– Хьюик, мне вас не хватало! – Никакие другие слова не могли бы сделать его счастливее; он почувствовал, как прежняя близость вернулась и снова окутала их. – Того бедняка, – объяснила Катерина, – раздавило, когда в моих владениях рухнула стена. Хьюик, мне больно оттого, что я должна быть здесь и не могу сама утешить его вдову. Мне следовало поехать туда, но я вынуждена остаться. Подумайте, Хьюик, сейчас я могла бы засаливать огурцы, варить варенье, сушить фрукты и лекарственные травы, смешивать настойки, верхом объезжать своих арендаторов, вести дела… а я вынуждена сидеть здесь. – Со страдальческим видом она развела руками. – Подумать только – покои королевы!
– Кит, – робко начал он, не зная, имеет ли он право по-прежнему называть ее так, хотя сам нанес удар по их дружбе. Но она сильнее сжала его руку, и он продолжал: – Если я могу чем-нибудь вам помочь…
– Можете, Хьюик, – быстро сказала она, не дав ему договорить. – Расскажите, каковы намерения короля. Мой брат утверждает, что он собирается на мне жениться. Я не хочу в это верить, но смотрите, где меня поселили. Кроме того, Уиллу жалуют графский титул… У меня ужасное предчувствие. – Ее рука метнулась к горлу, как будто его сдавило.
– Кит, я сам слышал, как он говорил о браке, – кивнул Хьюик. – А Анна Бассет вернулась в Кале.
Лицо Катерины посерело; вместо ответа, она закрыла глаза.
– И вот еще что, Хьюик…
– Что?
– Вы видели Томаса Сеймура перед тем, как он уехал? Он говорил что-нибудь, просил что-нибудь передать?
– Кит, хотелось бы мне ответить "да", но… нет. – Ее лицо вытянулось. – Но он не мог бы ничего сказать. Ни мне, ни кому-либо другому. Это слишком рискованно, – продолжил он, желая хоть как-то подбодрить ее.
Кроме того, возможно, все так и есть. Хьюик не мог заставить себя сказать ей то, что он на самом деле думал о Томасе Сеймуре. Он рад, что Сеймур уехал, но признаваться в этом было бы жестоко.
Поэтому она должна была радоваться, что сидит там, где она сейчас, а не на возвышении. Слуги начали разносить сладости. Подали желе, взбитые сливки с вином, пирожные. Их торжественно внесли в зал и расставили на столе в виде большой картины. Посередине олень в натуральную величину, сделанный из марципана, его рога – из сахарных кристаллов, грудь пронзена стрелой. Все так правдоподобно, словно скульптуру изваял сам Микеланджело. Оленя внесли четверо слуг; в зале все замолчали, слышались лишь изумленные вздохи.
Слуги остановились во главе стола; всем хотелось посмотреть, как им удастся поднять огромного оленя на возвышение. Но они оставались на месте. Все приподнялись с мест. Интересно, кому предназначен такой подарок? Хьюик встал и зашагал вперед, надеясь, что олень предназначен не той, о ком он думал… Но, конечно, олень для нее. Олень символизирует любовь, да и стрела в разъяснении не нуждается – король объяснился в своих чувствах.
Катерина встала, ее лицо лучилось притворной радостью. Она быстро, застенчиво посмотрела на короля. Тот кивает с торжествующей улыбкой и шлет ей воздушный поцелуй. Большой зал взрывается аплодисментами. Стэнхоуп не скрывает досады. Глядя на нее, Хьюик невольно радуется: наконец-то с нее сбили спесь! Катерина по-прежнему изображала радость, но Хьюик знал, о чем она думает. Она представляет, как король будет хватать ее своими жирными лапищами.
– Вытащите стрелу! – крикнул король.
Когда Катерина вытащила стрелу, из "раны" брызнула кровь, точнее жидкость, похожая на кровь, – скорее всего, красное вино со специями. Белоснежная грудь скульптуры окрасилась в алый цвет. Подставила чашу, собрала в нее алую жидкость и поднесла королю. Он поднял чашу в сторону Катерины, воскликнув: "За любовь!" – осушил одним глотком, затем отшвырнул чашу в сторону. В зале стало тихо, если не считать звона упавшей чаши. Потом зал взорвался аплодисментами. Так одним простым жестом судьба Катерины была решена – и решена публично.
