Татьяна потянулась к нему губами, и он запечатлел на них тот омерзительный поцелуй, один звук которого коробит слух неиспорченного человека.
- Чем порадуешь меня, Григорий Лукьянович? Надысь обещал подарить меня весточкой о близкой гибели моих и твоих ворогов… - вкрадчивым шепотом начала она.
- Погодь, погодь маленько, моя ласточка, недолго ждать, завтра явится к князю Василию просить приюта и охраны молодой князь Владимир Воротынский, из себя красавец писаный, не устоять княжне против молодца, все по твоему сделается, как по писаному: и Яшка сгинет, и княжне несдобровать; а там и за старого пса примемся; на орехи и ему достанется…
Глаза Татьяны загорелись злобною радостью, и она, казалось, вся превратилась в слух.
- Тимошка не парень, а золото, все это дело мне оборудовал: достал и молодца; видел я его - ни дать ни взять княжеский сын: поступь, стан, очи ясные, - а может и на самом деле боярское отродье, кто его ведает! Сквозь бабье сердце влезет и вылезет - видать сейчас, а этого нам только и надобно… Довольна-ли мной, моя ясочка?..
- Уж так довольна, желанный мой, что зацелую тебя ноне до смерти…
Она обвила его руками за шею и впилась в его губы долгим поцелуем.
Бледный свет восковой свечи, одиноко горевшей на столе в противоположном углу горницы, не достигал разговаривавших, и глаза этих волка и волчицы в человеческом образе горели в полумраке зеленым огнем радостного предвкушения мести.
XXIV
Среди намеченных жертв
В то время, когда совершались рассказанные нами в предыдущих главах события, как исторические - свержение и осуждение митрополита Филиппа, так и интимные в жизни одного из главных лиц нашего повествования, выдающегося в те печальные времена, исторического, позорной памяти, деятеля, Малюты Скуратова, жизнь в доме Василия Прозоровского текла в своем обычном русле и на ее спокойной по виду поверхности не было не только бури, но и малейшей зыби или волнения.
Князю Василию через несколько дней после 28 декабря было доложено о бегстве Татьяны Веденеевой.
- С чего это она? - с недоумением спросил он ключника, зная, как привязана была его дочь к цыганке и какое хорошее и вольготное житье было для нее в его доме.
- Да, бают, на дворне, князь-батюшка, что сбежала она к своему полюбовнику, твоей же княжеской милости беглому холопу Григорию Семеновичу, что теперь в опричниках, не к ночи будь они помянуты, служить под началом Скуратова.
- Помню, помню, это что на балалайке играть мастак был?
- Он самый!
- Где же она-то теперь?
- У дочери Скуратова, бают, в сенных девушках. Прикажешь в холопий приказ написать о приводе?..
Князь Василий задумался, а ключник молчал, ожидая ответа.
- Нет, не замай; коли не люба ей ласка молодой княжны, с измальства сделавшей ее своей любимицей, так силой любить не заставишь, а с любовниками пусть ее на стороне якшается; теперь мне ее к дочери и подпускать зазорно…
- Я смекал, привести ее, наказать да и отправить к отцу с матерью… - почтительно заметил ключник.
- Какая нам из того корысть? Только по приказам волочиться. Она девка великовозрастная и оттуда сбежит, ей пути не заказаны, а может, Григорий и венцом прикроет грех-то свой… - ответил князь.
- Как прикажет твоя милость, князь-батюшка!
- Бог с ней! Да и княжна, кажись, о ней не очень кручинится, а Панкратьевна, чай, не нарадуется, не любила ее старая, да, вишь, недаром, значит, все называла непутевою… - улыбнулся князь.
- Старые-то глаза, бают, на три аршина сквозь землю видят! - вставил слово старый слуга.
- Уж подлинно видят, подлинно!..
