Мысль о какой бы то ни было развязке так беспощадно сложившихся для него обстоятельств являлась чрезвычайно отрадной. Вернувшись из Петербурга, куда он ездил по вызову графа для доклада о происшедшем в Грузине пожаре, он привез оттуда известие, которое, казалось ему, вело к этой развязке.
О нем-то и задумался он, сидя во флигеле Минкиной и мысленно переживая всю историю знакомства с этой наводящей на него теперь только страх женщиной, - историю, рассказанную нами в четырех последних главах нашего правдивого повествования.
X
ПИТЕРСКИЕ НОВОСТИ
- Выпьем да закусим, чем Бог послал, а потом и рассказывай… - заговорила Настасья Федоровна, вошедшая в комнату с огромным подносом, уставленным несколькими бутылками вина и разнообразными яствами, поставила поднос на стол перед диваном и, сев рядом с Егором Егоровичем, наполнила стаканчики.
- Привез мне от графа грамотку?
- Нет, ничего писать не изволили…
- Не изволили… - передразнила его Минкина, не любившая, что Воскресенский даже заочно почтительно относился к Алексею Андреевичу. - Что же это так, не изволили…
- Уж этого я не могу знать.
- Обо мне-то все же расспрашивал, о здоровье?
- Тоже ни слова не изволили спрашивать.
- Ни слова! - уже произнесла она задрожавшим от гнева голосом. - Вот как… О чем же он с тобой беседовал?
- Беседа наша коротка была. Выслушал о пожаре, покачал головой, приказал строиться.
- А письмо мое ты когда ему отдал?
- Тот же час, как я явился, вручил. Повертел он его в руках и положил на стол не распечатывая.
- Вот как… - снова сквозь зубы протянула Настасья Федоровна. - Сколько же ты раз с ним виделся?
- Всего один раз вызывать изволили. Только к ночи и домой жалуют. Мне Степан Васильевич сказывал.
- Где же это он время коротает? Не все же по делам! Баба-поганка, наверняка, какая-нибудь завелась… - уже прошипела Минкина, вся бледная и дрожащая от злобы.
Егора Егоровича, который сначала хотел исподволь подготовить ее к роковому известию, вдруг охватило непреодолимое желание, что называется, ошарашить ее, а затем побесить и помучить, благо для этого представлялся теперь удобный случай. Вся злоба, накипевшая в его сердце за ее торжество над ним, как он называл их отношения, заклокотала в его груди.
- Где же его сиятельству время коротать, как не у невесты! - возможно более равнодушным тоном заметил он.
- У невесты? У какой невесты? - вскрикнула Настасья Федоровна и даже выронила из рук поднесенный было ею к губам стакан вина. - Что ты несешь за околесину?
- Ничуть не околесину. Я думал это вам уже известно. Весь Петербург об этом теперь толкует. Женихом его сиятельство объявлен и обручен с дочерью генерал-майора Натальей Федоровной Хомутовой, а через месяц назначена и свадьба.
Егор Егорович, несмотря на то, что Минкина говорила ему ты, не отвечал ей тем же. Сердечное "ты" по ее адресу как-то не шло с его языка.
- Женихом… свадьба… - бессознательно вперив взгляд своих глаз, горевших злобных огнем, бормотала Настасья Федоровна. - Да ты не врешь?
- Чего же мне врать-то, я от роду не врал, да и не люблю, говорю это дело решенное и… государю известно, - шепотом добавил он.
Минкина приподнялась из-за стола и стала быстрыми шагами ходить по комнате, сначала молча, лишь по временам хватаясь за голову, а потом воскликнула:
- Что же со мной-то будет? Что же его сиятельство меня-то, как негодную собаку, за дверь на мороз! А хороша она, молода? - вдруг остановилась она перед Воскресенским, следившим за ней недобрыми глазами.
- Степан Васильевич сказывал, что очень хороша и добра, как ангел, а по летам совсем ребенок, восемнадцать минуло.
- Связался черт с младенцем! - злобно захохотала Настасья Федоровна.
