- Так, краской выкрасить, в три колера пустить… разве вы не слыхали? Об этом уже в городе толкуют, проект он подает государю, хочет всю матушку Русь в три краски выкрасить: мосты, столбы, заставы, гауптвахты, караульни, даже тумбы и все присутственные места и казенные здания будут по этому проекту под один манер в три колера: белый, красный и черный. Ссылается он, как слышно, на то, что будто бы подобный проект был еще во времена Екатерины II, но ею не выполнен. А вы говорите, что он чего-нибудь не может; видите, всю империю красить собрался. С него хватит и всех россиян вымазать в три колера, тело зеленым, рожи фиолетовым, а волосы пунцовым. Вот кабы с него начать! - закончил со смехом Антон Антонович.
Павел Кириллович так и покатился со смеху, сидя в кресле.
- Ишь придумал, с него бы начать, тело зеленым, рожу фиолетовым, а волосы пунцовым. Хорош бы был его сиятельство, ха, ха, ха, - заливался старик.
Остальные тоже хохотали от души.
Не смеялся только один Николай Павлович. Он медленно, с трубкой в зубах, ходил по кабинету и, казалось, не слыхал даже, что говорили вокруг него. Мысли его на самом деле были далеко, и не трудно догадаться, что это "далеко" было на Васильевском острове. Это стало с ним за последнее время случаться нередко, он сердился на себя, но не мог ничего поделать с собой: обитательница коричневого дома окончательно похитила его сердечный покой. Сегодня ему было легче, он рассказал все своему другу Кудрину и завтра повезет его представить Хомутовым.
"Как-то она ему взглянется. Да разве она может не понравиться?" - бродили в его голове отрывочные мысли.
Взрыв хохота после рассказа фон Зеемана возвратил его к действительности. Он принял участие в дальнейшем разговоре.
Павел Кириллович вскоре ушел, как он выражался, "на боковую". Поднялись и гости.
- Так до завтра, в шесть часов, запросто, в сюртуках, они люди нецеремонные, - сказал Кудрину Николай Павлович, дружески пожимая ему на прощание руку.
- Да, да, у тебя я даже буду в половине шестого.
- Отлично!
XVIII
ЗАПИСКА
На другой день Андрей Павлович Кудрин, верный своему слову, ровно половина шестого вечера был у Николая Павловича Зарудина.
- Аккуратен, как часы, и точен, как весы! - радостным восклицанием встретил его последний, уже совершенно одетый.
- Аккуратность - вежливость царей, - отвечал Кудрин. - Разве мы сейчас? - добавил он, видя, что его приятель стал натягивать перчатки.
- Да, конечно, сейчас же, ведь не на вечер едем, а запросто и останемся недолго. Ты не отпустил извозчика?
- Нет, дожидается.
- Так мы на твоем и поедем.
Молодые люди вышли из дому.
Всю довольно дальнюю дорогу с Гагаринской набережной до 6-й линии Васильевского острова Николай Павлович восторженно описывал Кудрину предмет своего поклонения - Талечку.
- Слышал уже я, слышал, посмотрим, посмотрим, на нее не твоими влюбленными глазами, авось найдем, что не совсем совершенство, - подсмеивался Андрей Павлович над своим приятелем.
- Нет, вот увидишь и сам убедишься, что совершенство.
- Рассказывай там, и на солнце есть пятна. Найду, брат, я их, да еще пожалуй и тебя разочарую.
- Ну, это едва ли тебе удастся.
- А если так, то чего же ты дремлешь и не женишься? Нашел сокровище и бери, а то как раз из-под носу выхватят.
Николай Павлович побледнел.
- Жениться… знаешь ли, я последнее время думал, но…
Зарудин остановился.
- При чем же тут "но"?
- Я не знаю… любит ли она меня… она еще совсем ребенок.
- Позволь, какой же это ребенок, когда ты говоришь, что ей восемнадцать лет… значит, совсем невеста.
