- Мир еще подлей, чем мы думали! - проговорил Муса Челеби. Голос у него был хриплый. - Представь себе, мой шейх. Этот мерзавец сказал, глядя мне прямо в глаза: "Раз старик Мануил согласился платить, не лучше ли для верности мне самому получить должок?" Ушел и не вернулся. После его измены Мануил, старая лиса, конечно, отрекся от своего слова…
- И как же ты поступил, мой государь?
В глазах Мусы сверкнул бешеный огонь. Ноздри раздулись, как у хищника при запахе крови.
- Повелел все вокруг предать огню и мечу. Камня на камне не оставить, чтоб помнили долго!
Бедреддин опустил глаза. Вот волчонок и вырос в волка! Хорошо он усвоил уроки отца, преподанные наследникам под Никополем, под Коньей, да мало ли где еще. Говорят, горбатого могила исправит.
Вслух сказал:
- За подлость правителя подданные быть в ответе не могут, хотя расплачиваться прежде всего приходится им.
Султан поглядел на него недоуменно. Бедреддин продолжал с упреком:
- Райаты, греки и болгары, что под нашей властью, не могут нахвалиться твоей справедливостью, государь. Попы и вельможи Мануила, напротив, хотят внушить им страх перед тобой, раздуть ненависть к правоверным. Кому ты помог, государь?
- Пускай трепещут неверные! Пусть страшатся изменники! Ты засиделся за стенами, шейх. Видишь божье, не видишь человечьего. Зря я послушался тебя. Надо было казнить Ибрагима-пашу, отомстить изменникам-беям!..
Он сорвался на крик. И умолк.
- Разве я советовал миловать беев? - спокойно возразил Бедреддин. - Нет, государь, я говорил только, что правитель не должен выпускать из рук повод сердца, если хочет остаться правителем… И чего ты достиг, государь, поступив по-своему, отведя душу? Опустошил округу, лишил войско пропитания. А в Константинополь его доставляли по морю. Пришлось возвратиться ни с чем. Не так ли?
Муса Челеби глядел на своего кадиаскера во все глаза. Откуда? Вот тебе и затворник! Ничего не смысля в ратном деле, словно в воду глядел.
- Пойми, мой шейх, - сказал он. - Кругом - измена, а твой государь - одинок…
Голос его дрогнул. И Бедреддин чуть было снова не поддался жалости. Нет! Он мог жалеть молодого воина по имени Муса. Но султана османов Мусу Челеби - не имел права. Приняв от султана власть кадиаскера, он принял на себя и часть султанской несвободы.
- Мой государь - не один, - твердо сказал Бедреддин. - С ним его рабы - янычары и азапы. С ним его акынджи, беем над коими его поставил еще султан Баязид. С ним добрая доля земледельцев-райатов, ремесленников-ахи. С ним верный Коюн Муса, с ним его бейлербей благородный Михальоглу и его кадиаскер.
Муса Челеби, вспомнив о султанском достоинстве, выпрямил спину.
- Мы благодарим тебя, шейх Бедреддин Махмуд.
И прежде чем принять новое решение, ждем твоего совета.
- Если мой государь спрашивает совета, вот он: немедля готовиться к сраженью.
- К сраженью мы готовы всегда. С кем же на сей раз?
- С твоим братом, мой государь!
- С Мехмедом Челеби? - Султан усмехнулся - Куда ему! Янычар у него нет. Аканджи - со мной. Чтобы переправиться из Анатолии через море, нужны суда. Их у него тоже нет. И опытные воеводы почти все в Румелии…
- Суда он найдет, государь. Войско соберет во вновь покоренных уделах. А воеводы твои, сам знаешь…
В дверях показалась сухопарая фигура бейлербея Михальоглу. Не обращая внимания на явное неудовольствие султана, он приблизился. Сказал, поклонившись:
- Важная весть, государь! Твой брат Мехмед Челеби высадился в Румелии…
- Где?
- Возле Константинополя… На судах императора Мануила… И соединился с войском его…
- Подымай поход!
