После отъезда Азиза с Фаридом Мюэйед продолжал наведываться в предместье Каср-аль-Миср: там, дескать, нашлись другие земляки. Иногда не приходил даже ночевать. Засиделся, мол, в гостях, заперли квартальные ворота. Бедреддин не придал этому значения. Привык, что у Мюэйеда остается больше времени на сон, на еду, на хозяйство и даже на развлечения.
Так незаметно минули лето и осень. Наступили холода с пыльными бурями и дождями. Мюэйед спал с лица, поскучнел. Но до Бедреддина не сразу дошло, что случилось нечто чрезвычайное. И снова пришлось ему корить себя за невнимательность к ближним.
Шел шестой месяц их пребывания в Иерусалиме, когда однажды после утреннего намаза Мюэйед встал, вытряхнул молитвенный коврик, свернул его и пошел к Бедреддину:
- У нас нет больше денег.
В округлившихся глазах Мюэйеда стояло такое отчаяние, что Бедреддин отвел взгляд. Понял: Мюэйед виноват в случившемся, и не стал ни о чем расспрашивать. Но Мюэйеду нужно было облегчить душу, получить прощенье. И он рассказал все сам.
"Земляками", к которым он зачастил, оказалась женщина в одном из тех домов, мимо которых они проходили, опустив глаза. Молодая корсиканка, девочкой похищенная пиратами и проданная в рабство. В дом, где она обреталась, Мюэйед и попал, правда с земляками, после одной из пирушек. Но попав, увяз, как щегол в птичьем клею. Чем больше рвался, тем больше увязал, а она; почуяв необычное, стала требовать подарков, с каждым разом дороже.
- Не она корыстна, а я слаб, - сокрушался Мюэейд. - Она хотела хоть перед смертью повидать родину, собирала на выкуп. Так что винить надо меня одного…
Бедреддин вдруг рассердился. Не на то, что Мюэйед растратил деньги, - на его тон. В нем послышался ему укор: дескать, и ты не без греха. И если бросишь в меня камень, значит, праведным себя возомнил.
А он и не думал его попрекать.
Абдулмюмин, отец Мюэйеда, и кадий Исраил были не только родными по крови, но и близкими по духу людьми. Мальчишкой Бедреддина часто привозили в дом двоюродного деда в Эдирне. Иногда он оставался там с матерью Мелеке-хатун, иногда один. Ночевал, порой проводил несколько дней. Его любили, баловали.
Кадий Исраил всю жизнь прожил с одной женой. Шариат узаконивал многоженство, но для людей образованных оно считалось признаком известной невоздержанности, что было не к лицу Опоре Священного Правосудия, как титуловались кадии.
Абдулмюмин, в отличие от племянника, кроме двух жен, содержал еще рабынь и наложниц - ему, воину и служаке, сие не могло быть поставлено в упрек. Одна из его наложниц, шестнадцатилетняя черкешенка Фюза, вечно бродила по дому сонная, томная, особенно в отсутствие хозяина. Но стоило появиться Бедреддину, как ее сонливость словно рукой снимало. Бедреддин рос красивым, круглолицым - это почиталось знаком особой благодати, - но чрезвычайно серьезным мальчиком. А Фюза во что бы то ни стало пыталась развеять его серьезность: тормошила, щекотала, поддразнивала. Он смущался и от смущения держался еще строже. В конце концов стал заходить на женскую половину с опаской, хотя ему это и не возбранялось: как-никак он был несовершеннолетним и к тому же близким родственником.
Однажды в разгаре лета он вместе с матерью приехал погостить к Абдулмюмину. Самого в доме не было - уехал в Димитоку, где по случаю свадьбы государя устраивались скачки, игры в конное поло, борьба. И взял с собой Мюэйеда. Как завидовал ему Бедреддин, как просился с ними, но мать не отпустила, дескать, мал еще, успеется.
