Грустная улыбка показалась на исхудалом лице Бедреддина.
- Человек живет не для того, чтобы оправдывать чьи-либо ожиданья. У каждого - своя судьба. Что до меня, то сейчас я жалок самому себе и не могу быть ничем полезен ни родителям, ни роду, ни родине.
Шахне Муса припадал к его стопам, заклинал своей пролитой кровью, - все напрасно.
- Езжай домой. Передай мою любовь родителю, благословенье всем, кто обо мне знает. И упаси Аллах думать, что я останусь в сей темной теснине. Или вырвусь к свету, или умру.
Делать было нечего. Муса стал собираться в обратный путь.
Вместе с запахом вешних трав в Каир прилетела весть: полчища Тимура оставили свои зимовья в оазисе Гутах, что раскинулся по берегам быстрой Барады неподалеку от растерзанного Дамаска, и направились к Полуночи. Куда? На Кавказ? На Багдад? На Эдирне? И Шахне Муса заторопился: как-никак он был воином.
Тимур ушел завоевывать вселенную. Уехал Шахне Муса - постоять, если потребуется, за родную землю. Бедреддин остался со своим шейхом.
До сей поры у Бедреддина были только учителя. Для них важно было учение, а ученики - лишь постольку, поскольку они нужны учению. Ученики меняются, учение остается.
Шейх Ахлати был не учителем, а мастером. Ему важен был человек, единственный, неповторимый слепок всеобщего. Как отпечаток человеческого пальца - ни сейчас, ни в прошлом, ни в будущем не будет такого же. Все учения, методы, теории для него были только средством. Они должны меняться, когда исчерпывают свои возможности. Учения меняются, люди остаются.
Учителя сообщали Бедреддину сведения. О священной истории, о законах шариата, о рае и аде, об Истине. Они учили, как жить с людьми.
Для Ахлати дело заключалось не в том, чтоб рассказать об Истине, а в том, чтобы привести к ней. Истина не то, что выучивают, а то, чем становятся. Мастер не сообщал сведения. Он показывал. Как разбить стены отчуждения. Как избавиться от частичности и стать целостным. Показывал, как жить с самим собой.
Учителя, как положено учителям, держали Бедреддина на расстояний. Ученье - это работа памяти и суждения. Рассудок держит наготове дом, - если что не так, можно в него вернуться.
Постижение - это труд души. Он невозможен без доверия. А доверять - значит сжечь свой дом. "Взыскующий истины подобен птице, вылетевшей из гнезда и не нашедшей дороги обратно; она в смятении".
Шейх Ахлати принимал бытие целиком. Напивался существованием, как вином. И позволял Бедреддину приблизиться, чтобы принять участие, чтобы отведать. Но чем больше пил Бедреддин, тем становился исступленней.
Одну за другой завоевывал Тимур земли, сокрушал твердыни, разорял города - Дамаск, Урфу, Мардин, Багдад. Устилал поля трупами, воздвигал башни из живых людей. Давно задавил он в себе сердце, вытравил его в своих приближенных. Каждый его шаг по земле душил сердце в тех, с кем он сталкивался, кого миловал, кого жаловал, кого награждал. И чем больше становился Тимур повелителем, тем меньше оставалось в нем человека.
Бедреддин, сидя в каирской обители, совершал путь-восхожденье к себе и от одной стоянки к другой сокрушал твердыни мертвых суждений, разваливал стены себялюбия, вбирал живые реки всеобщей взаимозависимости, выстраивал нераздельность "да" и "нет". И все меньше становилось в нем от ученого факиха, от учителя-мюдерриса, от сына кадия, от мусульманина. Все больше - от человека.
Ничего нельзя получить, ничего не отдав. Чтобы получить себя целиком, надо было отказаться от целого мира. Он двигался внутрь, ничто не должно было отвлекать, мешать ему извне. Все чаще уединялся он в добровольном заключении. Без пищи, без света, без людей. Ахлати понимал его: чтобы достичь духовных благ, надобно отказаться от телесных.
