Аракчеев поступил, как ему сказала Настасья, и на самом деле нашел заряженное ружье.
Он стал считать, что обязан Настасье жизнью.
Несмотря на такое положение ее в Грузине, она постоянно была в дурном расположении духа; постоянно была всем недовольна, угодить ей не было никакой возможности и бедные дворовые девушки терпели такие страшные истязания, что и вообразить было трудно. Они так были забиты и загнаны своею тиранкою, что на них больно было смотреть. Особенно доставалось красивым от злобствующей отцветшей красавицы. К числу последних и самых несчастных ее жертв принадлежала Прасковья Антоновна, выдающаяся по красоте блондинка. Характер у нее был несокрушимо твердый; никакие мучения не могли вызвать из груди ее ни стона, ни жалобы. Только по впалым и бледным щекам ее, да по большим голубым глазам, полным безотрадной грусти, было заметно, что она, при всей твердости духа, не в силах была сносить тиранства Настасьи. А над нею-то, повторяем, более всего раздражалась злоба домоправительницы. Прасковья была ее старшею горничною, она убирала ей голову, одевала ее, смотрела за ее гардеробом, и, как старшая, отвечала за все проступки прочих.
- Ну, Паша, какая ты переносливая, - говорили ее подруги, - словно ты железная!..
Прасковья глядела на них и улыбалась, но в этой улыбке выражалась вся безнадежность ее страданий.
Было 6 сентября 1825 года.
Настасья Федоровна сидела перед зеркалом, совершая свой утренний туалет. Прасковья Антоновна стояла около нее и щипцами припекала ей волосы, завернутые в папильотки. Вдруг щипцы случайно скользнули и слегка коснулись уха Минкиной.
Она вскрикнула и вскочила в припадке страшного бешенства.
- Ты жечь меня вздумала, жечь! - кричала она, скрипя от злости зубами. - Так вот же тебе!
Минкина выхватила из рук Паши щипцы, разорвала ей рубашку и калеными щипцами начала хватать за голую грудь бедной девушки. Щипцы шипели и дымились, а нежная кожа лепестками оставалась на щипцах. Паша задрожала всем телом и глухо застонала; в глазах ее заблестел какой-то фосфорический свет, и она опрометью бросилась вон из комнаты.
Брат Паши, Василий Антонов, молодой парень, лет девятнадцати, находился поваренком в графской кухне. Он увидал в окно, что сестра его побежала растрепанная по направлению к Волхову. "Что-нибудь, да не ладно!" - подумал он и погнался за ней.
Он едва догнал ее на самом берегу и схватил за руку.
- Пусти меня, пусти! - бормотала Паша, стараясь освободиться из рук брата.
- Куда пусти? Что с тобой? Куда ты? - спросил он.
- В воду… топиться… - отрывисто отвечала она.
С ней вдруг сделался сильный истерический припадок. Она хохотала, прерывая хохот рыданиями, и упала на руки Василия, который бережно опустил ее на траву, сам не зная что делать.
- Паша!.. Парасковья!.. Что с тобой?.. Что это ты задумала? - говорил растерявшийся парень, ходя вокруг сестры.
Та продолжала метаться на траве и рыдать. Наконец, Василий догадался, стал пригоршнями носить воду и поливать на голову и грудь бедной девушки. Она очнулась.
- Дай мне испить, - проговорила девушка слабым голосом. Брат принес воды и сел возле сестры.
Паша молча показала брату свою сожженную грудь.
- Кто это так тебя истерзал? - с тревогой в голосе спросил он.
Она рассказала брату только что испытанные мучения от злобной Настасьи.
Во время этого рассказа Василий молчал. Он только изредка поскрипывал зубами, глаза его налились кровью, а кулаки судорожно сжались.
- Змея подколодная! - прошипел он, когда сестра окончила свой рассказ.
Наступило довольно продолжительное молчание, прерываемое болезненными вздохами Паши и скрипом зубов Василия.
Придя немного в себя, он начал что-то шептать на ухо Паше. Та отрицательно качала головой. Он горячился, махал руками. Наконец, Паша сама стала говорить что-то шепотом на ухо брату.