Абдулмюмин задержался на празднестве на целых две недели. Как обычно, во время долгого отсутствия мужа и повелителя на женской половине разыгрались нервы. Старшая жена поскандалила с младшей и лежала с головной болью, младшая заперлась у себя, чтобы никто не видел ее заплаканного лица. Невольницы изнывали от скуки и жары и глазели на волю через зарешеченные окошки второго этажа. Когда наступил час послеобеденного отдыха и улицы опустели, они сошли вниз, разбрелись по своим комнатам. Мелеке-хатун ушла к старшей жене размять ей плечи, приложить к затылку горячее полотенце. Бедреддин остался с младшими братьями Мюэйеда и тоже томился от скуки. Сморенные жарой, малыши вскоре уснули, и он тихо вышел во внутренний сад.
Перегретая земля пахла привядшими травами. Бабочки кружились над цветником. На ветке сливы чуть заметный ветерок качнул листву, изумрудом блеснула бронзовка. Чтоб не спугнуть ее, Бедреддин тихонько прокрался вдоль стены.
Тут, возле распахнутой двери, его настигли жаркие руки Фюзы. С мягкой, но неистовой властностью они увлекли его в полутьму покоев.
Он плохо помнил, что с ним было. Запах распаленной женской плоти, ее голая жадность. И тут же нахлынувшая тошнотворная брезгливость. Стыд. Раскаяние. Страх.
Бедреддин забился за куст белого шиповника в углу сада. Он понимал одно: отныне он запятнан навеки, он погиб. Как посмотрит он теперь в глаза матери? Как предстанет перед дедом Абдулмюмином? Сама мысль об этом приводила в ужас. В свои тринадцать с половиной лет он уже знал: в гареме тайн не бывает.
Трудно сказать, как он себя повел бы, если б Абдулмюмин не вернулся в тот же день и вскоре не вызвал его к себе.
Ему все было уже известно, Бедреддин не ошибся. И шел на позор и расправу. Но едва он отодвинул полог и показался перед дядей, как тот, огладив усы, расплылся в улыбке.
- Ай, джигит! Ну, молодец! Настоящий мужчина растет! - Он ударил себя по колену. - Внучек у меня - орел!
Усадил его рядом с собой - честь, которую оказывал сыновьям и внукам не каждый день. Велел принести вяленой хорасанской дыни, каленых орехов, сладостей. И пока Бедреддин понемногу приходил в себя, лакомился ими, то и дело приговаривал:
- Ну, джигит! Ну, орел!
Страх прошел. Но стыд и чувство оскверненности, нечистоты остались.
Нет, Бедреддин не собирался порицать Мюэйеда. Владеть своими страстями нелегкая наука. Не зря в священном хадисе, что они на днях читали с Аскалани, сказано: "Сраженье с врагом - малая битва. Великая битва - сражение с самим собой". Стойкость Бедреддина не была его заслугой. Рано сорванный недозрелый плод оказался слишком горек, долго помнилась оскомина.
Бедреддин глянул Мюэйеду в глаза. Тот опустил голову, понял, что Бедреддин и не думал его корить. И устыдился.
Гнев Бедреддина как вспыхнул, так тут же и угас.
Как бы там ни было, они теперь остались без денег. Бедреддин вспомнил о зодчем Вардкесе. Но Мюэйеду он пришел на память еще раньше. С неделю назад он успел побывать в армянском монастыре. В раскрытые ворота увидел медленное шествие людей в черных одеяниях. В руках у них трепыхались желтые, как только что вылупившиеся цыплята, огоньки свечей. То были похороны мастера Вардкеса.
От монахов узнал Мюэйед, что имущества мастера едва хватило на саван и похороны. Перед смертью просил передать на родину сыновьям Ашоту и Вартану свою последнюю волю: пусть после каждой молитвы за упокой души их отца молят о благополучии Бедреддина Махмуда, сына кадия города Симавне. Благодаря ему их отец, мастер Вардкес, умер хоть и на чужбине, но свободным человеком.
Камнем легли эти слова на сердце Бедреддину. Они опоздали. И опять виной тому оказалось себялюбие. Слишком был он занят самим собой, что часто случается в молодости, но не оправдывается ею.
Настали черные дни. Как ни берегли последние медяки, однажды им тоже пришел конец. Порой за целый день они съедали одну лепешку на двоих. Возле многих мечетей сидели писцы с чернильницами у пояса и каламами в руках. За плату предлагали написать прошение, жалобу, письмо.