- Уже, мой государь. Янычары повернуты с дороги. Всадники выступят завтра поутру.
- Прикажи воеводе Визе созвать ополченье!
- Созывается, государь, - отозвался Бедреддин.
- Кем?
- Кадием Акшемседдином, что назначен мною в Визе.
Муса Челеби уставился Бедреддину в лицо. Холодок пробежал у него по спине. Такое дается только сверхъестественной силой прозренья. Султан дернул носом, словно принюхивался к запаху потусторонних сфер.
Полог над входом откинуло словно ветром. Бесшумно ступая мягкими сапожками, быстрым шагом, чуть не бегом влетел Коюн Муса, которого султан поставил над проведчиками и гонцами.
- Весть из Визе, мой повелитель! Новый визирь Кёр Мелекшах и Саруджа-бей, государь…
- Что? Убиты?
- Увы, нет, мой государь. Переметнулись к Мехмеду Челеби. Кадий Визе кинул клич: "Великие беи хотят вернуть прежний порядок. Все, кто может держать оружие, кому дорога справедливость, ступайте к Чорлу!" Крепость, мой государь, не вмещает прибывших… Тысяч десять крестьян собралось.
- Значит, поняли! - воспрянул духом Муса Челеби. - Не пропали наши труды. Слышал, мой шейх?
- Слышал, государь. Но всякая палка имеет два конца. Крестьяне собираются в битву, а воеводы бегут. Много ли смыслят землепашцы в ратном деле?
- Зато наши воины смыслят! Только бы там продержались до нашего подхода.
- Войско у тебя отборное, государь. Но оно не успело вернуться из похода. Усталый боец…
Султан не дослушал:
- А мы тряхнем стариной. Вспомни, как побили братца Сулеймана. Посадим пеших на коня. - Он обернулся к бейлербею: - Найдем на все восемь тысяч янычар запасных коней?
- Ежели не боевых, да вместе с вьючными… Тысяч шесть соберем, государь.
- Пусть выведут их сегодня же к вечеру. Остальных завтра вослед. Ступай!
Бейлербей вышел. Султан обратился к Бедреддину:
- Не тревожься, мой шейх. Один наш усталый боец трех их свежих стоит. Будь уверен: Мехмеда ждет судьба Сулеймана!
Бедреддин в этом уверен не был.
V
В обители его с полудня дожидался почтенный пышнобородый купец по имени Ахмед, прибывший из Самарканда. После обычных благопожеланий вынул из-за кушака свернутое в трубочку письмо. С поклоном передал его Бедреддину. Тот нетерпеливо сковырнул печатку.
"Придворный звездочет Муса Кади-заде приветствует кадиаскера Бедреддина Махмуда…" Он узнал и почерк, правда испортившийся, и манеру скрывать взволнованность за усмешкой. Увидел молодое, будто выточенное лицо, теперь, наверное, такое же старое, как его собственное. Услышал голос друга молодости своей, так далеко ушедшей, не насытившей его.
Муса Кади-заде писал: в престольном городе Тимура Самарканде взошел на царство его внук Улугбек, что славится ученостью, и благородством, и справедливостью.
Новый государь первым делом распорядился соорудить великолепную обсерваторию с огромнейшим на свете секстаном из мрамора длиною шестьдесят аршин, а также повелел составить точнейшие астрономические таблицы, поручив их Мусе Кади-заде с учеником его Али Кушчу.
От имени правителя Мавераннахра, как звались земли междуречья Аму и Сырдарьи, Муса звал друга юности своей, а ныне прославленного трудами факиха, Опору Справедливости, Столп Шариата, оставить нищую страну раздора и усобиц для мирного труда во имя бога, во благо людей в цветущем Самарканде.
…В один и тот же день. Сначала Димос. Теперь вот - Муса Кади-заде… Два голоса из юности его. Один предупреждал: опасность велика. Другой указывал возможность избежать ее. Случайность? Нет, последнее предупреждение судьбы.
Что ж, бросить все, уйти и в тишине, в довольстве писать о справедливости? А клятва молодому государю? А все его ученики, споспешники, мюриды, что веруют в него? Нет, на предательство он не способен, что бы ни грозило.
