- Вашей светлости дарована Аллахом счастливая способность мгновенно приходить к заключениям, пальчики оближешь! - отозвался не без иронии, однако с почтительным поклоном мулла Шерафеддин. - Вот нынешний наш кадий - да будет нам ним милость божья! - долго не мог взять в ум, к чему клонится мой рассказ, и сообразить, что бунтовщики Даббея и лжедервиш Доган - да поглотит его геенна огненная! - заодно. Окончательно его убедили лишь слова старосты Даббея про законы божеские. Они точь-в-точь совпадали с угрозой, коей отпавший от бога сквернавец пытался застращать слуг государевых: дескать, так будет со всеми, кто покусится на наших деревенских братьев и пойдет, мол, против законов божеских…
- Почему же тогда староста сам не ушел с ними? - спросил Мехмед-бей.
- Для отвода глаз, мой бей. Готов был принести себя в жертву, лишь бы обвести вокруг пальца защитников шариата и избавить деревню от наказания. И преуспел бы, если б Всеблагой и Всемогущий не надоумил кадия призвать на помощь вашего покорного слугу. Мы донесли в Измир. Я полагаю, что в Даббей наместником государя османов будет направлено войско. Теперь, надеюсь, и вам, досточтимый, ясно: виселица была для старосты наилегчайшей карой…
Довольный впечатлением, которое произвел его рассказ, Пальчики Оближешь умолк и, чтобы скрыть торжествующий блеск в глазах, опустил их долу. Джеляледдин Хызыр, уже решивший было признать давешнего однокашника, вдруг передумал. Чересчур мерзким показался весь облик старого муллы, его хвастовство, ненависть к сопернику-кадию. Чтобы выставиться умнее и ученей других, Пальчики Оближешь не погнушается повесить невинного, ни за что ни про что сжечь деревню. Одно было не ясно: как решился Пальчики Оближешь пренебречь просьбой Айдыноглу Мехмед-бея, коему обязан был многими милостями, в том числе доходным местом мюдерриса, которое получил после изгнания с поста кадия в Тире.
Выдержав паузу, старый мулла продолжал:
- По неизреченной милости господней мне открылось и еще кое-что. Давно полнится наш бейлик слухами о некоем провидце, ему-де ведомы все законы божеские и человеческие. Черный невежественный люд зовет его султаном шейхов или деде. Не этого ль Деде Султана поминали между собой у шестиарочного моста душегубцы? Как только мне пришла сия мысль, наказал верным людям, кто помнит меня еще кадием, выведать, кто таков и где скрывается сей деде. Мне донесли: обителью себе избрал он горные пещеры неподалеку от Айдына. А скрывается под именем Деде Султана сын здешнего крестьянина Гюмлю, бывший десятник азанов, известный под прозвищем Бёрклюдже.
- Постой, постой! - воскликнул Мехмед-бей. - Не тот ли это Бёрклюдже Мустафа, что служил управляющим при шейхе Бедреддине каднаскере, который нынешним султаном сослан в Изник?
- Он самый, мой благодетель!
- Если твои слова справедливы, - задумчиво продолжал Мехмед-бей, - это может означать, что началось возмущенье всей земли против Османов. - В его голосе зазвенело с трудом сдерживаемое ликование. Любое несчастье османских государей для бывшего айдынского бея было светлым праздником. Радость его, однако, тут же сменилась гневом. - Как же ты посмел не сказать мне об этом, Хаджи Шерафеддин?
"Потому и не сказал, - подумалось Хызыру, - что продался более сильному хозяину и хотел показать ему свое искусство".
Шерафеддин смиренно сложил руки на груди.
- Ты человек, сам ведаешь, гневливый мой господин. От милости до нелюбья у тебя один шаг. Можешь сгоряча сделать его не в ту сторону. Раб у дверей твоих, я счел за лучшее сказать тебе не в Тире, а здесь, в присутствии ученейшего и мудрейшего Джеляледдина Хызыра, ибо мне достоверно известно, что долгие годы он близко знал опального ныне шейха. Кому, как не ему, рассудить: мог ли последний подвигнуть на столь страшное злодеяние ближайшего из своих споспешников. А если мог, то против султана османов ли только направлены злоумышления их? Вспомните, лжедервиш говорил: султаны-де и беи - все едино, - да простится мне повторение слов, извергнутых гнусными устами! - грабители-де они и насильники…
Не меняя учтивой позы, Пальчики Оближешь нагло уставился в лицо ученому. Во взгляде его светилось торжество: поглядим, как ты выкрутишься. "Вовсе ты не так прост, как кажешься, сделавший хитрость и коварство своим ремеслом!" - подумалось Хызыру.