Мюэйед тайком от Бедреддина попробовал сделать то же самое у какой-то захудалой квартальной молельни, но еле-еле ноги унес. Писцы были крепко спаяны и умели защитить свои интересы.
Совместное чтение хадисов с Ибни Хаджером аль-Аскалани близилось к завершению. Но последние страницы "Истинного сборника" Аль-Бухари оказались истинной пыткой. Приходилось перечитывать чуть не каждое предложение по два, три раза, чтоб уловить смысл. Воображение вместо строк священного предания подсовывало то ломоть лепешки, то кусок мяса. Бедреддин чувствовал себя униженным: он полагал человека стоящим выше низменных требований плоти. В конце концов он не раб своего желудка! И отчаянным усилием воли взнуздывал свою мысль, чтоб заставить ее, пусть спотыкаясь, но двигаться вперед. Мюэейд же в отчаянии зубрил наизусть страницу за страницей, а после бесед с учителем рыскал по городу.
Может, и правы великие мужи: голод - источник понимания и вдохновения. Когда они с Мюэйедом остались одни в чужом огромном городе без друзей, без денег и вот-вот готовы были сомкнуться над ними волны безбрежного людского моря, поверить в это было трудно.
Лишь десятилетие спустя, став учеником шейха Ахлати, Бедреддин на себе убедился: мужи веры и науки правы. Но голод лишь тогда может стать источником света и понимания, когда он доброволен. Для тех же, кому он грозит смертью, голод - источник мрака.
Позже понял он и другое: плоть и дух составляют двуединую сущность человека, а пища у них разная. Ведь не станешь кормить одинаково всадника и коня?! Беда лишь в том, что люди полагают, будто можно доехать до цели, кормя лишь свое животное. Но оно может привезти, если им не управлять, только в стойло.
И тогда он скажет ученикам: "Тот, кто не заботится о том, чтобы поставить пищу своему духу, становится мертвецом при жизни". И ученики занесут эти слова в книгу "Постижения".
Разгулявшись, земляки подтолкнули Мюэйеда к гибельному краю. Они же, земляки, и спасли. Выходит, чувство земляческой общности тоже имеет оборотную сторону. Дело в том, чему это чувство служит.
О бедствиях двух молодых ученых из турецких земель известили купца Али Кешмири. Туркмен родом из Кашмира, он разбогател на торговле шерстью и сафьяном, сделался одним из старшин иерусалимского купеческого клана. Богобоязненный, благочестивый, щедро покровительствовал богословам, искал их общества. "Медная монетка среди серебряных потрется, сама за серебряную сойдет", - злословили базарные завистники. На то они и завистники.
Ничто так не тешило сердце Али Кешмири, как возможность приветить молодого, способного ученого, не ведал он большего наслаждения, чем присутствие на собеседованиях и спорах высокоумных. Вкушая изысканнейшие блюда на пиру духа, он одновременно исполнял и свой религиозный долг. Не зря священное предание ссылается на слова Мухаммада: "Наука - вот мое наследие и наследие предшествовавших пророков".
Быть может, под грудами торговых книг погиб в нем ученый. Так оно было или иначе, нам неведомо. Но воистину: "Прекрасен приходящий на помощь!"
Али Кешмири никогда, однако, не сумел бы разбогатеть, если бы не рассчитывал каждый свой шаг наперед. Первым делом отправил он верного человека к Аскалани, дабы выведать, что представляют собой молодые улемы из турецких земель. И только после его восторженного отзыва, особливо о Бедреддине Махмуде, пригласил обоих пожаловать в свой дом.
Во время ужина Бедреддин с Мюэйедом едва не потеряли сознание, столь обильны и роскошны были брашна, коими угощали гостей, и такое усилие требовалось, дабы не показать, как они голодны, не уронить достоинства. Длительный пост сделал для них обильную пищу смертельно опасной.