Долго они шептались и, по-видимому, о чем-то жарко спорили, наконец, Паша сказала громко:
- Ну, ладно! Будь что будет!
Оба они встали с травы и медленно вернулись на графский двор. Паша, по-прежнему спокойная, бесстрастная, прошла во флигель Минкиной.
XXIV
КРОВАВОЕ ВОЗМЕЗДИЕ
Прошло три дня после описанного нами в предыдущей главе происшествия.
Рано утром в графскую кухню прибежала Прасковья, отозвала в сторону брата и стала с ним шептаться. По ее уходу Василий Антонов взял большой поварской нож и стал точить его на бруске. По временам он выдергивал из головы своей волос, клал на лезвие ножа и дул на него; волос оставался цел; тогда он с новым усилием принимался точить нож. Наконец, нож сделался так остр, что сразу пересек волос. Тогда Василий спрятал нож под передник и вышел из кухни.
- Что, спит? - спросил он сестру, поджидавшую его у флигеля Минкиной.
- Спит, иди смело! - сказала Паша, провожая брата в сени.
- Поди, посмотри, не проснулась ли? - сказал он, остановившись в первой комнате.
Он был бледен, как мертвец, и дико озирался по сторонам. Паша ушла. Он вынул из-под передника нож, попробовал его на ногте большого пальца левой руки и снова спрятал.
- Спит мертвым сном, - сказала Паша, вернувшись к брату.
- Нет ли кого, посмотри… - говорил он, неохотно следуя за ней.
- Да никого нет, говорю тебе, я их всех разогнала, - проговорила нетерпеливо Прасковья, вводя брата в спальню Настасьи Федоровны.
- Не промахнись!.. - шепнула она ему и вышла из комнаты, плотно затворив за собою дверь.
Василий остался один. Тихонько, на цыпочках подкрался он к спящей Минкиной. Она, закутанная до самой шеи в белое одеяло, лежала навзничь.
Василий затрясся всем телом, взмахнул ножом и ударил им ее в горло. Удар, нанесенный в волнении, оказался неверен. Нож только скользнул по шее, слегка ранив ее.
Убийца уже хотел бежать из комнаты, но Настасья вскрикнула и проснулась.
Василий снова подбежал к ней, занес нож, чтобы повторить удар, но она освободила из-под одеяла правую руку и схватилась за нож убийцы: два пальца ее правой руки упали на пол и кровь фонтаном брызнула в лицо Василия.
Он ударил ее ножом в грудь.
- Вася, Василий! Пощади меня! Ведь тебе я ничего не сделала худого, - проговорила Настасья Федоровна. Она сделала усилие вскочить с кровати, но упала на пол. Левой рукой она так крепко схватила за ноги убийцу, что тот упал на нее, нанося ей раны ножом куда попало.
- Не убивай меня, - умоляла она. - Я выхлопочу тебе вольную, отдам тебе все деньги, какие у меня есть, я дам тебе десять тысяч, только оставь меня живою.
Василий молчал и не переставал наносить ей новые раны. Настасья Федоровна захрипела.
Убийца бросился вон из спальни, выбежал из флигеля и прибежал в кухню.
Повар стоял у плиты, задом к двери, когда вошел Василий Антонов и бросил на стол окровавленный нож.
- Ты где был? - спросил его повар, не глядя на него.
- Свежевал скотину… - отрывисто ответил тот.
Повар взглянул на него.
- Что с тобой? Ты весь в крови.
- Ну, что там толковать! Что сделано, того не вернешь… Я зарезал Настасью.
- Караул! - крикнул повар в окно во все горло.
Василий бросился было бежать, но собравшаяся дворня успела схватить его. Его вместе с сестрой посадили в подвал до приезда графа Алексея Андреевича, который только что накануне уехал в округ.
- Ты правду говорила, что добра из того не будет. Так и вышло… - говорил Василий сестре и в отчаянии старался разорвать веревки, которыми был связан.