- Я действительно имел честь близко знать шейха Бедреддина Махмуда, сына кадия Симавне, - сказал он вслух. - Это один из образованнейших и глубочайших умов времени. Такой ученый, я убежден, не может впасть в грех самонадеянности, ибо понимает: мир зависит не от него и всякое действие рождает противодействие… Но прежде надобно, конечно, разузнать, проверить.
- Во всяком случае, мои деревни меня не беспокоят, - прервал его Айдыноглу Мехмед-бей. - У меня люди исправно вносят десятину и прочие оброки.
В его голосе вновь зазвучало злорадство: дескать, не страшит нас то, что пугает османов. Ученый подошел к нему поближе и, понизив голос, настоятельно повторил:
- Прежде чем предпринимать любой шаг, надобно все разузнать и проверить, мой высокородный друг. - Он помолчал. - Шейх Бедреддин, каким я его помню, на подобное не мог бы решиться… - "Ну, а если кто и мог, то только он, Бедреддин Махмуд", - неожиданно подумалось ему. Но этого он вслух не произнес.
II
"Ах, Доган, Доган! Что ты, брат, наделал!" - повторял про себя Бёрклюдже Мустафа, меря шагами свое убежище. То была не пещера в горах, как уверял мулла Шерафеддин по прозвищу Пальчики Оближешь, а крестьянский дом в горной деревушке, укрывшейся между отрогами хребта Джума, где-то на полпути между Айдыном и Тире.
Толстые буковые половицы постанывали под тяжестью могучего тела Бёрклюдже. Голова была склонена на грудь, и не потому только, что, выслушав Догана, он впал в раздумье, а оттого, что потолок был низок и, расхаживая во весь рост, он непременно бы ударился о балки.
"Не ратовать, а орать да сеять хочет ныне крестьянин. Верно, терпенье его иссякает, но не иссякло еще. Не вкусил он воли, ради которой можно взяться за топоры да косы и сладкую душу свою положить. Не уверовал, что с ним Истина, страшится, что силы небесные за беями стоят. Ох, поспешил ты, брат Доган, поспешил…"
Мустафа глянул в окошко. Узкое, точно бойница, оно смотрело на склон, поросший сосною и грабом, ниже - белоствольной высокой березой. У первых колен дороги, витками сбегавшей по склону, стояло пять-шесть домов, подобных тому, что он выбрал себе пристанищем. Сложенные из серо-желтого известняка, обнесенные, точно крепости, каменными стенами, крытые вместо черепицы плоскими каменными блинами, - такую кровлю могли выдержать только стропила из мореного дуба.
Деревня располагалась на перевале. Обитателям вменялось в обязанность его охранять, за что они освобождались от прочих оброков да податей. И то сказать, откуда здешним крестьянам взять было подать? Крохотные, словно цветники, огороженные камнем площадки, куда землю наносили снизу, из долины, чтоб посеять ячмень, тыкву да репу, пять-шесть овечек, пасущихся на проплешинах в лесу, по коровенке или даже по козе на хозяйство. Вот и весь достаток.
Зато никого здесь не удивляло, что крестьяне носят за поясом палаш, а на плече - лук с сигнальными стрелами, при случае умеют управиться с боевым конем. Попадись на глаза проезжему человеку приспешники Мустафы, ни у кого здесь не вызвали бы они подозрений.
Солнце ударило из-за туч широкими ножами лучей, будто разрезало воздух на ломти, - такой он был плотный, густой. Сверкнула золотом листва кленов в долине, засеребрились стволы берез. Далекий звон коровьего колокольца лишь оттенял тишину, которая никак не вязалась с пламенем в деревне Даббей, со скоротечной злой сечей у моста Хюсайн-ага под городом Тире, о коих только что поведал Доган.