Он усмехнулся. "Ох, Муса, Муса! Наш спор окончен тридцать с лишним лет назад. Звезды - тебе, мне - люди".
Опасность была и в самом деле велика. Речь пошла о жизни и смерти. Он был готов уплатить любую цену, лишь бы те, кого до сей поры привычно резали и стригли, как баранов, почувствовали собственную силу, продвинулись, хотя бы на шаг, - к свободе.
Он вызвал Маджнуна. Продиктовал ему пространное письмо, в котором разъяснял в прозрачных выраженьях, почему не может принять столь лестное для его скромных достоинств предложенье, благодарил за честь, за память и желал, чтобы во всех делах и начинаньях Мусе Кади-заде способствовала удача.
То был последний их заочный разговор.
Окончив диктовать, спросил Маджнуна:
- Когда готова будет перепиской наша книга?
- Недели через две, учитель.
- Поторопись. И первый список отдай купцу. Вместе с письмом. Для передачи в Самарканд.
Три века обучались праву по книге Бедреддина "Джами уль-фусулейн" в медресе крупнейших городов Мавераннахра. Той самой книге, что передал он для друга юности своей с купцом Ходжой Ахмедом.
VI
- Деревня Инджигиз стоит на взлобье. Кругом сады. А повыше - скалы, поросшие кустарником. За каждым кустом, за каждым камнем укрылось по человеку, а то и по два, по три. Как увидели: идут по дороге, ударили в барабаны…
- Погоди, ты забыл сказать: у всех дербенджи в округе барабаны собрали заране. Чтоб громче было. И договорились: по знаку воеводы грянуть боевой клич. Разом в десять тысяч глоток…
- Не в десять, мастер, а, считай, все двенадцать…
Бродячий ашик Шейхоглу Сату и его ученик Дурасы Эмре рассказывали взахлеб, перебивая друг друга. По правилам, Дурасы следовало бы молчать, когда говорил учитель. Но обоим сегодня было не до правил.
- Услышав барабаны, - продолжал Сату, - византийцы развернулись в боевой порядок. То же сделал и Мехмед Челеби… Тут мы рванули во всю глотку: "Аллах! Аллах!" Они решили: все войско тут. Выслали вперед визиря…
- Не визиря, учитель, - изменника Ибрагима-пашу… Приставил он ладони к поганой своей роже и заорал: "Беи да воеводы! Муса Челеби изведет вас под корень! Плевать ему на бейское достоинство!.. Государь Мехмед Челеби - владеет Анатолией… Справедлив и милостив… Ступайте под его руку. Хасан-ага с янычарами! Будешь награжден почетом, золотом, землями!"
- Полагал, что государевы янычары со своим воеводой тоже там, - пояснил Сату.
- А что же Кара Синан-бей, воевода визенский? - спросил Ахи Махмуд.
Бедреддин созвал в обитель всех сподвижников, что пребывали в Эдирне: Ахи Махмуда, Касыма из Фейюма, суданца Джаффара, Маджнуна, Абдуселяма, Бёрклюдже Мустафу. Остальные были кто где: сидели кадиями в разных санджаках, разосланы с порученьями и, конечно, в войске.
Бёрклюдже Мустафу едва удалось удержать: друзья и братья ушли сражаться, в кои веки саблю обнажают за правое дело. А он, мол, сиди себе, как девица в тереме. "Не как девица в тереме, а как воин в крепости, - урезонил его Бедреддин. - Вместе с Ахи Махмудом ставлю вас над воинами ахи. Они теперь в столице главная сила. Держите ухо востро. Все может статься". Мустафа подчинился. Но, слушая теперь рассказ ашиков о битве под деревней Инджигиз, Бедреддин то и дело ловил на лице своего управителя смущенную улыбку.
- Держался воевода Кара Синаи-бей как верный государев слуга, - ответил Дурасы Эмре. - А куда ему деваться? При каждом его ратнике три-четыре крестьянина. С вилами, с косами, а кто просто с дубиной. Но четверо на одного. А при самом воеводе кадий Акшемседдин неотступно.
