И опять мерно звенели колокольцы. Снова катились навстречу неподвижные волны бескрайнего песчаного моря, не давая глазу ни на чем-то остановиться. Море и пустыня оставляют человека наедине с самим собой, каждому показывают его самого.
Да, он был виноват. Перед родителями, чьи седины ничем не утешил. Перед поруганной родиной, которой ничем не помог. Перед своей Джазибе, чья любовь его обратила на путь. Перед шейхом Ахлати, чей зарок исполнить он не сумел…
Бедреддин увидел лицо Ахлати, услышал его голос: "Десница Подателя Благ подносит мне смертную чашу. Настала пора крылья сердца расправить, чтобы лететь к Извечному Свету. Ты, зеница ока моего, должен занять мое место, когда я уйду, ибо нет здесь, кроме тебя, достойных его. И да пребудет в тебе после меня тайна Посланника Истины". Глаза Ахлати смотрели на Бедреддина, но взор был устремлен в бесконечную даль, будто видел он то, что не видно никому. Словно сам он был уже не здесь.
Утром отправился шейх на пятничный намаз в мечеть Ибн Тулуна. Растянулся во весь свой огромный рост на-каменных плитах просторного, как площадь, двора старинной каирской мечети среди толп молящихся. И не поднялся больше.
Его принесли на руках. Когда у ложа его собрались мюриды, Ахлати спросил, кого хотели бы они избрать главою общины, ибо час его пробил. Зная желание шейха, лицемерно отвечали они, что признают водителем в пути и хранителем тайн любого, на кого учитель укажет, но коль он их спросил, то лучшего, чем румелиец Бедреддин Махмуд, они не желают. И тогда шейх объявил им свою волю. И поклялись они подчиниться, повиноваться во всем Бедреддину.
Скоро забыли они о клятве своей. Наверное, предвидел Ахлати и это, но в тот миг вздох облегченья вырвался из его груди: он исполнил свой последний долг на земле. Шейх глянул на Бедреддина и молвил с горькой улыбкой:
- Эй, Мансур румелийской земли! Ты душу отдашь ради друга! - Глаза его наполнились влагой. Две слезы скатились к усам.
Оцепенев, стоял Бедреддин, потрясенный словами шейха, что равняли его с великим Подвижником Истины Халладжи Мансуром, преданным жестокой казни за бессмертное слово свое: "Ан аль хак!" - "Я есмь истина!" Стоял, сложив на груди руки в знак повиновения и покорности, не в силах выговорить ни слова.
И умирающий принялся его утешать. Дескать, не печалься, исполнится срок, и ты окажешь честь своей родине. От твоего светильника озарится совиная тьма, объявшая румелийские земли…
Шейх затих. Его губы какое-то время еще шевелились. И дух его отлетел.
Щепкой среди океана, песчинкой в пустыне мира, ребенком, потерянным на жизненном базаре, ощутил себя Бедреддин. Окаменев, глядел в лицо покинувшего его учителя, становившееся все торжественней, все отрешенней.
И тогда пришли к Бедреддину слова Юнуса Эмре:
Я - зерно самокатного жемчуга, что затеряно средь океана.
Я - ничтожная капля воды, что вместила в себя океан.
В газели старейшины турецких ашиков пелось о волне, скрывающей в себе все тайны моря, о Халладжи Мансуре, о мире единства, где слились возлюбленная и влюбленный, Лейли и Меджнун, об ашике, который пришел в мир опьяненным любовью и опьяненным уходит, повешенный голым на локоне друга.
Это тело бедовое сроду зовется Юнусом.
Но если о сущности спросишь - я всем султанам султан.
Когда прозвучали в нем последние строки, волна благодарности захлестнула Бедреддина. Благодарности к учителю, который самою смертью своей освободил его от последней преграды.
Отныне Бедреддин стоял во главе каравана, идущего сквозь тысячелетия, и должен был сам прокладывать путь.