- Дело не в летах, но это такая воплощенная чистота и невинность, такое нечто не от мира сего, что мне страшно подумать сказать ей наше земное слово любви.
- Смотри, дождешься, что другой скажет.
- Кто же другой, у них никто, кроме меня, не бывает.
- Все до поры до времени.
Извозчик остановился у подъезда дома Хомутовых.
Приезд Кудрина не был для последних неожиданным, так как Николай Павлович давно уже испросил у Федора Николаевича и Дарьи Алексеевны позволение представить своего задушевного друга и получил от гостеприимных стариков любезное согласие.
Не знали они только, что это именно случится в такой-то день, но и в этом случае Зарудин именно просил разрешения явиться запросто.
- Это и лучше, - заметил Хомутов, - разносолов мы не делаем, а стакан чаю всегда найдется, и ром авось сыщется.
Появление в их гостиной нового лица вместе с Зарудиным было неприятным сюрпризом только для Талечки. Произошло это не потому, чтобы она не унаследовала от отца с матерью радушного гостеприимства, но в этот день она желала бы видеть Николая Павловича одного.
Читатель знает, что она решила переговорить с ним о Кате Бахметьевой при первом свидании - приезд Кудрина явился непреодолимым препятствием.
"Мне не удастся с ним пробыть наедине ни минуты, не только что переговорить. Боже мой, зачем он его привез именно сегодня! Бедная Катя, что я скажу ей завтра? Объяснить, что так вышло, что он приехал не один. А она там мучается, как мучается. Продолжить еще эту для нее нестерпимую муку неизвестности? Нет, надо что-нибудь придумать!" - мелькали в голове молодой девушки отрывочные мысли.
Они, впрочем, не помешали ей с приветливой улыбкой встретить приехавших, завязать оживленную беседу на отвлеченные темы, выказать свои знания и свою начитанность.
Наталья Федоровна инстинктивно догадалась, что он привез своего друга исключительно для, нее, чтобы показать ему ее, похвастаться ею перед ним, а потому она приложила все старания, лишь бы, что называется, не ударить лицом в грязь, а показать себя и оправдать, таким образом, его о ней мнение.
Надо сознаться, что она этого и достигла.
Андрей Павлович был положительно очарован ею. Зарудин, мельком взглядывая на своего друга, был совершенно доволен произведенным на Кудрина Талечкой впечатлением.
Мы говорим "мельком", так как взгляд Николая Павловича, полный восторженного обожания, был все-таки, как всегда, почти неотводно устремлен на молодую девушку.
Наталья Федоровна впервые заметила этот взгляд. В первый момент он явился для нее категоричным подтверждением всего того, что говорила вчера Катя Бахметьева.
Сердце ее упало.
"Он действительно любит меня! - пронеслось в ее голове. - Любит, быть может, как сестру, как друга", - успокаивала она сама себя, стараясь тем заглушить тот вчерашний внутренний голос, упрямо настаивавший на безусловной правоте и прозорливости Бахметьевой.
"Но как же мне быть? Написать ему? Передать записку?"
Эта мысль сначала испугала ее.
"Писать… мужчине".
Она вспомнила m-lle Дюран.
"Но ведь это я не для себя. Ведь это не любовная записка, не любовное свидание", - возражала она мысленно сама себе, продолжая, между тем, поддерживать общий разговор.
Она встретилась снова с взглядом Зарудина.
"А если это не дружба и не братская любовь, а настоящая, если Катя права? Тем более мне надо скорее с ним переговорить, предупредить его, что его любит другая, что я, я… не могу… не имею права любить его, что он должен любить не меня, а ее, Катю", - неслось далее в голове молодой девушки.
"Может быть, еще не поздно. Он, может, разлюбит меня и полюбит ее", - наивно соображала она.
Улучив, минуту, когда оба гостя занялись разговором с ее отцом о каких-то преобразованиях в русской армии, а мать отправилась распорядиться по хозяйству, Наталья Федоровна незаметно выскользнула из гостиной в свою комнату, достала листочек бумаги и наскоро стала писать карандашом.