За Катериной прислали Гертфорда. Она шла за ним по длинной галерее. Осанкой и походкой он так напоминал своего брата, что ей стало больно. Король ждал ее в своей опочивальне; он стоял, расставив толстые ноги в белых чулках и уперев руки в бока. Совсем как на портрете кисти великого Гольбейна, который висит в Уайтхолле, – олицетворение короля. Но Катерина видела нелепую пародию на портрет. Ни за что не подумаешь, что перед тобой тот же самый человек, если не считать драгоценностей и роскошного переливчатого наряда. Похоже, только украшения да одежда и поддерживали его образ.
Из-за его огромного роста и необъятной толщины Катерина почувствовала себя куклой в кукольном доме, куда какой-то беззаботный ребенок поставил еще одну игрушку, слишком огромную для маленькой комнаты. Король улыбнулся ей во весь рот; потом двумя пальцами приподнял ее подбородок. Гертфорт, пятясь, вышел и закрыл за собой дверь. Хотя Катерина не питала к Гертфорду нежных чувств, ей хотелось крикнуть, чтобы он не уходил, не оставлял ее здесь. Она еще никогда не оставалась наедине с королем; в ней нарастал страх. Она знала, что ее ждет, и лихорадочно соображала, как этому помешать.
Наконец, король отвел от нее взгляд и обратился к ней, удивив ее своей мягкостью. Он попросил ее посидеть с ним и сказал, что хочет показать часослов, принадлежавший еще его отцу. Книга оказалась настоящим произведением искусства тонкой работы. Она любовалась яркими красками и затейливой позолотой и почти забыла, что сидящий рядом с ней старик, который бережно листает старые пергаментные страницы и показывает ей заложенный между ними засушенный цветок, давно выцветшую примулу, – сам король Генрих Восьмой. Он положил засушенную примулу ей на ладонь – призрак цветка.
– Цветок засушила моя мать, когда я был маленьким, – сказал король, и Катерине вдруг показалось, что цветок очень тяжел. В нем словно сосредоточена вся история Тюдоров.
– Возьмите его, пожалуйста, я боюсь его сломать, – прошептала она, боясь, что легчайшее дыхание унесет прочь эту часть королевского наследия.
Король сравнивал ее саму с цветком – с розой; Катерина понимала, что в его устах это ничего не значащий комплимент. Затем он показал ей место в книге, где его отец написал примечание на полях рядом с изображением распятого Христа. Он расшифровал для нее неразборчивые слова: "Артур, покойся с миром". Фраза написана на латыни, и Генрих перевел ее. Катерина знала латынь, по крайней мере не хуже, чем король, но изобразила неведение.
– Артур – это мой брат, – пояснил Генрих.
– Принц Артур, – кивнула Катерина, касаясь кончиками пальцев высохших чернил.
– Я знаю, что такое потерять близкого человека, – продолжал он.
– Да, – прошептала она.
– Ваш муж сильно страдал, но теперь он на небе с Господом, а вы… вы должны жить.
В самом ли деле Латимер на небе? Может быть, он не в раю, а в другом месте… Она помнила, как умер ее муж и какую роль в его смерти сыграла она. Мысли ее так тяжелы, что она не нашлась с ответом. Видимо, король решил, что она лишилась дара речи из благоговения перед ним. Может быть, дело и в этом тоже. Ей трудно разобраться в своих мыслях, ведь она вот-вот войдет в историю и получит в ней не самую последнюю роль.
– Я избрал вас, чтобы вы стали моей королевой, – сказал он.
Он ни о чем не спросил ее и не сделал предложения в обычном смысле слова, когда у нее, пусть и формально, был бы выбор: согласиться или отказать. Интересно, отказывали ли королю когда-либо и в чем-либо? Катерина вспомнила Анну Болейн. Говорят, что она несколько лет отказывала ему, и король буквально сходил с ума от желания – что не помешало ему потом отправить ее на плаху. Катерина замерла, боясь, что, если пошевелится, ее вырвет прямо на домашние туфли короля из белой лайки.