И открылось Бедреддину, что до сей поры он не знал, кто он, ибо отождествлял себя с отраженьями: в глазах других, в их лицах, в их речах. Сначала тех, кто его любил, - матери, отца, родичей, друзей. Такие отражения он копил. То был его красивый образ. Но попадались и плохие отраженья - тех, кто презирал его, бранил, не понимал. Такие он подавлял. Но подавить, изгнать из памяти - не значит освободиться. Где-то в подполье они копились, создавая его уродливый образ, который внезапно завладевал им в порывах гнева, в ярости.
Так пришло раздвоенье, главная причина всех его несчастий. Пока ум разделен, не удается стать цельным, нельзя узнать, кто ты. Не потому ли Бедреддин, как, впрочем, большинство людей, был столь чувствителен к суждению о себе других, к отражению в зеркалах, что не был уверен, как ни старался это скрыть, в том, кто же он на самом деле?
Смешно: ведь и красивый и уродливый образ в одной цене, это тени, собранные от других, по-разному судивших, по-разному видевших, несхожих людей. Они ничего не говорят о нем. Как могут они знать, если он сам себя не знает? Как могут они знать его, если не знают себя?
Он попытался отбросить ложное "я". Но тут же получил другое: "Я отбрасываю "я"". И понял, что начал собирать отражения снова: глядите, мол, какой я прекрасный, лишенный себялюбья, как меня оценят.
Выйдя через сорок дней из кельи уединенья, он с горечью поведал об этом мастеру. Ахлати сказал:
- Ничего нельзя отбросить, можно только осознать.
И Бедреддин снова наложил на себя искус. Еще через сорок дней явилось пониманье: то, что он считал собой, - толпа миллионов впечатлений. И отторгнутые и принятые - они фальшивы. И когда он понял это - исчезла фальшь, пропала толпа, растворились границы между загнанным в подполье, отвергнутым и лелеемым, принятым. Жизнь стала не отрывочной, а цельной, беспрерывной, бесконечной. Видящий встретился с видимым. "Пес у края воды" разбил свое отражение, ринувшись в океан бытия. Только теперь до конца уразумел Бедреддин, что имел в виду Баязид Вистами, великий подвижник, воскликнув: "Я сбросил сам себя, как змея сбрасывает свою кожу. Я заглянул в свою суть. И - о! - я стал им!"
Бедреддин достиг такого состояния духа, когда путник чувствует себя вечным и бесконечным, как вселенная, неотделимым от нее, как волна от моря. Суфии называли эту последнюю стоянку "фана" - "небытие". Здесь кончался путь "тарикат" и начиналось истинное бытие - "хакикат".
Много лет спустя, основываясь на своем каирском опыте, Бедреддин так описал своим сподвижникам подобное состояние: "Путник лишается своих чувств. Нет, это не обморок, не сон. Въяве видит он, как тело его растет, расширяется, вбирает в себя весь мир. В себе самом находит он горы, реки, рощи, сады - все, что есть на земле. Мир становится им, а он становится миром. На что ни глянет - это он сам. Не находит ничего, что было бы не им. На что посмотрит - тем делается. В себе видит и атом, и солнце и не знает различия между ними. И время для него едино, начало и конец, безначальность и бесконечность сливаются в одном миге. Удивляется он, слыша от людей: "То было время Адама, теперь - время Мухаммада". Потому как познал он исчезновение прошлого и будущего, неизменяемость времени, его мгновенность. А потом пропадает и это, исчезает весь мир множественности, наступает иное состояние духа… Передать словами нет возможности. Кто не испытал, не поймет".
Так записали рассказ Бедреддина писари тайн. Так внесли они его в книгу "Постижения".
Покуда Бедреддин в Каире осваивал мир своего духа, делал весь мир вещественный своим внутренним миром и шел к вершине "тариката", хромой Тимур близился к вершине своего могущества. Разгромив Багдад, ушел в свое логово в Карабахе. Перезимовал на вольных пастбищах гор, пополнил войско и вместе с весною двинулся на своего главного соперника по мирозавоевательству - османского султана Баязида Молниеносного.
Жарким летним утром сошлись их войска в широком поле в виду Анкарской крепости.