- Решили наши выиграть время, - продолжал рассказ Шейхоглу Сату. - Воеводу выставили на скалу да двух глашатаев поголосистей. Где, кричат, доказательства, что ты от султана правоверных говоришь, а не от императора Мануила? Переветникам веры нет, позор беев! В ярости крутанул коня Ибрагим-паша, ускакал. Вперед выехал здоровенный чернобородый вельможа в пышном клобуке.
- Я его сразу узнал - албанец Баязид-паша, дядька и бейлербей Мехмеда Челеби, - вставил Дурасы Эмре.
- Кричит: "Узнаешь меня, воевода? Сдавайся истинному государю, не то головы тебе не сносить". Наш ему в ответ: "Узнаю, Баязид-паша. Только не пойму, отчего и ты с гявурами заодно?" Рассердился Баязид. "Проваливай, кричит, скотина, пока до твоей шеи не дотянулся". Наш отвечает: "Не бранись, Баязид! Брань да крик - знак слабости". А сам все на солнце поглядывает: скоро ли полдень?
- Ты забыл сказать - от Мусы Челеби вестоноша прибыл: "Продержитесь хоть до полудня". Вот и стали мы тянуть, разговоры разговаривать. Наши кричат: "Откуда нам знать, что твой государь не пленник гявурский. Не слепые - видим - гявуров больше". - "Не рвите понапрасну глотки, - ревет в ответ Баязид-паша. - Не стану я со всякой швалью разговаривать. Раз все ваши визири разбежались, давайте сюда хоть Барана Мусу. Или он от страха порты испортил?"
Воевода растерялся. Вышел вперед кадий, то бишь наш Акшемседдин. "Не сквернословь, Баязид-паша, не гневи Аллаха! Вельможа Муса с кадиаскером в Эдирне. А ты подай нам султанский фирман с тугрой и с печаткой. Узнаем, чего государь твой хочет, подумаем". Баязид-паша ускакал с телохранителями вместе. Мы решили: совещаться с государем своим, фирман писать. А тут - барабаны…
- Учуял неладное, - вмешался опять Дурасы. - Понял, свинья хитрая, что нет с нами нашего государя, а значит, янычар нет. Повел своих на деревню. Хорошо, что конникам его в горах не развернуться было.
- Бились крестьяне - что львы. За каждый камень, за каждое дерево. Дрались, руками схватившись. Много полегло райатов. А враг шаг за шагом к деревне подбирался. И не удержаться бы нам, если б тут не подоспел Муса Челеби. В самое время. Зашел с тыла и ударил. Сипахи и акынджи наскакали на их конницу, что без дела стояла. С гиком, со свистом. А янычары спешились и пошли на византийцев. Те - врассыпную. За ними и остальные подались. Сам Мехмед Челеби едва унес свою душу птичью. Ускакал к морю - только его и видели. И удрал в Анатолию, как прибыл, - на гявурском корабле.
- Что было! Что было! Райаты кричат: "Наша взяла!" Плачут, целуются с воинами, с сипахами. Осмелели, теперь, говорят, бейским беззакониям конец! Раненые умирали с улыбкой: "Услышал наконец Аллах наши жалобы!" Такого, по правде, мне видеть еще не доводилось! Враг запасы свои кинул прямо в поле, а никто не зарится. Сердца иной добыче рады.
Лица споспешников Бедреддина светились.
- Слава Истине! - возгласил Маджнун. - Дело сделано. Больше теперь не сунутся!
Не впервой выдавал он по горячности своей желаемое за истинное.
- Сунутся, Маджнун, непременно сунутся! Только подготовятся покрепче, - возразил Бедреддин. - Наше дело еще в самом начале.
VII
Муса Челеби ушел походом на Сербию. За годы османской усобицы тамошние господа во главе с князем Стефаном Високим, выступая в поле то за одного, то за другого наследника, возомнили себя в конце концов вовсе вольными и от дани и от вассальной службы. Султан должен был снова взять их под свою руку.