"Ох и натворил же ты дел, братец Доган! Еще не пришли вести от туркменских всадников из-под Айаслуга. Еще не вернулись от греков с острова Хиос посланцы Абдуселяма. Еще неизвестно, что творится у Кемаля Торлака в Манисе. А главное - поддержат ли ахи в Айдыне? Ведь без мастеровых людей не добыть на первых порах ни оружья, ни сбруи. Знал об этом и Доган. Отчего же не повременил, не выждал время поудобней?.. Впрочем, Доган ли тому виной?"
Мустафа отвернулся от окна. Доган как его усадили, так и сидел на мягкой подстилке, поджав под себя ноги и глядя прямо перед собой. Ждал решенья.
Мустафе вдруг вспомнился невообразимо далекий вечер в Бурсе. Лет пятнадцать, да что там - целых семнадцать лет минуло с той воинской пирушки, где Доган, - могучий и тогда еще не однорукий, принялся утешать затосковавшего было Мустафу: рассуждать-де о справедливости Аллаха дело улемов, а нам она, мол, и так видна…
Нет, не Доган виноват, а он сам, Мустафа. Знал ведь, что у старого бойца безрассудное сердце, а все же поставил его старшим. Не много ли ты берешь на себя, Мустафа, выставляя причиной случившемуся то Догана, то самого себя?
Перед его глазами всплыла надпись, выведенная золотом по пергаменту, что висела над головой в присутствии кадия Бурсы: "Как повелел Аллах, так и будет".
Мустафа усмехнулся. Повесь у себя над головой такую, и ты ни за что не в ответе, на все, дескать, воля свыше.
Шейх Бедреддин, однако, учил иначе: "Истина повелевает лишь то, что лежит в природе вещей, а не все, что угодно. Иначе и быть не может, поскольку природа каждой вещи есть частное проявление ее, Истины, собственной сущности! Значит ли сие, что сам человек ни в чем не волен? Волен, но воля его состоит не в том, будто он может делать, что ему заблагорассудится, как полагают невежды. В действительности свобода воли есть не что иное, как понимание истинной природы вещей, уменье отличить возможное от невозможного и поступать в согласии с сим…"
"Свобода воли есть не что иное, как понимание…" Стоило Мустафе десять лет назад услышать эти слова, как понял он, что обрел того, кого искал.
Со смятенной душой, с рубцами от ран и первой сединой в бороде пришел тогда Бёрклюдже Мустафа в Тире. Тут услышал он, что шейх Бедреддин Махмуд, коего он надеялся встретить, если судьба окажется к нему благосклонной, в далеком Каире, обретается здесь, в столице айдынского бейлика.
Навсегда покинув Египет, шейх направлялся на родину, в Эдирне, вместе с семьей, ближайшими учениками и приверженцами - их число по дороге нарастало, подобно катящемуся кому снега. В столице айдынских беев Бедреддин решил сделать небольшой привал.
Всего три года назад уползло тогда из Тире в свое среднеазиатское логово войско хромого Тимура, оставив после себя развалины и пожарища. Густая зелень тополей скрыла развалины. Но что могло унять отчаяние в душе людей, утерявших веру в миропорядок?
По улицам метелью носился тополиный пух. И сквозь эту метель шли и шли к соборной мечети Яхши-бей горожане, чаявшие воспользоваться поучениями всесветно известного наставника в надежде обрести успокоение сердца. Среди мулл и учеников медресе удалось пробиться в мечеть и бывшему десятнику азапов Бёрклюдже Мустафе.
Когда после разгрома под Анкарой Мустафа с товарищем забрел в пещеру отшельников, шейх Абу Али Экрем снял с души его камень: "Не винись и не кайся, воин! Ибо сказано: "Не вы убили, Аллах убил!"
Мустафа почуял: в устах старца эти слова значили нечто большее, чем набившее оскомину, доступное любому деревенскому мулле поучение: "На все воля божья!" Но только по размышлении над словами Бедреддина открылась ему подлинная глубина поучений его первого наставника. Да, десятник азапов Бёрклюдже Мустафа, равно как все остальные воины, покуда неведома была ему природа вещей, служил бессознательным оружием иной воли. Другое дело теперь!