Руки ее дрожали.
Написав несколько строк, она два раза перечитала их, и бережно сложив в несколько раз маленький листочек почтовой бумаги, сунула его в карман своего платья.
"Но как я передам ее ему?" - возник, в ее уме вопрос, но она нашла тотчас же и ответ на него: "При прощании он всегда прощается со мной с последней".
На этом она успокоилась и вернулась в столовую, куда уже, по приглашению Дарьи Алексеевны, перешли гости пить чай.
Заняв свое место по правую сторону матери, Талечка все-таки не была совершенно покойна. Мысль, что могут увидеть, как она передаст записку Зарудину, заставляла ее по временам мысленно совершенно отказываться от задуманного плана, но затем воспоминание об ожидающей завтра ответа подруге изменило это решение.
"Будь, что будет!" - решила мысленно Наталья Федоровна.
Она чувствовала, что она то бледнела, то краска снова приливала к ее лицу.
Это не ускользнуло от внимания Дарьи Алексеевны.
- Что это у тебя, жар никак? - провела она рукой по лбу дочери, влажному от напряжения мысли.
- Нет, ничего, мама, я чувствую себя хорошо, - отвечала Талечка.
"Надо быть спокойнее", - подумала она про себя.
XIX
НЕ В ТЕ РУКИ
Время за чаем и закуской для всех, кроме Натальи Федоровны, промелькнуло незаметно. Кудрин очень понравился Федору Николаевичу; старик оживился и рассказывал один за другим различные эпизоды из своей боевой жизни.
Кроме вежливости, заставлявшей внимательно слушать старика, его молодые собеседники на самом деле заинтересовались его воспоминаниями.
Талечка имела возможность, притворяясь тоже слушающею, хотя и знала все эти рассказы почти наизусть, привести постепенно в порядок свои расходившиеся нервы.
Наконец, гости начали прощаться.
Николай Павлович, как и предполагала Талечка, подал ей руку последней, но, увы, она не рассчитала, что ранее его может подать ей руку Кудрин.
Так и случилось.
Записка, бывшая в руке Талечки, очутилась у Андрея Павловича. Это случилось так неожиданно для нее, что вся кровь бросилась ей в голову и даже слезы навернулись на ее глазах. Последние так умоляюще посмотрели на Кудрина, в них было столько красноречивой мольбы, что он ответил в конец сконфуженной девушке добродушной улыбкой и взглядом, которым очень выразительно повел в сторону Зарудина.
Талечка поняла, что Кудрин догадался об ошибке и благодарила его тоже взглядом.
Этот взгляд, казалось, говорил: не осудите меня, я не виновата!
Андрей Павлович и не осудил, хотя был вполне уверен, что попавшая случайно в его руки записка, предназначавшаяся для Зарудина, была любовная.
Что же иное, впрочем, он мог предполагать?
Окружающие не заметили ничего, так как Наталья Федоровна напрягла всю силу своей воли, чтобы казаться спокойной, хотя чуть не умирала от стыда.
"Боже мой, что я наделала, ведь я же могла незаметно переложить ее в другую руку, но… мне казалось, что маменька пристально смотрит на меня", - соображала она, к слову сказать, довольно поздно.
Прощаясь с Николаем Павловичем, она не решилась поднять на него глаз.
Это заставило его окинуть ее тревожным взглядом.
"Что с ней? Уж не обидел ли я ее чем-нибудь?" - подумал он.
На дворе стояла теплая апрельская ночь и приятели, отпустив по приезде своего извозчика, пошли пешком по направлению к набережной Невы и Адмиралтейскому мосту.
- Ну, что, понравилась тебе она? - тотчас по выходе из подъезда спросил Зарудин.
- Ты прав, она прелестна, видимо, добра, умна и далеко не заурядно образована, а главное в ней - и в этом ты прав - эта чистота, эта нетронутость натуры. Кто ее воспитывал, тому можно дать премию.