Старик ключник передавал на самом деле слухи, циркулировавшие среди княжеской дворни о причине бегства Татьяны Веденеевны, распущенные по поручению Якова Потаповича Тимофеем. Эти слухи были тем более правдоподобны, что все знали, что Григорий Семенович души не чаял в сбежавшей цыганке, а после возвращения из бегов чуть не ежедневно вертелся у княжеского двора, а некоторые из княжеских слуг, сохранившие дружескую приязнь с "опричником", знали даже и степень близости его отношений к сенной девушке молодой княжны, но по дружбе к нему помалкивали.
Князь Василий при свидании с дочерью не преминул спросить ее, не скучает ли она о беглянке.
Княжна вспыхнула.
- Насильно мил не будешь, а у меня и без нее их много, по твоей, родимый батюшка, милости. Маша теперь моя любимица, - отвечала она.
Князь приписал волнение дочери неприятному воспоминанию о черной неблагодарности сбежавшей.
- Конечно, не стоит она, мерзкая, чтобы об ней печалиться, - погладил он по головке княжну.
Последняя крепко схватила его руку и стала покрывать ее порывистыми поцелуями. Князь Василий почувствовал, что на его руку скатилось несколько горячих слезинок.
- О чем плачешь, дурочка? Пойди, заставь себя повеселить свою новую любимицу и остальных девушек.
Княжна поспешила исполнить это приказание отца. Пробудь с ним еще минуту, она рассказала бы ему откровенно все о ночном приключении, позабыл внушенную ей Яковом Потаповичем через Машу мысль, что она этою откровенностью может подвести своего любимого отца под царскую опалу.
- Князь горд и горяч… Он не снесет этой роковой обиды, будет бить челом царю, чтобы тот выдал ему Малюту за бесчестие… А как взглянет царь? Ведь Малюта - его любимец. Кто победит в этой борьбе? А вдруг не князь… - так говорила Маша.
Повторяем, княжна позабыла было и это, так хотелось ей поделиться с родным человеком своими девичьими думами и опасениями.
Катастрофа на берегу Москвы-реки, испуг при неожиданном нападении, несмотря на кажущееся после этого ее спокойствие и прежний здоровый вид, не остались без последствий: она стала осторожна до пугливости, малейший шум заставлял ее бледнеть, малейшее волнение вызывало на глаза ее слезы. Несмотря на окружающих ее сенных девушек, несмотря на их шутки, смех, песни, несмотря на постоянное присутствие любимой няни и новой любимицы Маши, она сознавала себя одинокой, и это горькое сознание заставляло болезненно сжиматься ее сердце, в уме возникало какое-то безотчетное неопределенное стремление к чему-то или к кому-то. Резкие переходы в состоянии ее духа, переходы от шумной веселости к беспричинной грусти, унынию, доказывали напряженность до болезненности ее душевных струн.
Яков Потапович был прав: для нее наступила пора любви.
О сбежавшей Татьяне она задумывалась нередко; она не сожалела о ней, но зная о ее романе до бегства по намекам, а после бегства по рассказам сенных девушек, она, о, ужас! почти завидовала.
"Она ушла. Она находится с любимым человеком, с своим суженым; значит, ей там лучше - и слава Богу. А где-то мой суженый"? - восставал в ее голове вопрос, остававшийся обыкновенно без ответа.
За себя княжна Евпраксия давно простила Татьяну и других.
"Быть может, она и не виновата; она исполняла волю любимого человека; а разве можно не исполнить ее? - рассуждала она сама с собой. - И Малюта, этот страшный Малюта, начальник ее суженого, быть может, тоже не совсем виноват перед ней, княжной. Он, может быть, и на самом деле любит ее, а любовь извиняет все", - проносилось в уме княжны.
О виновности Григория Семенова не могло быть, по мнению княжны, даже и речи: он исполнял приказание своего начальника..
Так всепрощающе отнеслась она к своим лиходеям.
Слух о перебежавшей к Малюте холопке князя Василия достиг до брата его, князя Никиты, и не на шутку обеспокоил его, тем более, что это происшествие почти совпало с явной переменой в отношениях к нему его друга, Григория Лукьяновича.