Диспут завязался после трапезы. По обычаю темой его стал один из канонических текстов, часть второго стиха из семьдесят шестой суры Корана: "Мы создали человека из капли, из смеси…"
Каждый выказывал ученость, приводя как можно больше ссылок на авторитеты, используя оплошность или оговорку собеседника, чтобы подмять его под себя. Это свидетельствовало о невысоком уровне учености: большому уму нет нужды утверждать себя за счет унижения остальных.
В Бурсе и Конье в беседах с наставниками, со своим ближайшим другом Мусой Кади-заде Бедреддин привык к иному - уважать собеседника, даже если он ошибается. Бедреддин отличался независимостью суждений и уменьем взглянуть на вещи по-новому. И занимали его не формальные, мелочные уточнения и детали, что составляло гордость заурядных богословов, а суть дела.
Долго спорили в тот вечер, как согласовать вышеприведенное утверждение Корана с представлением об Аллахе как созидающем нечто из ничего. Бедреддин был моложе всех и потому молчал, покуда его не спросили. А когда спросили, сказал:
- Все священные книги, являющиеся основой нашей веры, утверждают, что Аллах есть тот, кто создает нечто из ничего. Посему с этим спорить нельзя. Но в споре мы забыли о второй части названного стиха, гласящей: "…создали человека… испытуя его, и сделали видящим и слышащим". Изначальный акт творения связан с созданием вселенной, в том числе и воды. Откровение вышеназванного стиха, как видно из его второй части, относится не к изначальному акту творения, а к тому длительному развитию, результатом которого явился человек, превратившийся из капли, смешанной с другими веществами, в создание, видящее и говорящее, каковым мы его знаем ныне…
- Результат развития? - с улыбкой переспросил один из иерусалимских улемов. - Но что же тогда воля Аллаха, создавшего человека по образу и подобию своему?
- Где прочли вы, - ответствовал Бедреддин, - что развитие противоречит воле Аллаха?
"Перлы красноречия, нанизанные могуществом разума на неразрывную нить логики, повергли ниц бедных арабов". Так в стиле времени через полвека после его смерти заключил рассказ о диспуте в доме Али Кешмири сочинитель жизнеописания Бедреддина его собственный внук Халил.
Благочестивый купец предоставил молодым ученым из турецкой земли целое крыло своего дома, предназначенное для гостей и обставленное во вкусе восточной пышности. Низкие, покрытые коврами софы, шелковые подушки и подстилки для сиденья, постели, уложенные в нишах за резными решетками из ганча и дерева, безделушки на полках, опоясывающих стены, изречения из Корана, выполненные великолепными мастерами каллиграфии. В их распоряжении была и обширная библиотека. Али Кешмири был ценителем не только устного, но и книжного слова.
Он жаждал ежедневно наслаждаться обществом Бедреддина и Мюэйеда, извлекать пользу для души из бесед с ними и гордился ими, как своим собственным открытием.
Но когда они отъелись и пришли в себя, Бедреддин стал подумывать об отъезде. Они явились в Иерусалим не затем, чтобы жиреть на дармовых харчах, а затем, чтобы приобрести знания. Все, что можно было получить здесь, они получили.
Прежде Иерусалим звучал Бедреддину многоголосием ледяной воды, сбегающей с гор. Теперь в этом звоне слышался ему гул пустоты.
Следующей стоянкой на пути к Истине будет для них средоточие науки и веры великий Эль-Миср - Каир.
Осторожно, боясь обидеть благородного покровителя, сообщил ему Бедреддин об их намерении. Тот, вопреки их ожиданиям, обрадовался:
- Вот и хорошо. У меня в Каире дела, я как раз собираю туда караван. Так что поедем вместе.