Вывезенные из Индии слоны Тимура потоптали Баязидову конницу.
Бежавшие к Баязиду из Золотой орды татарские вожди переметнулись к Тимуру - по духу, по языку его воинство было им ближе.
Изменили султану подначальные беи, надеясь получить от Тимура обратно свои уделы.
Разбежались по своим вотчинам сыновья.
Когда плененного султана подвели к Тимуру, Хромец рассмеялся.
- Убей меня, но не смейся надо мною! - в ярости вскричал Баязид.
- Не над тобой я смеюсь, - отвечал победитель. - Погляди, как прекрасен мир! А все сошлось на том, достанется он кривому или хромому.
Беззащитными лежали турецкие земли перед полчищами насильников и грабителей. От Анкары Тимур пошел на Кютахью, оттуда прогулялся к берегам Эгейского моря. Гюзельхисар, Тире, Айаслуг, Измир сдались на его милость. Что можно было взять - брали, что можно увезти - увозили. Искусных ремесленников, сильных юношей, красивых женщин угоняли невольниками в страшный тимурский Самарканд. Караваны грузили мешками денег, каменьев, изделиями мастеров, коврами, оружием, тканями, одеждой. Стены крепостей сносили, дворцы рушили, города жгли.
Куда Тимур сам не мог дойти, туда посылал своих воевод: внука Мехмеда Султана - в Бурсу, другого внука Султана Хюсейна - в Теке, эмира Шахмелика - в Айдын.
Отдохнув на теплом морском побережье, завоеватель пошел обратно. Эгридир, Улуборлу, Акшехир распахивали перед ним ворота, надеясь избежать участи других городов, но надеялись напрасно.
Ариф, то есть "познавший", "живущий истинной жизнью", - непоколебим. Любой удар, любая удача переносятся им спокойно. Личная судьба, все окружающая действительность перестают иметь какое-либо значение.
Бедреддину не раз казалось, что он достиг непоколебимости, то есть "спокойствия сердца в отношении предопределения". Но стоило ему окончить очередной искус и появиться на люди, как до его слуха доходили вести с родины.
Султан Баязид не вынес унижений и предпочел смерть. Но для султана турецкие земли были всего лишь его владением. А для Бедреддина - им самим. Каждый сожженный, порушенный город был он сам. Каждый убитый, изнасилованный, порабощенный - он сам. И каждый убийца, каждый грабитель - тоже он сам.
Мука была непереносима. Заглушить ее могла только мука телесная. От непоколебимости не оставалось и следа. И Бедреддин снова подвергал себя испытаниям, голодал, уединялся от людей. Плоть его истончилась, казалось, вот-вот растает в воздухе.
Однажды дервиш, раз в десять дней наполнявший водой его кувшин, прибежал к шейху:
- Отходит!
Бедреддин лежал с открытыми глазами. Не в силах выговорить ни слова, не в силах сомкнуть веки. Сердце билось чуть слышно, дыханье - неприметно глазу. Того и гляди уйдет в небытие не только духом, но и телом.
Шейх сам взялся за леченье. Отпаивал яблочным соком, настоем травы, которую в Египте зовут "бычьими языками". Давал воду с медом. Заставлял дышать над парным молоком.
Через неделю Бедреддин начал есть. Через месяц встал на ноги.
Шейх Хюсайн Ахлати знал: Бедреддин прошел путь до конца, до предела. Ни искусы, ни голодовки, ни уединенья, ни беседы с наставником больше не нужны ему. Пока он шел, это было необходимо, он должен был многому научиться. Теперь настало время разучиваться. Сперва Бедреддин должен был отойти от теорий, от заповедей, от слов, научиться молчанию, чтобы понять свою сущность, на что она годна, насколько и пригодна ли вообще. Теперь он знал. Настало время отбросить молчание и уединенье. Иначе они могли стать для него преградой, как стало преградой слово.
Шейх Ахлати видел: Бедреддин сам готов стать мастером. Но мастера бывают разные - яростные и умиротворенные, суровые и благостные, неистовые и рассудительные. Занятые лишь своими собственными отношениями с богом и проповедники, воители. Все решали место, время, люди. Чтобы стать мастером, мало освоить добытое другими. Надо выстроить свою систему. Надо идти и самому создавать путь.