- Да с чего вы-то волнуетесь? - спросил невинным тоном Егор Егорович. - Я, признаться, не ожидал, что это произведет на вас такое впечатление, графа же ведь вы не любите?
- С чего волнуетесь? Не ожидал. Не любите… - передразнила она его, злобно сверкнув глазами в его сторону и продолжая быстро шагать по комнате. - Как с чего? Я-то куда денусь? Две волчицы в одной берлоге не уживаются.
- Да я разве говорю, чтобы уживаться. Отойти, отстраниться… Граф вас, конечно, обеспечит. Еще как заживем мы с вами, в любви да согласии, без обмана, не за углом, а в явь перед всем народом, в церкви целоваться будем… - опрокидывая для храбрости чуть не четвертый стакан вина, уже с явной ядовитой насмешкой проговорил Воскресенский.
Минкина остановилась, почти испуганно обернулась к нему и окинула его недоумевающе-вопросительным взглядом.
- Ты пьян?
- Нет, зачем пьян? Я дело говорю, ведь вы же сами мне говорили, что меня больше жизни любите, что только часы, проводимые со мной и считаете счастливыми, а теперь, когда в будущем это счастье представляется вам сплошь, не урывками, и когда я этим хочу вас утешить, вы говорите, что я пьян… - тем же тоном, наливая и опрокидывая в рот еще стакан вина, продолжал Егор Егорович.
Настасья Федоровна подошла к нему совсем близко. Она никогда не слышала его разговаривающим с нею таким образом. Значит, положение ее относительно графа изменилось окончательно, он узнал об этом, а потому и начинает с ней так разговаривать. Эта мысль подняла еще большую бурю злобы в ее сердце. Но он ошибается, она не сдастся без боя даже перед железною волею могущественного графа!
- Обеспечит! - хриплым, сдавленным голосом начала она. - И ты вообразил, что я променяю мое настоящее положение полновластной хозяйки целой вотчины на положение жены помощника управляющего. Если это так, то ты, наверное, или пьян, или просто глуп.
- Зачем же помощника управляющего, я могу отказаться от этой должности, я не крепостной.
- Ну и что же из этого? - с злобной иронией спросила она.
- Мы можем поехать в Петербург, открыть свое дело и зажить припеваючи… - набравшись храбрости от выпитого вина, продолжал он бесить ее.
- Не поставишь ли ты меня за аптечный прилавок? - захохотала она.
- Отчего же и нет, коли… любишь…
- Любишь… Дурак ты, дурак… Думал, что я, баба, глупее тебя. Приглянулся ты мне, в любовь я с тобой играю, балуюсь и, может, еще долго баловаться буду… Пока не надоешь… Но потому-то и могу позволить я себе это, что власть и доверие мне даны от графа, властью-то этой я и тебя при себе держу, а то бы ты давно хвостом вильнул, насквозь я тебя вижу, и теперь уже ты на Глашку исподтишка глаза пялишь, а тогда бы и в явь беспутничал, а теперь-то знаешь, что со мной шутки плохи… боишься… И вдруг такие слова дурацкие: "коли любишь". Не спину ли свою мне тебе подставлять из-за любви-то, мне, перед которой теперь князья да графья спину гнут… и сам-то его сиятельство тише воды, ниже травы порой ходит… Шалишь!..
Она смолкла, положительно задыхаясь от злобного смеха. Слова ее не произвели на Егора Егоровича особого впечатления - он знал и понимал давно смысл их отношений, недаром называл ее любовь к нему "тиранством". Желание злить ее в нем все еще не унималось.
- Да ведь теперь его сиятельство может тоже сказать вам "шалишь".
- Ну, это еще вилами на воде писано, кто кому… - сверкнула она глазами, в которых отразилась дьявольская решимость.
Он понял, что она не только будет бороться за свое положение, но даже, пожалуй, останется победительницей.
Сердце его болезненно сжалось - его рабству, таким образом, не предвиделось конца. К этому чувству присоединился и страх за Глашу, которой не сдобровать за любовь к нему со стороны этой мстительной женщины.
Он грустно поник головой.