"Тут дело неладно. Что-нибудь да прознал он, что зверь-зверем на меня стал взглядывать. Кажись, до сей поры были мы с ним в дружестве… Не подвел бы какого кова, надо держать ухо востро!" - было первою мыслью эгоистичного князя Никиты, мыслью о себе.
Затем он уже подумал о племяннице и о брате.
"Не замышляет ли рыжий дьявол чего? Больно защемила ему сердце племянница… Везде эти бабы: как хвостом вильнут - так и собирай беды в лукошко… Подведет, неровен час, моего-то упрямого сидня под царский гнев…"
Он поехал к брату.
- Ты чего сидишь, глаз ко двору не кажешь? Смотри, досидишься до беды! Еще за сторонника Колычевых сочтут… - напустился он на князя Василия после взаимных приветствий.
Тот окинул его взглядом, в котором жалость мешалась почти с презрением.
- А ништо, пусть сочтут!.. Пошто мне и жить в такие времена, когда святых людей отдают на поругание извергам, на истерзание псам придорожным.
- Тсс… - боязливо стал оглядываться князь Никита. - Коли себя не жалеешь - пожалей меня, дочь… На нее и так Малюта зубы точит…
Князь Василий сделался бледен как полотно.
- Что?.. Малюта?.. На мою дочь?.. Говори, что знаешь, все говори!.. - вскочил он, схватил сильной рукой брата за ворот парадного кафтана и стал трясти.
Князь Никита весь съежился с перепугу.
- Чего ты сумасшествуешь? Я же ему в предупреждение молвил, а он душить бросается! - произнес он.
Князь Василий опомнился, выпустил кафтан брата и в изнеможении опустился на лавку.
- Говори!..
Князь Никита вкратце рассказал брату о намеках, сделанных ему Малютой по поводу княжны Евпраксии, и возможности со стороны князя Василия согласия на брак ее с ним, Малютою.
Князь Василий сидел, задыхаясь от волнения. Лицо его то наливалось кровью, то мертвенно бледнело, и когда брат кончил, он истерически захохотал.
- Малюта!.. в зятья ко мне собирается!.. Не ожидал!.. Душегубец, палач!.. Женоубийцей, видимо, стать хочет, а потом и венчаться с моей дочерью?.. А ты-то что слушал негодяя и в рожу подлую не харкнул? Побоялся, за шкуру свою побоялся?.. Ай да князь Прозоровский!.. Ты не захотел идти к царю бить челом на татарского выродка за бесчестие твоей племянницы, так я пойду поклонюсь царю-батюшке!.. Правильно говоришь ты, засиделся я, досиделся до бесчестия всему роду нашему княжескому!.. Сейчас поеду к царю!..
Князь Василий встал.
- Что ты, что ты, шалый, затевать хочешь? - вскочил в свою очередь перепуганный князь Никита. - Ведь он мне обиняком говорил, под видом шутки, а тебе я, как брату, сказал в предупреждение… С чего же кашу заваривать? Неровен час, сами не расхлебаем… Пожалей, повторяю, меня, дочь… Силен он, татарский выродок…
Князь Василий зашатался. Брат поддержал его и усадил на скамью.
- Шутки ради, говоришь? - начал первый, все еще еле переводя дух от волнения. - Да как же он шутить этим смеет, пес смердящий?
- Мало ли что шутится в дружеской беседе? - заметил было второй.
Брат снова прервал его горьким хохотом.
- В дружеской беседе!.. Малюта… и князь Прозоровский!.. Ха-ха-ха!.. Ну, времена!.. Я и забыл, что вы с ним друзья закадычные, что ты и меня подвел с ним хлеб-соль водить!.. Будь проклят тот день, когда показал я ему свое сокровище!..
Князь Василий облокотился на стол и уронил на руки свою седую голову.
Князь Никита молчал. Он знал характер брата и дал ему успокоиться.
Так и произошло: гнев князя Василия прошел, он поднял голову и при виде испуганного насмерть лица брата даже слегка улыбнулся.