II
В богатом и славном Иерусалиме их скромный караван не привлек внимания. Город был по-прежнему тесен от камней и святынь, многолюден, многоязык. По-прежнему шумели базары, голосили торговцы святым товаром, звенели колокола монастырей, взывали с минаретов муэдзины. В мечети Куббат ас-Сахра по-прежнему хранились посох Мусы, щит Мухаммада, меч Али.
Тимур сюда не дошел. Но мир изменился. Голоса разносчиков звучали громко, но не весело. Менялы, саррафы, потирали руки скорей по привычке, чем в предвкушении сделки. В толпе виделась ему чрезмерная суетливость, на лицах - подавленность и печаль.
Или это только казалось Бедреддину, оттого что он сам стал иным? Все молитвы мнились бессмысленными, ибо просили о том, чего не может быть. Образ жизни - самоубийственным. Несправедливость в городе, славящемся терпимостью, еще неприглядней, а хлеб бедняка еще горше.
Давно не было в живых Хаджера аль-Аскалани, у которого они с Мюэйедом четверть века назад изучали хадисы. Покинул сей мир их спаситель и благодетель Али Кешмири. Не нашел Бедреддин и могилы мастера Вардкеса. Зато квартал порока, который чуть не погубил их с Мюэйедом, стоял на прежнем месте.
Не удивленье, не любопытство, не благоговение испытал на сей раз в Иерусалиме Бедреддин, а глубокое сострадание. И вдруг подумалось: "Ежели исполнится предсказанное ему шейхом Ахлати - да пребудет в свете имя его! - может, и сему граду, видавшему стольких пророков и подвижников, будет прибыль в правде". И мысль эта поразила непривычной ему самонадеянностью.
Торговым домом покойного Кешмири заправлял теперь его сын Идрис. Бедреддин помнил его мальчонкой. Теперь это был чернобородый, полный сил купец, такой же щедрый и благочестивый, как его родитель. От него унаследовал он и благоговенье перед ученостью Бедреддина. Читал его книги, сочиненные в те годы, когда Бедреддин был еще факихом. Идрис ни под каким видом не соглашался, чтобы Бедреддин и его близкие остановились в караван-сарае.
Дом Кешмири оказался благословенным и в этот раз. Здесь нашли Бедреддина его первые сподвижники.
Он ушел из Каира, никому не сказавшись. Переговорами с караванщиком, наемом охраны, всеми предотъездными хлопотами ведал Касым из Фейюма, коему строго-настрого было наказано держать язык за зубами. Никто не должен был знать, что еще одна надежда Бедреддина - сплотить общину дервишей не на одной только преданности шейху, а на единстве мысли, чтобы повести ее к смутно мерцавшей ему цели, - обратилась в прах. Шести месяцев для этого оказалось достаточно.
Не успели предать земле бренное тело Хюсайна Ахлати, как в обители начались раздоры и пересуды, не оставшиеся секретом для новопоставленного шейха. Дескать, есть мюриды постарше и возрастом, и служением, чем он, а может быть, и достойней, - слишком уж он молод. Шейх Ахлати был потомком пророка - сейидом. А этот пришлый румелиец кто таков, чтобы держать под своей рукой подвижников, для коих язык пророка родной, а не выученный?
Со стесненным сердцем узнавал в этих словах Бедреддин стремление встать над другими, что довольно легко удается при пустом сердце и пустой голове, голос того самого мелочно-ничтожного тщеславия, что ужаснуло его в Тимуре. И это ученики шейха Ахлати, подвижники Истины!
Когда один из них, по-видимому искренний доброжелатель, пришел к нему с советом, хотя бы для видимости, объявить себя потомком пророка, иначе, мол, не угомонятся немногочисленные, но злокозненные смутьяны, чаша терпения Бедреддина переполнилась. Лгать, чтобы властвовать? С помощью лжи вести других к Истине? Верно говорят, беспредельна глупость людская, если глупцы составляют большинство даже среди дервишей Ахлати.
Он созвал всех. Предложил избрать главой того, кому все готовы безропотно повиноваться. Сам первый обязался ему послушанием. Не помогло. Спорили, кричали чуть не до утра. Только что до драки не дошло. А к согласию не пришли. И тогда Бедреддин принял решение.