Минкина чутьем догадалась, что происходило в его душе.
- Теперь можешь и восвояси идти, пока не позову, поздно, да и натолковались… - небрежно бросила она и вышла из комнаты.
Егор Егорович покорно исполнил волю властной хозяйки. Последняя же, прийдя в свою спальню, не раздеваясь, бросилась на кровать и около часу пролежала навзничь, не переменяя позы, с устремленными в одну точку глазами.
Она обдумывала план борьбы.
Вдруг она вскочила с постели.
- Молода… добра… - вслух произнесла она.
План был готов.
XI
МЕЧТЫ РАЗБИВАЮТСЯ
Со дня свадьбы Талечки прошло уже несколько месяцев. Попав в вихрь высшего петербургского света того времени, в водоворот шумной, с разнообразными, одно за другим сменяющимися впечатлениями придворной жизни, молодая графиня ходила первое время в каком-то полусне. У нее не было времени сосредоточиться, задуматься не только над пестрой волной новых лиц, хлынувших на нее, но даже над своим собственным мужем, которого она видела только за обедом или перед сном, и даже в первом случае очень редко с глазу на глаз, так как почти ежедневно за столом являлся Петр Андреевич Клейнмихель и еще несколько приглашенных. По вечерам он обыкновенно лишь вводил ее в бальные залы и оставлял в кругу плеяды блестящих, но далеко не симпатичных аристократок - она чувствовала себя в этом обществе инстинктивно чужою, каковою они считали и ее, допуская до себя лишь в силу исключительного положения ее мужа. Наталья Федоровна, впрочем, не забывала о своих предсвадебных мечтах, мечтах, которым принесла она в жертву свою молодость, красоту, свою первую, сильную, еще не совсем угасшую любовь, но, увы, они разбивались мало-помалу.
Принимать участие в делах всесильного своего супруга для нее оказалось только благочестивым желанием, тем puim dosiderium, равносильным с полной неосуществимостью.
Люди, имевшие надобность в графе, а таких было тогда в Петербурге тысячи, пробовали зондировать почву со стороны влияния на него его молодой супруги, но вскоре разочаровались.
Первая же попытка молодой графини на поприще ходатайства перед мужем за одного просителя встретила со стороны графа не только решительный и бесповоротный отказ, но даже ухудшила положение дела, за успех которого ходатайствовала Наталья Федоровна.
Графиня, хотя это далеко было не в ее характере, попробовала взять настойчивостью, но наткнулась на почти резкий ответ, в первый раз услыхала грубый тон мужа, обращенный по ее адресу.
- Знай раз навсегда, Наталья, что дела служебные и государственные не бабьего разума дело, и никакого я вмешательства в них бабы не потерплю, а тех дураков, которые с ними к тебе лазают, я от этого отучу по-свойски, - заметил ей Алексей Андреевич, когда она вторично, воспользовавшись его добрым расположением духа, заговорила о каком-то чиновнике, просившем похлопотать о повышении, так как он обременен был многочисленною семьею.
Разговор происходил в будуаре графини, и граф, сказав ей эти слова, быстро вышел и сильно хлопнул дверью.
Так окончилась общественная деятельность мечтательной энтузиастки.
Она обратилась к благотворительности. Толпы нищих стали собираться на угол Литейной и Кирочной улицы к дому 2-й артиллерийской бригады, где жил граф Аракчеев, и получали щедрую милостыню из рук молодой графини, их ангела-хранителя. Слух об ее благотворительности облетел все окраины тогдашнего Петербурга, где в лачугах и хижинах ютился неимущий люд. Нищие собирались обыкновенно во время отсутствия графа по делам службы, но однажды он, вернувшись ранее обыкновенного, застал выходящими со двора несколько десятков оборванцев.
- Это что такое? Отправить в полицию! - кратко и гневно распорядился он. - Кто впускал?
- По приказанию ее сиятельства! - пробормотал дежуривший у ворот перепуганный насмерть солдатик.
- Отправить! - повторил граф. - Впредь не пускать к дому на выстрел.