- Подумай, - приглашал с мимбара мечети шейх Бедреддин, - отчего заблуждаются невежды, когда говорят: "Я сделал, я устроил". И почему правы познавшие, когда произносят те же самые слова. Богословы трактуют изречение: "Как повелел Аллах, так и будет", - в том смысле, что Аллах повелевает неверному быть неверным, а угнетателю угнетателем. Ибн Сипа и следующие за ним философы в свою очередь выводят из этих слов, будто Истина, или иначе Абсолютное Бытие, существует как нечто отличное от мира и только влияет на него. Оба эти воззрения ошибочны".
Один из учеников Бедреддина, быть может писарь тайн Маджнун, занес эти слова достославного шейха на бумагу, и они вошли в его книгу "Постижения". Список книги теперь безотлучно находился при Бёрклюдже Мустафе - он получил его от шейха, отправляясь на дело. Но сказанное учителем в мечети Яхши-бей десять лет назад помнил наизусть.
В тот день, когда он впервые увидел Бедреддина, тот, споря с величайшими авторитетами науки и веры, поднял Мустафу к новой ступени на бесконечном пути из тьмы бессознательности к свету познания и укрепил в нем надежду, что сбудется открывшееся ему, Мустафе, в миг озарения и удостоится он благодати - служить Истине, служа людям.
"Свобода воли есть не что иное, как понимание истинной природы вещей", - повторил про себя Бёрклюдже Мустафа. И будто гора с плеч свалилась. Не искать виновных - их нет, а отличить возможное от невозможного и действовать в согласии с ним - вот что потребно, ибо происшедшее в деревне Даббей лежало в истинной природе событий, начавшихся как только они выступили в мир.
- Что ты, Деде Султан, все ходишь да ходишь, словно места себе не найдешь? - раздался глухой, как из бочки, голос Догана. - Знаю, слышал: все мы люди-человеки, сыны Адама и Евы, кровные братья, какой бы ни были веры. А братоубийство - худшая из мерзостей… Но ты знаешь и туркменский обычай. Если дерутся двое против пяти, где место истинного джигита? Там, где двое. Верно? Таков закон чести. Ну, а если побивают вовсе безоружных, да еще не виновных ни в чем, кроме того, что последовали они Истине, которая нам открылась? Неужто глядеть сложа руки, как их ведут на лютую казнь? Тьфу тогда на нашу Истину!..
Жесткая борода Догана торчала во все стороны, как щетка, придавая ему свирепость. Казалось, он постоянно в ярости, меж тем сейчас он был скорее удручен, чем зол.
- Давно я чуял, что сего не миновать, - продолжал Доган. - Неужто беи за так уступят добро, которое привыкли считать своим? Непременно пустят кровушку. И потому верил: пригодится еще нам уменье, добытое в безмозглой нашей юности…
Он поднял голову и увидел, что Бёрклюдже Мустафа, или, как он вместе со всеми теперь звал его, Деде Султан, глядит на него с широкой улыбкой.
Их пути разошлись семнадцать лет назад, после того как в битве под Коньей Доган потерял руку, а Мустафа был произведен в десятники. Друзья собрали Догану денег, кой-что он сам успел припасти. Когда культя поджила, отправился бродить по турецким землям. Осел на время в долине Большого Мендереса, охранял переправу через реку. Женился на девушке из деревни неподалеку. Под шум воды успел он многое передумать - о смерти, о войне, о правде, о боге. Но, скорей всего, так и окончил бы там свои дни, если бы не повстречался ему один из учеников Бедреддина. Доган сразу принял открытую ему правду и, бросив дом и семью, снова пошел по деревням, чтобы передать ее людям.
Услышав, что близ Айдына появился Султан Дервишей Истины, он отыскал его в этой горной деревушке. И был потрясен: под именем Деде Султана, оказывается, скрывался его давний знакомец по роте азапов, коего он некогда утешал на одной из пирушек, наивно полагая, что тот огорчен потерей венгерской пленницы.
Деде Султан улыбался. Радовался, что старый товарищ понял его мысли. Подошел поближе и, продолжая улыбаться, предложил:
- Коли так, брат Доган, скажи сам, что надобно предпринять?