Когда стало ясно, что он покинул Каир, дервиши пришли в смятение. Начались попреки, взаимные обвиненья, вопли, сетованья, раскаяние. Но тех, кто был ближе всех к Бедреддину, занимала не вина и не правота того или иного мюрида, а местопребывание учителя.
Пробовали подступиться к вдове Ахлати - как-никак новый шейх увез с собой ее сестру. Мария еще носила траур по мужу. Свара в обители разлучила ее и с сестрой. Она никого не желала видеть. С трудом удалось выпросить эту милость суданцу Джаффару, который стал исполнять обязанности дядьки при Хасане, ее сыне и наследнике Ахлати. Повалившись в ноги, просил он сжалиться и открыть, где находится шейх Бедреддин, ибо готовы они следовать за ним до края земли.
От пережитых страданий глаза Марии были как разверзтые раны. Голос стал еще глубже, еще темнее. "Ищите шейха там, где никто не может назвать его ни чудаком, ни пришельцем", - сказала она. То были последние слова Марии, которые достигли слуха ее сестры.
На следующий день семнадцать мюридов - кто сам, кто с семьей - отправились вдогонку за шейхом по иерусалимской дороге. Они нашли его в доме Кешмири.
То была великая радость. Знак, что его решение верно. Обрадовался и сын его Исмаил - среди пришедших был его любимый учитель - каирец Эдхем.
Целый месяц провел Бедреддин в Иерусалиме. Искал земляков, беседовал с ними. Наставлял учеников. Здесь, в Иерусалиме, были занесены на бумагу первые строки его бесед, которые составили впоследствии книгу "Постижения". Их начал записывать один из семнадцати, будущий писарь тайн анкарец Маджнун. Здесь был заложен первый камень братства, коему через десять лет предстояло выйти в мир, чтоб не на том, а на этом свете установить законы Истины и Справедливости.
Настал срок, и Бедреддин сказал, что отправляется дальше. Идрис Кешмири, совсем как его отец, молвил с улыбкой: "Вот и хорошо. Я как раз наладил караван в Дамаск".
С большим купеческим караваном под надежной охраной двинулась дальше маленькая община Бедреддина Махмуда. На прощание Идрис передал кожаную кису с тысячью золотых эшрефи каирского чекана в качестве предписанной шариатом десятины своих доходов на благие дела, как первый вклад в дело Истины.
Годом раньше у себя в Самарканде побывал Железный Хромец. Но след злодеяний его был еще свеж на челе земли. Не задерживаясь, миновал Бедреддин безлюдный Дамаск. На подходе к Халебу увидел стремительно приближавшихся всадников. Ему живо припомнилось приключение, пережитое двадцать пять лет назад неподалеку от этого города, табунщик-туркмен, оказавшийся разбойным атаманом, что пренебрег их золотым, но даровал им свободу.
Сомненья не было, им навстречу скакали туркмены. Сотен восемь - девять. На резвых конях при оружии, в чекменях и бараньих папахах.
Бедреддин встревожился. Четверть века назад у них было всего двадцать золотых. Теперь только в его кисе - тысяча. Но тогда он отвечал лишь за самого себя.
Шагов за сто туркмены спешились. Вперед вышли трое. Старший с поклоном приветствовал Бедреддина. Величая его Столпом Времени, просил оказать честь городу Халебу. Облик старейшины показался Бедреддину знакомым.
В сопровождении сотен туркменских всадников, которые из почтения к нему шли пешком, держа коней в поводу, Бедреддин въехал в город, выглядевший без порушенных Тимуром стен бесстыдно обнаженным, словно раздетый мародерами труп.
Бедреддин не ошибся: старейшина был тот самый атаман по имени Текташ. Седая борода сильно изменила его, стан погрузнел. Но это был он, теперь уже не разбойник, а воевода. В годину Тимурова нашествия Текташ встал под руку непокорного властителя чернобаранных туркмен Кара Юсуфа. Из-под носа у мирозавоевателя угнал в горы табун боевых коней, вместе со скакуном самого Повелителя Вселенной.