- Успокойся, я разгорячился. Сам понимаю, что не придет же Малюте, старому псу, всерьез в голову от живой жены с ребенком венчаться!.. Только вдругорядь ты мне этих шуток не болтай, я этого не люблю!..
Князь Никита постарался еще более успокоить брата и уже не решился высказать ему свое предположение, что Малюта переманил Татьяну, замыслив похищение княжны Евпраксии. Да он и сам отбросил это подозрение, когда князь Василий рассказал ему причину бегства Татьяны, слышанную им от ключника.
Беседа братьев приняла дружеский характер, и князь Василий даже обещал брату при прощании побывать вскоре в Александровской слободе.
После отъезда брата он призвал к себе Панкратьевну и долго беседовал с нею в своей опочивальне.
О чем говорили они - осталось тайною, только старая нянька стала после этого дня еще зорче глядеть за молодой княжной и еще подозрительнее на сенных девушек.
В общем, течение жизни князя Василия ничем особенно не нарушалось.
Один Яков Потапович яснее всех понимал всю опасность положения. Он угадывал, что князь Василий, княжна и он сам - намеченные жертвы, что тучи сгустились над их головами, что надо ожидать грозы.
И он не ошибся: гроза разразилась.
Часть вторая
Выходец с того света
I
Отъезд в дальнюю вотчину
Время шло своим обычным чередом. Наступил август месяц 1568 года.
Последний разговор с братом не мог не оставить в уме князя Василий Прозоровского некоторого впечатления.
Несмотря на уверение князя Никиты, что намек на возможность сватовства со стороны Малюты за княжну Евпраксию был ни более, ни менее как шуткою в дружеской беседе, несмотря на то, что сам князь Василий был почти убежден, что такая блажь не может серьезно запасть в голову "выскочки-опричника", что должен же тот понимать то неизмеримое расстояние, которое существует между ним и дочерью князя Прозоровского, понимать, наконец, что он, князь Василий, скорее собственными руками задушит свою дочь, чем отдаст ее в жены "царского палача", - никем иным не представлялся князю Григорий Лукьянович, - несмотря, повторяем, на все это, он решился, хотя временно, удалиться из Москвы, подальше и от сластолюбца-царя и от его сподвижников, бесшабашных сорванцов, увезти свое ненаглядное детище.
Разыгравшиеся за последнее время в самой Москве, чуть не на глазах князя Василия, сцены безобразных, не поддающихся описанию насилий побудили его скорее привести в исполнение этот план.
Вот как описывает Карамзин, со слов очевидцев, одно из подобных гнусных насилий, совершенных в Москве царем и его клевретами.
"В июле месяце 1568 года, в полночь, любимцы Иоанновы, князь Афанасий Вяземский, Малюта Скуратов, Василий Грязной, с царскою дружиною, вломились в домы ко многим знатным людям, дьякам и купцам, взяли их жен, известных красотою, и вывезли из города. Вслед за ними, по восхождении солнца, выехал и сам Иоанн, окруженный тысячами кромешников. На первом ночлеге ему представили жен; он избрал некоторых для себя, других уступил любимцам, ездил с ними вокруг Москвы, жег усадьбы бояр опальных, казнил их верных слуг, даже истреблял скот, - особенно в коломенских селах убитого конюшенного Федорова, - возвратился в Москву и велел ночью развезти жен по домам. Некоторые из них умерли от стыда и горести".
Волосы положительно вставали дыбом у князя Василия при одной мысли, что и с его чистой девочкой может случиться что-либо подобное, и он наконец решился поехать в Александровскую слободу бить челом царю о дозволении временно отъехать в свою дальнюю вотчину, для поправления здоровья и по хозяйственным надобностям.
По счастию для князя, царь в день его приезда в слободу - со времени последней беседы с братом князь Василий был уже там несколько раз - находился в редком за последнее время веселом и спокойном расположении духа.