В голове у нее теснились воспоминания о Сеймуре: о его розовых губах, длинных пальцах, кедрово-мускусном аромате его духов, его жизнерадостном смехе. Ее мутит при мысли о том, чем ей придется заниматься с королем, когда она станет его женой. Хорошо, что ей ничего не нужно отвечать. В конце концов, он ведь ни о чем ее не просит. Все уже решено.
– Мы поженимся здесь, в Хэмптон-Корт, – продолжал он, обнимая ее за талию. – В июле.
Он пустился в подробности, рассказывал, как они будут пировать, какие псалмы исполнят во время венчания, кого пригласят в часовню. Катерина ничего не слышала, потому что представляла, как он будет обнимать ее своими жирными лапищами. Она старалась отвлечься, подумать о другом: о драгоценностях, о землях, о почестях, о том, как высоко взлетят Парры, но это не помогало подавить ее отвращение.
– Но, ваше величество…
– Называй меня Гарри, когда мы одни, – перебил он ее. – Теперь мы помолвлены, и у нас будет время на то, чтобы лучше узнать друг друга.
Сама не понимая, как ей это удалось, Катерина улыбнулась, и довольный король засмеялся, его мучнистые щеки затряслись.
– Давай выпьем за это! – сказал он.
Словно по волшебству, появился Гертфорд с кувшином и разлил вино по стеклянным кубкам. Может быть, они уговорились заранее, и Гертфорд рассчитал время, когда ему следует вернуться? Все происходящее похоже на представление, спектакль, вроде тех, что ставит Юдолл. Она замечает, что руки у Гертфорда совершенно такие же, как у его брата. Как она тоскует по Томасу! А что, если ее мысли отражаются у нее на лице? Она вспомнила злобную, надменную супругу Гертфорда и немного ожила. Когда она станет королевой, Анне Стэнхоуп придется кланяться ей и подольщаться к ней! Она тут же укорила себя за суетность. Но ей надо было ухватиться за любую мелочь, чтобы извлечь хоть какое-то удовольствие из ее нового положения.
Кубки, из которых они пили, были из венецианского стекла, на них красиво выгравированы виноградные лозы. Катерина еще никогда в жизни не пила из стекла. Стекло приятно холодило губы, но вино, видимо дорогое, показалось ей резким на вкус. Король, запрокинув голову, выпил все одним глотком, а кубок швырнул в камин. Он со звоном разбился о решетку. Катерина вздрогнула.
– Ты тоже, Катерина! – велел он, беря ее за руку и замахиваясь. Кубок вылетел из ее пальцев и разбился о каменную кладку. – Эдвард, иди сюда, выпей с нами, – зычно приказал он Гертфорду. – Катерина! – продолжил он, и его глаза-изюмины при этом поблескивали. – Передай своему брату, что он получит титул.
Ей очень хотелось воспользоваться случаем и попросить короля, чтобы тот позволил брату развестись. Пока можно, извлечь из происходящего как можно больше выгоды. Разве не ради этого все затевалось? Но она молчала. Она не могла бы подать голос, даже если бы захотела.
Глава 4
Дворец Хэмптон-Корт, июль 1543 г.
Дот спустилась в посудомоечную. Она притворилась, что должна вымыть большой медный умывальный таз, хотя он был абсолютно чистый, чище он быть не может. Зато, стоя здесь, она могла краем глаза наблюдать за Уильямом Сэвиджем. Так зовут кухонного клерка, который запал ей в душу и никак не желал оттуда выходить.
Бетти спокойно и просто спросила, как его зовут, Дот на такое ни за что не отважилась бы… хотя, может, и спросила бы, будь он старым и некрасивым, а не таким, от которого кружится голова. Она притворилась, будто оттирает невидимое пятнышко, а сама радовалась, что может лишнюю минутку побыть рядом с ним, искоса наблюдая, как он делает пометки на бумаге. Он ее как будто и вовсе не замечал. Волосы у него то и дело падали на лоб, и он встряхивал головой, чтобы убрать их. Наверное, не хочет запачкаться чернилами. Дот представляла, как запускает пальцы в его шевелюру; наверное, на ощупь они мягкие, как шелковые рубашки леди Латимер. Он положит ей руку на плечо, притянет ее к себе так близко, что она почувствует его дыхание, и скажет… Что он скажет? Нет, его слов Дот представить не может!