- Баба! - с твердостью отвечала Прасковья и отвернулась, чтобы не видеть малодушия брата.
Графа со всеми предосторожностями вызвали обратно в Грузино. Оказалось, что он находился всего в тридцати верстах.
Ему сказали, что Настасью Федоровну опасно ранили.
Он прискакал с доктором.
Увидав изуродованный труп любимой им столько лет женщины, граф разорвал на себе платье, кинулся на ее тело и зарыдал, как ребенок.
Тридцать часов он провел, не вкушая пищи, в состоянии почти умоисступления.
Его насилу могли уговорить похоронить ее.
Похороны совершились с необычайною помпою. Для гроба с бренными останками властной экономки было приготовлено место в одном из приделов грузинской церкви, плита с трогательною надписью, выражавшею нежность чувств всесильного графа и его безысходное горе о невозвратимой утрате, должна была на вечные времена обессмертить память покойной.
Когда опустили в могилу гроб, граф бросился за ним в могилу, стал биться и кричать:
- Режьте меня… Лишайте, злодеи, жизни… Вы отняли у меня единственного друга! Я потерял теперь все!
Его насилу оторвали от гроба и вытащили из могилы, всего израненного от ушибов.
Такова была сила его отчаяния.
Он отказался заниматься делами и команду по поселениям сдал генерал-майору Эйллеру, а дела по совету и комитету в Петербурге - Муравьеву, о чем уведомил письмом государя Александра Павловича. Описывая ему яркими красками кровавое происшествие, он окончил письмо словами:
"Я одной смерти себе желаю, а потому и делами никакими не имею сил и соображения заниматься… Не знаю куда сиротскую голову преклонить, но уеду отсюда".
Отправив письмо, граф Алексей Андреевич заперся в своем кабинете и выходил оттуда лишь на могилу своего "единственного верного друга", на которой подолгу горячо молился, ударяя себя в грудь и целыми часами лежа яичком на могильной плите.
У себя он не принимал никого, кроме архимандрита новгородского Юрьевского монастыря Фотия.
По делу об убийстве Настасьи Минкиной и розыске виновных, каковыми граф считал чуть ли не все Грузино, наряжено было строгое следствие.
XXV
УТЕШИТЕЛЬ
Петр Андреевич Клейнмихель прибыл в Грузино в начале октября и застал своего крестного отца и благодетеля в состоянии той глухой, мрачной грусти, которая всегда является последствием взрывов дикого отчаяния.
Он недаром провел около графа многие годы почти со дней своей ранней юности, характер Алексея Андреевича и все струны души его были им изучены в совершенстве.
Петр Андреевич хорошо понимал, что смерть Настасьи Минкиной поразила графа Аракчеева не как утрата любимой женщины, а как гибель верного испытанного друга, быть может, погибшего по проискам его личных врагов; граф шел еще далее и был убежден, что это дело врагов России, желавших лишить его "ангела хранителя", подготовляя этим и его собственную гибель. Алексей Андреевич вообще был страшно мнителен. Эта его мнительность, особенно за последние годы, искусно раздуваемая покойной Настасьей, дошла до своего апогея. Он мнил себя, всюду и везде окруженным тайными и явными врагами, готовыми ежеминутно убить его из-за угла, подсыпать яд в его кушанье. Он ел и пил только то, что собственноручно было приготовлено им самим или Настасьей Федоровной, кроме того, каждое кушанье, не исключая кофе, он прежде нежели начать пить давал своей маленькой любимой собачке, или же просил попробовать собеседника.
Самому Петру Андреевичу не раз приходилось, во время легкого недомогания графа, пить с ним за компанию ромашку.
Значит, исцелить сердечную рану графа можно было лишь доказав, что Настасья была далеко не идеалом верного друга, ему одному безраздельно принадлежавшей преданной женщиной, какою идеалист Аракчеев считал ее до самой смерти и какую неутешно оплакивал после трагической кончины.
Этою целью и задался Петр Андреевич, так хорошо знавший все изгибы человеческого сердца вообще, а сердце своего крестного отца в особенности.