Доган вскинул на него удивленные глаза. Все никак не мог привыкнуть, что споспешники шейха Бедреддина не приказывают, а советуют и советуются. Когда уразумел, что Мустафа не шутит, вскочил во весь свой огромный рост. Стукнулся головой о потолочную балку - аж гул пошел, но не поморщился. Занес на плечо изуродованную руку и ударил ею наотмашь по воздуху, будто саблей рубанул. Однако ни слова не выговорил.
- Предлагаешь воевать беев?
Доган кивнул. Ненависть исказила его лицо.
- Без пощады… Под корень… Как безбожников…
- А что прикажешь делать со слугами, со стражниками, с воинами да дружинниками? Ведь среди них полным-полно таких же безмозглых, какими были мы с тобой?
- На дураках с саблей стоят державы и троны. Пусть на себя пеняют.
- Вот и отец мой покойный, почитай, твоими словами говорил, когда я в азапы нанялся: сабля приносит власть, но, чтоб удержать власть над людьми, надо забыть, что ты сам человек. Думаешь, я тогда что-нибудь понял? Сперва надобно было досыта намахаться саблей… Нет, брат Доган, не нам затевать пролитие крови. Наша власть не над людьми - над сердцами, и стоять ей не на сабле, а на Истине.
Бёрклюдже Мустафа помолчал. Опустил голову и словно самому себе проговорил:
- Да и не готовы мы воевать со всеми беями зараз. Не заручились поддержкой городского люда. Не сговорились с акынджи, не позвали бродячих джигитов. Без выучки да оружья немного навоюешь…
- А как спохватятся беи прежде нас?
- Вряд ли… Пока не дойдет до них, что мы - сила. А тогда будет поздно.
Мустафа снова зашагал из угла в угол. Подошел к Догану. Остановился.
- Насколько мне ведомо, скоро многие деревни откажутся платить десятину. Вот тогда наместник и его слуги взбеленятся пуще прежнего. А пока что, сдается мне, схватка у моста Хюсайн-ага представляется им делом разбойной шайки. Надобно их при сем заблуждении держать. - Мустафа положил руку на плечо Догану. И без улыбки глянул ему в лицо. - Поручаю тебе защищать и впредь наших братьев, ежели они подвергнутся насилию. Но чтобы повсюду видели тебя самого. Идешь на дело - снова надевай белые одежды…
Доган радостно сверкнул глазами.
- Можешь на меня положиться, Деде Султан!
- Смотри первым в драку не лезь. И не рискуй зря. Лишь бы нам до закрытия перевалов продержаться, а там поди возьми нас. - Мустафа отошел к оконцу. - На свои заветные места врага не наводи. Совсем туго придется - давай сюда. Мы его здесь встретим.
- А что прикажешь делать с этими из Даббея?
- Сам что думаешь?
- Я бы их к себе определил, да не все годятся. У кого душа заячья, крови не терпит. Кто хил да стар. Один и вовсе что дитятко - домой просится…
- Ты их не в своих захоронках держишь?
Доган хитро прищурился:
- Нет, конечно. Приготовил им гостевой шалашик. На дальнем откосе.
Он кивнул в сторону окна. Мустафа улыбнулся.
- Недаром тебя хвалил азап-бей: Догана-де на мякине не проведешь. Если даббейские твоих мест не знают, можешь и отпустить. А кого почтешь нужным - бери. Станет людей избыток - посылай ко мне, мы их переправим куда следует… Тех же, кого ты заячьими душами зовешь, давай к мулле Кериму…
- Как? Мулла Керим тоже тут? Где он?
- Пришлешь людей, скажем где. Махать саблей он не научит, а слову Истины - пожалуй. Чтобы нести его людям, сердце нужно, может, и покрепче, чем воину для сечи.
- То-то и оно. Меня спросить, заячьи души и мулле Кериму в помеху. Тебе, однако, видней, Деде Султан. - Доган сложил на груди руки. - Мулле Кериму поклонись. Он ведь и мой наставник. А мне, с твоего дозволения, - пора. И без того только к ночи доберусь. Да умножатся твои силы, Деде Султан!
- С нами Истина! - отозвался Мустафа и пошел за ним к выходу. У притолоки пригнул Догану шею. - Голову береги! Она всем нам дорога!