Какая же она дурочка, что грезит о нем… и потом, руки у нее красные и грубые. Она бросила таз и вышла во двор поискать Бетти. Та увиливала от работы на сеновале над конюшней. Дот уселась с ней рядом на солому.
– Опять вертелась возле Уильяма Сэвиджа? – спросила Бетти, толкнув Дот в бок. – Лучше подойди к нему да предложи пообжиматься. Ведь ты этого хочешь?
– Не могу, – ответила Дот, жалея, что в ее мире все не так просто, как у Бетти.
– Или пройдись перед его столом и как бы ненароком покажи грудь, – хихикнула Бетти.
– Ой… – смущенно хохотнула Дот. – Прошу прощения, благородный сэр! Я поскользнулась на куске масла.
– Позвольте помочь вам заправить грудь обратно в платье, – протянула Бетти, изображая мужчину, и обе разражаются хохотом.
– Он образованный… зачем ему такая, как я? – вздохнула Дот, отсмеявшись.
– Зато твоя хозяйка скоро станет королевой, – ответила Бетти. – Да тебе стоит только захотеть, и все кухонные парни станут твоими! Тебе ведь только так, время провести… ты ведь не собираешься за него замуж.
– Да, верно, – согласилась Дот, хотя на самом деле ей хотелось именно замуж, какой бы несбыточной ни выглядела ее мечта. Хотя Уильям Сэвидж не перемолвился с ней ни единым словом, она не могла не думать о нем. Дот прекрасно понимала, что дерево нужно рубить по себе, но ей была невыносима мысль о том, что придется выйти за какого-нибудь конюха или рассыльного.
– Ты даже вон его можешь подцепить, – продолжала Бетти, показывая на виночерпия – всем известно, он любит подсматривать за молодыми девицами.
– Фу! – поморщилась Дот. – А ты тогда подцепи Большого Барни.
Обе снова расхохотались.
Большим Барни здесь зовут полоумного, который чистит выгребные ямы.
– Вот бы и мне служить знатной даме! Куда приятнее, чем с утра до ночи отскребать горшки да кастрюли. – Бетти притворно хмурится. Но обе понимают: из Бетти не выйдет хорошей горничной, потому что она то и дело грязно ругается и не может помолчать ни минуты. Втайне Дот немного завидовала Бетти, которая рада спать у очага на кухне и по ночам обнимается с поварятами. Ей тоже хочется попробовать, хотя бы раз дойти до конца, а не только обниматься и целоваться, как с Джетро или с Гарри Дентом! Дот вздыхает. Об Уильяме Сэвидже можно только мечтать… Она представляла, как однажды он оторвется от своих бумаг и улыбнется ей, а она улыбнется в ответ. При этой мысли внутри у нее все таяло.
– Леди Латимер будет беспокоиться, куда я запропастилась. – Она встала и стряхнула солому с платья. – В волосах не осталось? – спросила она, и Бетти вытащила пару соломинок, которые забились ей под чепец.
Дот спустилась по лестнице, отряхнувшись в последний раз, схватила медный таз и направилась в покои Катерины.
Мег она застала во внешних покоях; та разбирала нитки для вышивания по цвету.
– Вот и ты, Дот. Где ты была? Матушка велела разжечь камин.
– Камин в июле?
– Об этом просил король.
– Король?
– Да, он там с ней.
– Мне идти туда? – ахнула Дот, указывая на дверь. – Да я ведь… – Она сжалась. Дот почти ничего не боялась, но при мысли о том, что она увидит короля, у нее закружилась голова.
Мег смотала моток зеленой пряжи и положила в корзинку для рукоделия. Дот взяла деревянные пяльцы с натянутым на них шелковым лоскутом, рисунок начерчен карандашом. Дот не грамотна, но все же разобрала переплетенные инициалы "Г" и "К".
– Ах, Дот, жаль, что нельзя повернуть время вспять! – Мег вздохнула. По ее лицу словно пробежала тень, и Дот догадалась: наверное, Мег хочется вернуться назад, в то время, когда все было проще.