За доблесть Кара Юсуф-бей поставил его над туркменами, что пасли свои табуны на землях вокруг Халеба, пожалованных еще султаном Баязидом.
Текташ много слышал о Бедреддине, о его праведности, мудрости. Но не подозревал, что знаменитый шейх и есть тот самый мулла, которого он в молодости расспрашивал о звездах, а потом отпустил подобру-поздорову. И теперь не верил своим глазам.
- Вот ведь как довелось встретиться!
Поцеловав полу его одежды, он просил осчастливить город Халеб и остаться в нем навсегда. Обещал построить Бедреддину обитель. Стать его верным мюридом вместе со всеми своими туркменами.
Не знал он, что Бедреддин ушел из Каира не из-за раздоров в обители, а потому, что приоткрылся ему новый, до сей поры не ведомый никому из шейхов путь. Но что он мог сказать своему давнему знакомцу, если сам стоял даже не в начале пути, а только в самом начале мыслей о нем? И он отвечал, что должен вернуться на родину, дабы споспешествовать устроению отчей земли, обещав со временем направить в Халеб своего посланца.
Видя непреклонность шейха, Текташ смирился, поклявшись внимать посланцу Столпа Времени ушами сердца и исполнить любое его приказание.
III
К полуночи от Халеба начались земли княжества Караман. Чем ближе подходил Бедреддин к его столице - Конье, тем делался молчаливей, мрачнее. За год, минувший с той поры, когда он бежал от Тимура, разор на турецких землях стал еще страшнее. Четыре наследника престола - Сулейман, Пса, Мехмед и Муса - вели кровавую борьбу за власть, сражались друг с другом и с удельными князьями. Поля, вытоптанные конницей, стояли незасеянные, поросшие сорняками. Города лежали в развалинах.
Из неглубоких братских могил вдоль дорог тошнотворно несло тлением. Лишь кое-где отощавшие за зиму крестьяне, словно сонные осенние мухи, копошились на своих бахчах. При виде вооруженных всадников они кидались на землю и лежали ничком, покуда те не проедут. В деревнях голые дети со вздувшимися животами пускались наутек на рахитичных кривых ногах, точно вспугнутые крысы. Одичавшие шайки нападали на города. Лишь там, где имелись отряды ремесленных братств, ахи, соблюдался какой-то порядок.
Конья, однако, оказалась оазисом в пустыне. Ее крепостные стены по-прежнему сверкали белизной, башни были украшены львами и ангелами, глубокий ров вокруг стен наполнен водой, отражавшей голубое небо. Какая сила уберегла город от пронесшейся над страной кровавой бури?
Благочестивая легенда утверждала, что Конью чудесным образом сохранил дух Мевляны Джеляледдина Руми, чей прах покоился в караманской столице. Но, если вдуматься, чуда тут не было никакого. А была железная логика хромого Тимура. Главный противник Османов в борьбе за владычество над турецкой землей - караманский бей должен был чувствовать себя спокойно за крепкими стенами, даже если один из наследников султана Баязида снова объединит покоренные отцом княжества. И потому Тимур приказал пощадить сдавшуюся на его милость благословенную Конью.
Слава о шейхе Бедреддине Махмуде бежала далеко впереди его каравана. В Конье его встретили с еще большим почетом, чем в Халебе. Сняли для него дом неподалеку от медресе, где он когда-то учился вместе с Мюэйедом и Мусой Кади-заде, ныне прославленным астрономом при дворе Улугбека. Он настежь распахнул двери, и к нему потянулся нескончаемый поток посетителей - ремесленников, мулл, ученых, воинов, чтобы присутствовать на собраньях, меджлисах, где не скупились на угощенье и музыку. Послушать беседу шейха с учениками, удостоиться его поучения, сделаться наконец его мюридом.
