла, посыпались стрелы, но прошло несколько мгновений, - волны катились с прежним однообразным гулом, и дружинники, думая, что Павел с отчаяния и срама, чтобы не попасться в их руки, бросился в реку и утонул, подождали несколько времени, чутко прислушиваясь, и возвратились к товарищам, решив в один голос: "Собаке - собачья смерть!"
Чурчило, убедившись, что поддался хитрому обманщику, решил не возвращаться на родину, а продолжал поход к намеченной ранее дружинниками цели - замку Гельмст.
Под покровом ночи и Павел ползком, после ухода своих преследователей, выбравшись из прибрежных кустов, осторожно прокрался к лесу, по дороге, указанной ему рейтаром Вальдгуса фон-Ферзена.
Он решил тоже направиться в замок Гельмст.
Зачем? - это была тайна его черной души.
V
Замок Гельмст
Замок Гельмст - цель дальнейшей ратной потехи наших новгородских дружинников, принадлежавший, как мы уже знаем, рыцарю Иоганну Вальдгусу фон-Ферзен и сохранившийся до нашего времени, находится в Лифляндии, у истока реки Торваста, в миле расстояния от Каркильского озера, в котором, по преданию, находится будто бы несколько затонувших зданий.
В описываемое нами время он представлял собою неприступную твердыню. Широкие стены его, поросшие мхом и плюшем, указывали на их незапамятную древность, грозные же в них бойницы и их неприступность, глубина рва, его окружавшего, и огромные дубовые ворота, крепкие, как медь, красноречиво говорили, что он был готов всякую минуту к обороне, необходимой в те неспокойные, опасные времена.
Подъемный мост спускался лишь при звуке трубы подъезжавших путников и снова поднимался, скрипя своими ржавыми цепями, впустив в ворота жданного или нежданного гостя.
Замок Гельмст славился на всю округу гостеприимством своего хозяина. Столы этого редкого среди немцев хлебомола всегда ломились под обильными и изысканными по тому времени яствами и питиями.
Рыцарь Иоганн Вальдгус фон-Ферзен был богат, чем не могли похвастаться остальные его товарищи по оружию, рыцари ордена меченосцев. Это богатство сделало то, что он был избран гроссмейстером ордена, но оно же было причиною потери им этого сана - его обвинили в сношениях с русскими и в принятии от них подарков; было ли это результатом зависти или же имело за собой долю правды - осталось всецело в глубине души фон-Ферзена - души, впрочем, сильно оскорбленной потерею почетного звания. Фон-Ферзен всеми силами старался вернуть его в свой род, и к общей ненависти к русским у этого бывшего гроссмейстера прибавилась ненависть личная.
Он сам в минуты откровенности, после лишнего стакана вина, хотя и не признавал себя виновным в подкупе со стороны русских варваров, но все же делал кое-какие намеки и не мог удержаться, чтобы не излить на них всю желчь своего развенчанного величия.
- С тех пор, - так обыкновенно он заканчивал свой рассказ о своем падении, - как услышу я слово "русский", какая-то нервная дрожь охватывает меня. С тех пор поклялся я всеми святыми вредить этим заклятым врагам моим, чем только могу, и твердо сдержу свое слово.