– Мег, все не так плохо, – сказала Дот. – Здесь так роскошно… и матушка скоро станет королевой. – Она невольно вспомнила о двух предшественницах Катерины, ее тезках. Для них, наверное, на белье тоже вышивали инициалы… А что с ними стало?
Мег снова вздохнула:
– Но и не хорошо.
Дот вспомнила слова Катерины: "Мег – самая настоящая пессимистка". Она не стала спрашивать, что означает это слово. Наверное, быть пессимисткой – все равно что быть проклятой. Очень хочется, чтобы Мег просто забыла обо всем. Но если весь мир или Бог сговорились, чтобы с Мег случилось то, что случилось, поневоле станешь пессимисткой, хочешь ты того или нет.
– Ты лучше затопи камин, – посоветовала Мег, вытаскивая из передника Дот соломинку и вопросительно глядя на нее.
– Это не то, что вы подумали, – говорит Дот.
– Не мое дело, – пробормотала Мег. – Там ведерко с углем; его принес угольщик. – Она показала на красивое ведерко в углу.
– Углем топить? – спросила Дот.
– Да, король предпочитает уголь. Наверное, тепло полезно для его ноги. – Видимо, испуг Дот отразился у нее на лице, потому что Мег добавила: – Да ты не бойся. Присядь пониже, до самой земли, и молчи. Скорее всего, он даже не обратит на тебя внимания.
Дот не представляла, как выглядит король; несмотря на то что она уже довольно давно жила во дворце, еще ни разу не видела его даже издали. Зато она прекрасно помнила картину, с нее еще сделали много гравюр. На той картине король очень величественный, он стоит, расставив ноги и положив руки на бедра, а смотрит так, что поджилки трясутся. Дот взяла ведерко и трутницу, а под мышку сунула метелку для камина.
– Привыкай, Дот. Через несколько дней она станет его женой.
Дот набрала в грудь побольше воздуха, чтобы успокоиться, и постучала в дверь внутренних покоев.
– Войдите! – послышался тихий голос Катерины.
Дот отодвинула засов и толкнула тяжелую дверь плечом. Звякнуло ведерко. Она покраснела, пробормотала себе под нос: "Простите" – и упала на колени. Они у окна; Катерина сидела на табурете, а король – в деревянном кресле. Больную ногу он положил ей на колени.
К облегчению Дот, на нее он даже не посмотрел. Ее словно не существовало.
Катерина молча с улыбкой кивнула ей и жестом велела ей встать. Дот все время косилась на них, пока разводила огонь. Король держал Катерину за руку; он совсем не такой, как на портрете. Перед ней толстый, одутловатый старик, лишенный всякого величия. Катерина могла бы быть его дочерью или племянницей.
Дот еще не доводилось топить камин углем; жаль, что некого спросить, как и что делать. Она положила побольше растопки в надежде на лучшее. Вытерев руки о фартук и испачкав его, она чиркнула трутницей. Король вздохнул.
– Кит, – сказал он, – иногда я гадаю, что такое нормальная жизнь.
Дот, обернувшись через плечо, увидела, что Катерина гладит его бороду. Наконец трут занялся, Дот стала осторожно раздувать пламя, при этом слушая рокочущий голос короля:
– Мне хочется, чтобы подданные говорили не только то, что я, по их мнению, хочу от них услышать!
– Гарри, – ответила Катерина. Дот даже не представляла, что кто-то может называть короля "Гарри"; это ведь такое обычное имя! – Может быть, все тебе потакают, потому что боятся тебя.
Он выпустил ее руку и выпрямил спину; кресло заскрипело под его тяжестью.
– Один флорентиец… не помню, как его зовут… в последнее время, Кит, имена ускользают из моей головы. Так вот, флорентиец написал: для принцев лучше, чтобы их боялись, чем любили. Для того чтобы тебя все время боялись, нужно прилагать столько усилий! Из-за этого я… – Он не договорил.
– Никколо Макиавелли, – подсказала Катерина. Дот не очень поняла, о чем они говорили. – Гарри, всем нам приходится совершать поступки, которые потом терзают нашу совесть.