Шейх Ахлати сказал:
- Тебе принесет исцеленье лишь перемена мест. Готовься идти на Восток. В Тебризе тебя встретят.
Ахлати видел Бедреддинову муку. Одолеть ее могло лишь познание. Сколько ни изучай, сколько ни думай, познать не может тот, кто не действует.
Неподалеку от Тебриза располагалось на зиму Тимурово становище.
II
По дороге из Тебриза на Султание, поросшей дроком, виляющей меж камней, возвращалось из похода на османские земли Тимурово войско. Бедреддин вместе с иранцами, коих определил ему в попутчики шейх Ахлати, вышел из приютившей их обители посмотреть на мирозавоевателей. По пути в Тебриз он видел дела их рук: жирную от человечины землю, смрадные развалины и пожарища, обезумевших от горя людей. Теперь хотел взглянуть на них самих.
Войско шло мрачно. Не слышно было ни голосов, сливавшихся обычно в сплошной гул, ни пения, подобного львиному рыку, вселявшего ужас во врагов. Тысяча за тысячей шли молча. Только похрапывали кони да изредка сталкивались, позвякивая, острия копий.
Войско везло с собой мертвое тело скончавшегося в походе Мирзы Мухаммада, одного из внуков Повелителя. За сотнями всадников под охраной стражи в рысьих шапках, окруженная черными джуббе мулл и синими - в знак траура - халатами близких катилась погребальная повозка.
Прорысила конница. Прогрохотали неуклюжие длинные телеги, на которых везли стенобитные орудия, метавшие ядра и пламя. Снова пошла пехота.
Бедреддин стоял под нежарким апрельским солнцем, туго запахнувшись в черную власяницу - с гор веяло снеговым холодом, и вглядывался в лица проходивших волна за волной воинов.
Широконосые, узкоглазые. Горбоносые, длиннолицые, черные, курчавые и сквозные, редкие бороды. С косицами за спиной и без оных. Разноплеменные, разноязыкие. Кыпчаки, иранцы, татары, славяне. Обычные лица усталых до предела людей, сделавших свое дело и теперь возвращавшихся на заслуженный отдых.
Неужто это они сотворили все, что видел Бедреддин по пути в Тебриз, все, что он знал про них? Какая же исполненная нечеловеческой злобы сила подвигла их на это?
Среди незнакомых лиц, иноземных одеяний, чужого оружия Бедреддину почудилось что-то свое. Он сошел с обочины, смешался с толпой устало шагавших воинов.
Да, это были они! Изменники, переметнувшиеся на сторону злейшего врага своей земли. Беи хоть надеялись получить обратно свои уделы, а это дурачье на что рассчитывало? Тимур не меньше, чем собственной хитрости и силе, был обязан победой их измене. А земля турецкая - потоками крови и беззакония.
Ярость ударила в сердце Бедреддина, завладела им без остатка.
- Будьте вы прокляты во веки веков! - возгласил он по-турецки.
И увидел, что не ошибся: поняли, повернули головы в сторону безумца дервиша, проклинавшего воинов Тимура посреди его войска.
- Нет вам искупленья ни на том, ни на этом свете! Как могли вы порушить клятву свою?!
Воины в мятых залатанных кафтанах, запыленных потрепанных берках остановились, окружили его, заговорили:
- Не платил нам жалованья султан. Вот беи и пошли на измену!
- Мы люди младшие, святой отец, куда голова, туда и мы!
- Понадеялись на почет, а пришли к позору.
Бедреддин оборвал их:
- Видели сами, к чему привела измена. Нет вам прощенья.
- Лучше бы нам пасть в битве, святой отец, чем видеть такое! Знать бы наперед!
Бедреддин умолк. Гнев его пропал так же внезапно, как явился. Они и впрямь не ведали, что творят, когда побежали за своими беями. Жалкие, навек опозоренные ратники. Что толку их теперь проклинать!
Он хотел было выйти из рядов, но тут на его плечо опустилась тяжелая рука. Он обернулся. Перед ним стоял есаул.