Как ни уговаривал его Бедреддин повременить, разобраться прежде со своими беями, - не преуспел. "Акынджи кормятся добычей, - возразил султан. - А где ее взять, если не в походе? Сипахам, верным служивым людям обещаны тимары. Где земля? Янычарам да азапам за год жалованье не плачено. Не будет дани, откуда деньги? Вот рассчитаемся с войском, наберемся сил, тогда возьмемся и за своих беев. Пока укоротили их немного, и ладно".
Султан был по-своему прав. Бедреддин - по-своему. Как он и предвидел, дорога их, какое-то время общая, разбилась на две, ведущие в разные стороны.
Он вызвал писаря и при свидетелях выправил бумаги. Все доходы от четырех деревень под Серезом, которые пожаловал ему султан, передавались в вакф, то есть на общую пользу, для содержания трех источников, странноприимного дома с лекарней и бесплатной трапезной для путников. То был вызов всему сословию, к которому он принадлежал по рождению, а теперь и по положению. "Хочешь переустроить мир - начни с себя".
Тем временем его ушей достигли сведения, что в Сербии тамошние господа подняли крик: "Грабят, режут православных!" И порядком напугали своих крестьян. Какая война без грабежа, без резни? Удар был, конечно, направлен по господам. Достанется, как всегда, холопам. Вера здесь была ни при чем.
Коюн Муса вскоре добыл достоверные сведения: сербияне присылали людей к Эвреносу и другим великим беям османским, которые негодовали на перестановку обычаев, затеянную Мусой Челеби и его кадиаскером. Допытывались одного: доколе беи намерены терпеть?
Бедреддин понял: пора подумать о своей семье.
После смерти его возлюбленной Джазибе Бедреддин, как некогда в Каире, снова обрек себя на затворничество: никого не желал видеть, никуда, кроме пятничной молитвы, не выходил, питался одной вареной репой да им самим приготовленной пастой из овощей. Исхудал, осунулся, постарел. Прав был шейх Ахлати: плохо ему давалось спокойствие сердца.
Кадий Исраил, сильно одряхлевший в последние годы, обеспокоился. О чем, бывало, не заведут речь, все к одному клонит: "Глаза у меня совсем плохи стали, сынок. Неужто не увижу я больше внуков своих? Не порадуемся мы с матерью?" "С меня и одного сына хватит, отец", - отвечал Бедреддин. Кадий Исраил учуял в его безразличии недовольство своим уже взрослым первенцем. Зашел с другой стороны: в мусульманстве-де безбрачия нету. "А я и не мусульманин вовсе", - равнодушно возразил Бедреддин, вопреки обыкновенью не подумав, как поймет его отец. Старый кадий испугался: не приведи Господь, тронется умом, наложит на себя руки. Глядя на встревоженное лицо старика, вспомнив полные слез глаза матери, Бедреддин сдался. Ему самому было все равно. Отчего же не почтить родителей, ежели они того желают?
Невесту родители выбрали сами. Вторая жена вскоре родила ему дочь, а затем и сына. Как ни странно было это Бедреддину, семья, дети утишили его горе. А может, просто пришло время успокоиться? С мертвыми не умирают.
Кадий Исраил второго внука так и не увидел: совсем ослеп перед смертью. Слышал только его надсадный младенческий плач.
После смерти мужа, с которым она прожила душа в душу почти полвека, разверзлась перед Мелеке-хатун самая страшная из пустынь - пустыня ничем не заполненного времени. Как ни старался Бедреддин удержать матушку на этой земле, больше года не смогла она вынести разлуки и откочевала в мир вечный к своему любимому. Бедреддин ее понял. Не владей им открывшаяся ему истина, он, наверное, тоже предпочел бы последовать за Джазибе.
Исмаил был похож на нее и лицом и нравом. Только все в нем обернулось иначе: мягкость матери - слабостью, ее преданность - безропотностью. Сходство оказалось Бедреддину не в утешение, а в тягость. Оно томило, обманывало. Уж лучше Исмаил бы совсем не был похож на Джазибе. Добрым, но безвольным, робким книжником вырос его сын.