Граф, встретивший почти радостно Петра Андреевича, поручил разобрать и привести в порядок бумаги покойной грузинской домоправительницы.
Орлиным взглядом своим Клейнмихель тотчас открыл из дел покойницы преступную связь ее с Егором Егоровичем Воскресенским, а после того и до него с другими лицами. Настасья Федоровна, по присущей всем женщинам слабости, сохраняла письма своих любовников и даже оказалось, что нежные письма ее к графу составлялись Воскресенским и другими, а затем ею лишь переписывались.
С видом какого-то отчаянного торжества, он поверг улики преступления к стопам своего благодетеля.
Алексей Андреевич при первых словах своего крестника вскочил и пошатнулся.
- Ты лжешь… она… святая… - воскликнул он.
- Здесь доказательство этой святости!.. - не сробев графского окрика, с демонической улыбкой произнес Клейнмихель, подавая графу связку найденных им бумаг.
Граф быстро схватил пачку.
- Выйди вон!..
Петр Андреевич не заставил себе повторять приказание и быстро выскользнул из кабинета.
Алексей Андреевич остался один. Долго читал и перечитывал он роковые бумаги, уличающие, несомненно, изменницу Настасью, которую в мечтах своих граф окружал ореолом "святой мученицы".
Мечты были безжалостно разбиты. Любовь уступила место ярости.
После почти месячного промежутка снова раздался в грузинском доме властный голос его владельца. Петр Андреевич был позван к графу.
- Ты прав, она не стоит сожаления… Я отомщу ей… за себя… за пролитые мною слезы… - сказал граф, обнимая Клейнмихеля.
Последний испуганно взглянул на Алексея Андреевича.
"Уж не рехнулся ли он малость?" - пронеслось в его голове.
В этот же день недоумение его разъяснилось.
Темная, непроглядная осенняя ночь спустилась над Грузиным. Из графского дома вышла какая-то странная процессия, направляясь к церкви. Четверо слуг с зажженными фонарями и вооруженные длинными железными ломами освещали путь графу Алексею Андреевичу Аракчееву и Петру Андреевичу Клейнмихелю, шедшим в середине. Они шли медленно, храня глубокое молчание.
Подойдя к церковным дверям все остановились. Ключ громко щелкнул в громадном замке, и звук этот далеко отдался среди окружающей невозмутимой тишины. Войдя в церковь, они направились к могиле Настасьи Минкиной.
- Отвалить! - мрачно приказал граф.
Слуги принялись за работу. Плита, на внутренней стороне которой была высечена надпись - выражение нежнейших чувств любовника - была быстро поднята и упала рядом с отверстой могилой, в которой месяц тому назад бился в безумном отчаянии граф Алексей Андреевич.
Его взгляд упал на плиту и на надпись. В безумной ярости вскочил он на нее и стал топтать надпись ногами.
- Так вот ты какая была… Змея подколодная… Пес смердящий… - почти рычал Аракчеев.
Вдруг взгляд его упал на стоявший в открытой могиле гроб.
- Вот же тебе за обманом взятые у меня любовь и ласку…
Граф плюнул на гроб.
- Нешто ей, подлой… Авось в гробу перевернется… окаянная… - со злобой заметил Петр Андреевич, спокойно наблюдавший эту сцену и со своей стороны, в служебном усердии, плюнул на гроб три раза.
Эта отвратительная сцена, могущая найти себе оправдание лишь в той мучительной сердечной боли, какую должен был испытать при обнаруженных изменах покойной, почти, за последнее время, боготворимой им женщины, граф Алексей Андреевич, этот "жестокосердный идеалист", каким он остался до конца своей жизни, казалось, утешила эту боль, а его самого примирила с жизнью. Плита снова легла на могилу "изменницы" Настасьи, ставшей могилою и любви к ней грузинского властелина. Граф твердою походкою вернулся в дом и со следующего дня принялся за государственные дела. Сильное средство Клейнмихеля подействовало. Из Таганрога, между тем, стали доходить о здоровье государя неутешительные вести. Новое горе подстерегало не только графа Аракчеева, но и всю Россию. Не прошло и месяца, как громовое известие с быстротою молнии облетело города и веси земли русской. Государь Александр Павлович тихо скончался 19-го ноября 1825 года.