Они прибыли в Каир в четверг вечером. И остановились в принадлежавшем Али Кешмири обширном особняке неподалеку от берега Нила. У купца действительно были в Каире дела. Но привели его туда на сей раз не столько заботы торгового дома, сколько предчувствие: минует немного лет, и сей молодой улем из никому не ведомого города Симавне звездой взойдет над окоемом мусульманской науки. Это чутье, равно как его щедрость, и донесли до нас имя Али Кешмири сквозь толщу шести веков.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Эль-Миср
I
Подобно исполинским деревянным колесам Нила, медленно, со скрипом проворачивалось Колесо Судеб; опрокидывались, достигнув определенного предела, черпаки, выплескивалась, уходила в землю вода жизни, а в потаенной полутьме с рыдающим хлюпом зачерпывались из вечной реки новые горсти, поднимались к свету, возносились, играя на солнце, чтобы, достигнув вершины, начать путь вниз и в свой черед уйти в черную землю. Неумолимо, неизменно, равномерно вращалось колесо. Но разве одной и той же была вода в реке? И кто мог предсказать, что в каждое мгновение загребет тот или иной черпак?..
…В то раннее утро они шли по узким улочкам так стремительно, что прохожие, посторонясь, долго глядели вслед: уж не стряслось ли что-нибудь снова, если два ученых человека, коим пристало думать о вечности, предались столь неподобающей спешке; опасение было не лишено оснований. Только-только прекратились на улицах Каира кровавые побоища тюркских и черкесских воинов-рабов, именовавшихся мамлюками. В результате был освобожден из тюрьмы Керек черкесский вождь Баркук и под именем Ал-Малика аз-Захира Сайфаддина вознесен на султанский трон, называвшийся вавилонским, поскольку и былой Вавилон, и Египет с Каиром, и Сирия со священным Дамаском обретались под его властью.
Но двух молодых ученых бурные восшествия на престол и смены династий волновали куда меньше, чем книги, возможность общения со светочами науки или богословский диспут. И вовсе не потому, что в Каире они были пришельцами, - один из них, Джеляледдин, явился из турецких земель, другой по имени Сеид Шериф из-под Эстерабада, что в земле иранской, в конце концов и мамлюки вели свой род не из Египта, - а потому, что жизнь умственная, душевная волновала их больше жизни внешней, общественной.
В то утро их подгоняла не тревога, а радость - Бедреддин Махмуд, их младший друг и соученик, откликнулся наконец на их письмо и после долгого отсутствия возвратился с родственником и спутником своим Мюэйедом из паломничества, которое совершал вместе с учителем Мюбарекшахом.
Одетые, как египтяне, - Сеид Шериф в грубом, верблюжьей шерсти бурнусе, куколь которого заметно увеличивал в росте его невысокую фигуру, Джеляледдин Хызыр, впрочем тогда его так еще не называли, в широкой простонародной галабии бело-серого цвета, - они углубились в кривые и тесные проулки, где не разойтись и двум груженым мулам. Под белесоватой синью африканского неба сквозь черноту теней, меж громоздившихся друг на друга стен, надстроек, минаретов бежали им навстречу мальчишки-разносчики, важно шествовали водоноши, оглашая квартал трубными криками. Прямо у лавчонок подростки-подмастерья лили из меди замки и гири в песочных формах, у кофеен на глинобитных приступках старики коротали время в неторопливой беседе. Рядом плели веревки, набивали матрацы. Под ногами копошились в пыли голозадые, облепленные мухами дети. Женщина в черном покрывале что-то кричала вниз с плоской крыши дома. То были привычные глазу картины, и Шериф с Джеляледдином в толкотне и тесноте проулков старались только не упустить из виду цилиндрический минарет мечети Ак-Санкура, чтобы кратчайшим путем выйти на улицу Казарских ворот к медресе Шабание, где остановился Бедреддин.
Они застали его в келье. Покуда Мюэйед возился по хозяйству, Бедреддин успел углубиться в книгу - составленный более двух столетий назад список трактата Абу Османа Амра ибн Бахра аль Джахиза из Барсы "Послание о квадратности и округлости", ценную рукопись Бедреддину удалось приобрести благодаря щедрости своего старого друга и покровителя Али Кешмири. Судьба еще раз явила им свой милостивый лик, дозволив еще раз увидеть друг друга земными очами: купец в тот же год возглавил караван иерусалимских паломников.
Бедреддин и Мюэйед обменялись с друзьями традиционными приветствиями - младшие поцеловали старших в плечо, старшие младших - в глаза. Традиционность встречи отнюдь не мешала, однако, им испытывать от нее искреннюю радость.