Он прошел прямо к графине.
- Ты это что же, матушка, дармоедов разводить в Питере задумала. Полиция старается очистить столицу от проходимцев, а графиня Аракчеева, жена первого советника государя, в своем доме их прикармливает. Хорошо, нечего сказать, графское занятие.
- Но ведь это же доброе дело. По Евангелию. Они такие несчастные, полуголодные, - попробовала возразить Наталья Федоровна.
- Доброе дело… По Евангелию… Я, матушка, побольше тебя в Бога верю и, кажись, взыскан за это Его святою милостью, да и Евангелие тоже не раз читывал, знаю, что вера без дел мертва есть, только несчастье от лени и лодырничества тоже отличать могу, а твоих несчастных пороть надо да приговаривать: работай, работай - все несчастье их как рукой снимет. Доброе-то дело я и сам сделаю ближнему, коли он в настоящем несчастье - помогу, человека поддержу, коли он стоит того, а поощрять дармоедство да бездельничанье ни сам не стану, ни тебе не позволю. Так-то!
- Из них есть и действительно несчастные.
- Ко мне пришли. Бабья благотворительность - это для них только пустое времяпрепровождение, с жиру они бесятся, делать им нечего, вот они и благотворят. А различать несчастья не бабье дело, так как для бабы, кто больше да громче канючит, вот и самый несчастный. Так-то!
Наталья Федоровна замолчала, потому что убеждать графа, она уже знала это по опыту, было совершенно бесполезно.
- Так пришли же ко мне своих настоящих несчастных! - проговорил граф после некоторой паузы и, поцеловав руку жены, вышел.
Графиня Аракчеева была, таким образом, ограничена и в своей благотворительной деятельности.
Но в последнем случае она не всецело подчинялась распоряжениям графа и тайком продолжала оказывать добро обращающимся к ней, - посредником между просителями и ее сиятельством был чуть не молившийся на молодую графиню камердинер графа Степан Васильев.
Среди прежних благодетельствованных графинею лиц настоящих несчастных, которые бы решились отправиться к самому графу за помощью, не оказалось, хотя многих из них графиня не замедлила уведомить о желании его сиятельства.
Алексей Андреевич часто шутил с женой на эту тему и подтрунивал над нею, находя поддержку в очень часто бывавшей у графини запросто подруге ее девичьих лет Екатерине Петровне Бахметьевой.
Последняя, очень скоро излечившаяся от своей оставшейся без ответа любви к Зарудину, с чувством злобной зависти встретила известие о выпавшей на долю ее подруги Наташи Хомутовой высокой участи сделаться женою всесильного Аракчеева. То обстоятельство, что скромная и, по ее мнению, далеко не красивая Наташа сделается графиней и первой дамой в империи, а она, красавица Бахметьева, должна будет, быть может, довольствоваться более чем скромной сравнительно партией, наполняло ее душу почти ненавистью к самоотверженной, любившей ее от всего своего честного сердца Наталье Федоровне.
Но Екатерина Петровна была слишком остра и практична, чтобы обнаружить эти чувства; напротив, она сразу смекнула, что любовь к ней графини Аракчеевой будет, несомненно, для нее полезнее любви Талечки Хомутовой и даже стала, по-видимому, еще сердечнее относиться к своей подруге, радоваться ее радостям и печалиться ее печалями.
Не подозревая о существовании людского двуличия, наивная Талечка доверяла своей подруге все ее волновавшие чувства, призналась, так как Катя Бахметьева объявила ей, что совершенно равнодушна к Николаю Павловичу, в том, что любила и любит Зарудина и что теперь выходит замуж за графа Аракчеева лишь для того, чтобы сжечь свои корабли и свято выполнить слово, данное ей Кате, не становиться на ее дороге.
После этого, сорвавшегося с ее губ признания, Талечка на несколько минут умолкла, устремив на Бахметьеву умоляющий взгляд. Она как бы ждала, что ее подруга освободит ее от данного слова, от клятвы, и тогда, тогда… можно еще все поправить.
Это было недели за две до ее свадьбы.