Смуты и настроения отвратили взоры простых людей от служилого духовенства. У каждого из наследных принцев, у любого из удельных князей, рвавших на части турецкую землю, подобно волкам, терзающим свежину, были свои улемы и свои кадии, от имени всевышнего подтверждавшие права своих повелителей, за что они удостаивались безбедной и сытой жизни. Что такое голод и лишения, на собственном опыте знали не они, а суфийские шейхи, подвижники, проповедники. Среди всеобщей ненависти и одичания не о праве на власть, а о любви друг к другу вещали они. Перед лицом насилия и смерти учили, как сохранить если не жизнь, то, по крайней мере, человеческое достоинство. И подавали тому пример.
Шейхи наставляли: "Ты владеешь только тем, что не может погибнуть при кораблекрушении". И в годину гибели держав и городов их поученье придавало силы. Их цели вели в потусторонний мир, но они обладали ценностями, которые не в силах оказался отнять даже Тимур. Удивительно ли, что сердца отчаявшегося люда тянулись к суфийским шейхам.
Но Бедреддин превосходил всех. За привычными в устах любого суфия призывами ко всеобщей любви в его речах слышалось утверждение равенства всех, независимо от веры, языка, состояния, утверждение святости каждого в его стремлении к совершенству. Виною всех бедствий он выставлял не извечную греховность человеческой природы, а тщеславие и корыстолюбие. Чьи - его слушателям можно было и не называть.
В Конье, бывшей немногим более ста лет назад сельджукской столицей, отменно расположенной, удачно застроенной, изобиловавшей ручьями, стекавшими с ближайших гор, окруженной садами и виноградниками, Бедреддин почувствовал, как у него отлегает на сердце. То был город славных ремесленных цехов - медников, ювелиров, оружейников, торговцев тканями и скотом, медресе и мавзолеев. Здесь бессмертный Мевляна Джеляледдин сложил свой персидский Коран - "Месневи". Здесь жили и сейчас его потомки и последователи. Здесь, в Конье, родился дед Бедреддина, погибший мученической смертью в Румелии, Абдулазиз. Здесь он сам делал первые шаги в науках. Здесь его нынешние умонастроения нашли отзвук. Его оценили по достоинству. И Бедреддин почувствовал свою силу.
Как-то после утренней молитвы Касым из Фейюма доложил: пришли двое, судя по одежкам, ремесленные мастера, просят свидания, судя по выговору - армяне. То были армянские каменщики. Высокие, стройные, в расцвете мужской красоты. Старший, если судить по серебряным блесткам в курчавой смоляной бороде, с поклоном протянул Бедреддину медный поднос редкостной работы. На подносе стояла инкрустированная перламутром наборная деревянная шкатулка. В ней золотое кольцо с топазом, на камне вырезана переломленная стрелка. Бедреддин знал: по верованьям магов, такое кольцо, называемое Аштарат, если его изготовить во второй фазе луны да окурить амброй, развивает дар созерцания.
Мастера, отступив, встали на колени и просили принять сей дар, перешедший к ним от предков, вместе с их любовью и преданностью. Их звали Ашот и Вартан. Их отцом был старый мастер Вардкес, которого Бедреддин четверть века назад спас из разбойничьего плена. Во исполненье родительского завета, молясь за упокой его души, сыновья ежедневно молились и о благополучии Бедреддина Махмуда. За долгие годы имя это слилось в их душе с образом отца. Могли ли они сидеть спокойно в своем Ларенде, или, как теперь называли сей город, Карамане, и не припасть к его стопам, зная, что Бедреддин Махмуд, достославный шейх и Столп Времени, самолично пожаловал в Конью?
Бедреддин не хотел принимать подарка, слишком он был дорог. Но они так просили, что он не смог их обидеть. Поднял братьев с колен. По очереди долго смотрел им в глаза. Что-то с ними творилось под его взглядом.
Отстранившись, молвил:
- Будь по-вашему! Этим кольцом мы дадим весть, что настал час справедливости и для вашего народа!
Бедреддин знал, сколь доблестно бились полтораста лет назад против монголов плечом к плечу с сельджуками армянские воины под началом царевича Вана и полегли до единого. Знал и другое: для их народа кровавая смута, терзавшая ныне турецкую землю, началась задолго до нашествия монголов. В том устроенье земли, что стало ему теперь видеться, и для этого многострадального племени каменотесов и книгочеев нашлось бы достойное место.