- Пойдем! Поглядим, кто ты таков, что поносишь воинство Повелителя Вселенной!
Другой есаул взял его под руку, и они вдвоем повели Бедреддина в сторону от города, туда, где среди каменистой степи высились белые юрты.
Все произошло так быстро, что иранцы, сопровождавшие Бедреддина, не успели опомниться. В ужасе глядели они, как Тимуровы есаулы уводят любимого ученика Хюсайна Ахлати, коего шейх прочил себе в преемники и поручил их попечению, а они недоглядели. Кто бы мог подумать, что в этом худом молчаливом дервише, безучастно глядевшем на страшные картины опустошенных земель, разоренных городов, вдруг проснется такое пламя при виде его земляков? Надо было что-то предпринять. Бедреддину грозила смертельная опасность. Но что?
Кто-то вспомнил про шейха Шемседдина Джезери. Он приходился Бедреддину земляком, поскольку был родом из Сиреза в Румелии. Знаменитый подвижник и ученый, пребывал он возле стремени Железного Хромца. Тимур, числивший себя в потомках Чингисхана, считал за нужное во всем ему подражать: любил беседовать с мудрецами, жаловать служителей Аллаха, таскал за собой в походы самаркандских улемов, возил собственного историка Шерефеддина Езди, который в назидание потомству составлял отчет о его царствованье - "Книгу побед". Во всех завоеванных землях устраивал состязанье ученых, самым знаменитым предлагал должности при дворе. Когда его внук захватил Бурсу, Тимур удостоил этой чести кадия османской столицы Шемседдина Фенари, титуловавшегося Султаном Улемов, Старейшиной Ислама и Порогом Челобитья, а также прославленных подвижников Сеида Бухари и Шемседдина Джезери. Первые двое под удобными предлогами отказались, страшась презренья народного и осужденья коллег, а шейх Джезери, убежденный в ничтожестве всех мнений, согласился, уповая смягчить жестокий нрав Тимура своим влиянием. Сколько светлых голов было принесено в жертву подобным упованьям, сколько славных имен перечеркнуто в памяти потомства!
Как бы там ни было, сейчас только Джезери мог хоть чем-то помочь Бедреддину. И спутники бросились на поиски.
Они застали шейха перед его шатром. В тяжелом одноцветном халате и огромной белоснежной чалме, он направлялся в юрту повелителя, призывавшего мужей веры на беседу. Выслушав на ходу сбивчивый рассказ иранцев, Джезери отослал их, пообещав что-нибудь придумать.
Прошлым летом после победы под Анкарой Тимур на несколько дней остановился в Кютахье, роздал уделы беям, ущемленным Османами, перекроил, как хотел, турецкие земли, подготовил посольство в Каир. Надо было напомнить сидящему на вавилонском троне мальчишке о судьбе Дамаска и, сообщив о разгроме союзника султана Баязида, потребовать, чтобы Фарадж признал себя вассалом, то есть чеканил монету и возглашал хутбу - пятничное благопожелание в мечетях на имя Тимура. Памятуя, однако, о том, какая участь постигла его предыдущие посольства, Тимур решил на сей раз отправить не своего вельможу, а румелийца, не воеводу, а муллу. Святого отца Фарадж вряд ли решится тронуть, да и договориться с каирцами ему будет легче.
Выбор пал на шейха Джезери. Долго дожидался он в Каире ответа. Встречался с земляками, посетил обитель шейха Ахлати, познакомился с Бедреддином, в коем признал и прозорливость и нешуточную образованность. И вернулся в ставку Железного Хромца с подарками и почтительным, но неопределенным ответом. Фарадж явно выжидал, куда двинется Меч Аллаха.
Шагая к Тимуровой юрте, Джезери ничего не успел придумать. Он знал, где находится сейчас Бедреддин: как всякого заподозренного, как любого вражеского лазутчика, его, без сомнения, препроводили к эмиру Барандуку. Но шейх знал и другое: просить впрямую за земляка опасно. Для того, кто просит, и для того, за кого просят. Тимур не терпел среди своих приближенных ни семейственности, ни землячества.