Часть четвертая
ТЕНИ ПРОШЛОГО
I
НЕОЖИДАННЫЙ УЛОВ
Был пятый час в начале раннего августовского утра 1832 года.
Село Грузино и барский дом вместе с его сиятельным владельцем покоилось еще мирным сном - тем "сном на заре", который по общему, испокон веков сложившемуся убеждению, является самым сладким.
Кругом все было тихо и пустынно, и лишь на берегу быстроводного Волхова, невдалеке от перевоза, господствовало оживление - человек восемь грузинских крестьян под наблюдением подстаросты отбывали "рыбную барщину", как называлась производившаяся два раза в неделю, рыбная ловля для нужд графского двора.
По заведенному обычаю, невод закидывали три раза и мелкую рыбу брали на деревню и лишь крупную отправляли на барский двор.
Волхов в описываемое нами время отличался обилием всевозможной рыбы и уловы всегда были многочисленны. Мелко и крепко сплетенные сети не давали возможности спастись от рыболова даже мелкой рыбешке, хотя самую мелочь, по приказу графа Алексея Андреевича, бросали обратно в реку.
Невод был уже закинут третий раз, и рыбаки осторожно подводили его к берегу.
- Ишь рыбы-то привалило, братцы, руки обломило - не вытянешь, - заметил один из рыбаков, молодой парень атлетического сложения, с ярко-красными волосами, выбившимися из-под картуза со сломанным козырьком, надетого на затылок, и такого же цвета всклокоченною бородою - на селе его звали Кузьма Огневой.
- Что-то, и впрямь, тяжеленько, уж не сома ли Бог послал пудового? - послышалось в ответ на замечание Кузьмы.
- Сома! - передразнил третий рыбак, еще совсем молодой, безбородый парень. - Да разве они здесь водятся?
- Старики бают, в старину водились крупнющие, а теперь уже давненько улова на них в этих местах нет… В море, бают, ушли, - степенно отвечал Кузьма, напрягая вместе с товарищами все силы подвести невод к самому берегу. На береговой отмели стало тащить еще тяжелее. Рыбаки слезли с лодок и направились к берегу по колено в воде.
- Уж и поналезло же рыбины-то, до пропасти, николи так не упаривались, - снова после некоторого молчания заговорил один рыбак.
- Э-э-э-э… разом!.. - послышалась команда Кузьмы, и невод, подхваченный дружным усилием, плюхнулся на береговой откос.
- Гляньте, братцы, утопленница!.. - вскрикнули почти в один голос рыбаки, наклонившись над неводом, и с испугом отшатнулись в разные стороны.
Картина на самом деле была полна холодящего душу ужаса.
Солнце появилось на краю горизонта, и его яркие, как бы смеющиеся лучи осветили береговой откос, на котором лежал невод, и заиграло в разноцветной чешуе множество трепещущей в нем рыбы, среди которой покоилась какая-то, на первый взгляд, бесформенная темная масса, вся опутанная водяными порослями, и лишь вглядевшись внимательно, можно было определить, что это была мертвая женщина, не из простых, судя по одежде и по превратившейся в какой-то комок шляпе, бывшей на голове покойной.
На ней было надето темное шерстяное платье и мантилья, обшитая кружевами. Стягивавшая горло утопленницы толстая веревка, к концам которой были привязаны два тяжелых булыжника, красноречиво говорили, что она была удавлена при жизни чьей-то злодейской рукой, а затем уже брошена в Волхов.
Это же подтверждало характерно искаженное лицо несчастной, с высунутым до половины языком и с широко раскрытыми, полными предсмертного ужаса глазами.
Светло-золотистые волосы оттеняли сине-багровое, опухшее, еще молодое и когда-то красивое лицо утопленницы, в одну из щек которого впился крупный рак. Крестьяне несколько времени, как бы пораженные, созерцали эту картину.
Первый опомнился подстароста.