После трапезы, к которой был приглашен и приезжий московский гость, царь начал шутить с своими любимцами, приказывая то и дело наполнять их чаши, как и чашу князя Василия, дорогим фряжским вином.
Последний улучил момент и высказал царю свою просьбу.
Иоанн окинул его подозрительным взглядом.
- Чего это вдруг в деревню отъезжать вздумал? - лето уже на исходе…
- Здоровьем слаб стал, великий государь, а здесь никак не выхожусь; хотел месяц-другой на вольном воздухе отдохнуть, отдышусь, авось слугой буду настоящим твоей царской милости, а не недужным захребетником… Опять же лет пять как я в этой вотчине не был и что там без хозяйского глаза деется - не ведаю…
Царь продолжал пристально смотреть на говорившего.
Все кругом молчали, ожидая бури.
На выручку брату подоспел князь Никита.
- Не слушай его, великий государь, - смеясь прервал он князя Василия, - не недуг и не хозяйство тянет его к нашей вотчине… Едет он туда повидаться с своими дружками закадычными…
- С какими такими? - вскрикнул Иоанн, и в голосе его прозвучали гневные ноты.
Все кругом стихло еще более; казалось, можно было услышать полет мухи. Один князь Никита не потерялся под гневным взглядом царя.
- С мишуками косолапыми да с серыми волками, государь великий, - их в лесах нашей вотчины видимо-невидимо, - а братца моего хлебом не корми, а дай за ними вдосталь погоняться…
Гнев исчез из очей Иоанна и лицо его даже осветилось улыбкой. Сам охотник в душе, он не мог не сочувствовать этому желанию поохотиться на медведей и потравить волков.
Почти у каждого из присутствующих вырвался из груди облегченный вздох.
Один Малюта, на лице которого заиграла было чуть заметная радостная улыбка тожества, стал снова мрачнее тучи и бросил искоса на своего друга, князя Никиту, злобный взгляд.
Одновременно с этим взглядом на князя был устремлен другой - взгляд его брата, князя Василия, полный благодарности.
- Охотник разве? - вскинул царь на него уже снова ласковый взгляд.
- Грешен, великий государь, люблю за зверьем погоняться…
- Что-ж, исполать тебе, поезжай, разомни кости, время теперь для свиданья с этими дружками твоими самое подходящее: снежком посыплет - по первой пороше; жалую тебя парой борзых из моей своры, трави на наше счастье, а там пошлю тебя травить и ворогов наших, татар да литовцев…
Князь Василий встал, поклонился в пояс Иоанну и был допущен им к целованию своей руки.
- Один отъезжаешь, или с домашними?
- С дочерью, великий государь, да с приемышем… - отвечал князь.
- Долго только не засиживайся, пожалей моих молодцов; сохнут они у меня по твоей дочери, а ты и мне ее еще ни разу не показал; понаслышке лишь знаю, что красавица писаная. Чего хоронишь? Жениха подыскивай, на свадьбу меня зови; сам, чай, знаешь, девка - что квашня: перестоится - закиснет…
Князь Василий снова поклонился царю в пояс.
- Благодарствуй на заботе и чести, великий государь, молода еще она у меня, дитятко несмышленное, в мать покойницу вышла, по дородству поздняя…
- Исполать и ей, пусть и себе тельце на вольном воздухе нагуляет: ей на красу - мужу на сладость… - заметил Иоанн…
Беседа приняла другое направление. Заговорили о победах над литовцами, известия о которых были получены от боярина Морозова и князя Ногтева, о письмах из Тавриды Афанасия Нагого, жившего послом при Девлет-Гирее.
Вскоре царь удалился на покой, приказав опричникам продолжать пир в честь отъезжающего князя Василия Прозоровского.
Пир продолжался. В отсутствие царя более свободные беседы завязались там и сям за обширным столом роскошной царской столовой храмины.
С облегченным сердцем, почти радостный выехал на другой день князь Василий, простившись с братом, в Москву. За ним, на особой телеге, в деревянной клетке, везли двух великолепных борзых собак - царский подарок.