Но подруга… промолчала…
"Ну, а я не задумаюсь стать на твоей дороге!" - только злобно подумала она.
- Конечно, я буду ему верной и честной женой! - добавила Талечка, как бы в свое оправдание, поняв молчание Бахметьевой за немой укор.
- Кто же усомнится в тебе, ведь ты - ангел! - восторженно воскликнула Екатерина Петровна, нежно заключая ее в свои объятия, чтобы скрыть волнение от появившихся в ее голове далеко не дружелюбных мыслей.
Не знала Наталья Федоровна, что своею откровенностью давала страшное орудие в руки своей вероломной подруги.
Сделавшись графиней, она, конечно, ничуть не изменилась к ней и с согласия графа Алексея Андреевича, на которого не осталась без влияния задорная красота молодой девушки, всюду таскала ее за собой в театры, на балы, и от себя не отпускала по целым неделям.
- Ты будешь тоже княганей или графиней! - шептала она ей в уши и была уверена, что красота Бахметьевой не пройдет не замеченной в высшем петербургском свете.
Она и не ошиблась - ее заметил действительно граф, и это, был… граф Алексей Андреевич Аракчеев.
В голову наивной и чистой душою Натальи Федоровны не могла даже закрасться мысль о чем-либо подобном.
XII
БОЛЕЗНЬ МИНКИНОЙ
Зимний сезон уже давно окончился, балы, приемы и выезды прекратились, жизнь Натальи Федоровны после шумного медового месяца потекла более однообразно. Начался и прошел апрель, наступили первые числа мая, и граф Алексей Андреевич приказал готовиться к переезду на лето в Грузино.
Собственно, особенных сборов для этого никаких не требовалось, так как в грузинском доме была уже давно устроена и меблирована половина графини, и само приказание готовиться к отъезду, а не просто назначение времени его, как это делалось графом обыкновенно, доказывало, что Алексей Андреевич неохотно покидал Петербург.
Да и на самом деле, предстоящее переселение в Грузино довольно сильно волновало его. Он - ему стыдно было сознаться в том самому себе - боялся встречи с Настасьей Федоровной. Не раздирающих душу сцен и горьких упреков боялся он, он знал, что Настасья не решится на них, хорошо памятуя то расстояние, которое существует между ними, не боялся и предстоящего объяснения с нею, так как никаких объяснений он ей не был намерен давать, ей, холопке, взысканной его, графским, милостивым капризом. Он будет молчать. Он считал Настасью слишком умною бабою, чтобы она могла действовать или поступать иначе, и из донесений вотчинного управления он видел до сих пор, что не ошибается: все распоряжения по приготовлению половины молодой графини исполнялись домоправительницей в точности и беспрекословно, с присущей ей пунктуальностью и заботливостью. Только в одном из докладов графу помощника управляющего Воскресенского появилось краткое известие: "А Настасья Федоровна, за последнее время, все прихварывает".
"Врет, притворяется…" - решил граф.
Других известий о грузинской домоправительнице в течение нескольких месяцев никаких не было. Первою мыслью графа Алексея Андреевича после, вероятно, не забытого читателями разговора о Настасье с Федором Николаевичем Хомутовым, было наградить ее и выслать из Грузино, вместе с маленьким Мишей, но вскоре эта мысль была им оставлена.
"Отношения мои с ней окончены навсегда, а как экономка она незаменима, жена - девочка, что смыслит в хозяйстве, и что такое связь с холопкой, разорвал и баста - пикнуть не посмеет, только благодарна будет, что в три шеи не прогнал…" - рассудил граф и решил все оставить по-прежнему, но на свидание с Минкиной перед свадьбой не решился и упорно оставался в Петербурге в течение более полугода.
Теперь же граф сожалел, что не предупредил свою экономку-фаворитку, теперь он боялся, что она, обиженная и оскорбленная, сама уйдет от него, между тем как ее пленительный сладострастный образ все чаще и чаще стал восставать перед графом, так как его молодая жена была далеко не такой женщиной, которая могла бы действовать на чувственную сторону мужской природы.