- Это одна француженка, старушка, перед памятью которой она до сих пор благоговеет, она уже умерла.
- Царство небесное этой француженке, она, видимо, не была атеисткой.
- Какой, фанатичная католичка!
- Нехорошо, если она повлияла на нее и с этой стороны, вера главным образом должна быть бесстрастна, религиозные страсти погубили немало не только единичных личностей, но и народов.
- Нет, я не думаю, мы с ней поднимали этот вопрос и она, как я успел убедиться, далека от религиозной нетерпимости.
- Дай Бог. Насилие над совестью ближнего по моему мнению позорнейшее из преступлений! Что же касается до того, что она не имеет понятия о земной любви, то в этом ты ошибаешься и доказательство тому лежит в моем кармане.
Николай Павлович даже остановился.
Они проходили в это время Исаакиевский мост.
- Что такое ты сказал? Я отказываюсь понимать…
- Да ты не сердись, просто барышня растерялась, я подошел к ней прощаться раньше тебя, она мне поневоле должна была подать руку и в моей руке очутилась приготовленная для тебя записка…
- Записка? Ты лжешь…
- Ну, вот видишь, не знай я тебя и не люби, я бы тебя за эти слова мог поставить к барьеру, тем более, что это у нас теперь в такой моде, но так уж и быть, живи и слушай… - засмеялся Кудрин.
Николай Павлович опомнился, услыхав добродушный тон своего приятеля: он понял, что последний сказал правду.
- Прости, ты меня совершенно ошеломил…
- То-то прости, а ошеломляться тебе совершенно не из чего. Барышня - молодец, заметила, что ты с нее влюбленных глаз не сводишь, а молчишь, как пень, дай, думаю, сама этого робкого воина поймаю… Но и в этом покушении на твою свободу, в этой передаче записки было столько прелести; если бы ты видел, как она растерялась, вспыхнула, сробела и каким умоляющим взглядом подарила меня, не успев и не сумев незаметно вынуть из руки приготовленную для тебя записку, сейчас видно, что это был ее первый дебют. Бедняжка думала, что ты подойдешь первый с ней проститься, а тебя там задержал старик, меня и нанесла нелегкая.
- Где же она… эта записка?.. Может, она и не ко мне? - пробормотал Зарудин, нетерпеливо перебивая приятеля.
- Послушай, Николай, это еще что, ведь так мы с тобой, пожалуй, и всерьез поссоримся. "Может, не ко мне", так к кому же, не ко мне ли, которого Наталья Федоровна первый раз в жизни видит… Это похоже на клевету и совсем не вяжется с твоими восторженными о ней отзывами… да и не скрою, брат, - не красиво…
- Я пошутил, глупо, низко, гадко пошутил… Ты прав, остановив меня, благодарю тебя, ты настоящий друг… Но дай мне записку…
- Изволь, получай, ты совсем сумасшедший, делай-ка, брат, поскорей предложение, но шафером я твоим не буду…
Кудрин подал Зарудину полученную им от Талечки записку.
- Почему?
- А потому, что надеюсь, что меня пригласит невеста, тем более, что я самою судьбою произведен в ее конфиденты…
Николай Павлович крепко пожал ему руку.
- Ну, прощай, желаю полного успеха! - искренно ответил тот на его рукопожатие. - Мне прямо, а тебе налево…
Приятели расстались.
Вскоре Зарудину попался извозчик. Он сел без торга и приказал ехать как можно скорее домой. Ему страшно хотелось поскорее прочесть записку, на улице же было темно.
XX
РАЗРУШЕННЫЙ ИДЕАЛ
"Мне необходимо вас видеть. Приходите завтра в четыре часа и подождите меня вблизи нашего дома, но так, чтобы вас не заметили. Я пойду к Бахметьевой в сопровождении горничной. Надо сделать вид, что мы встретились случайно.
Н."
Николай Павлович несколько раз перечел эту записку и в глубоком раздумьи откинулся на спинку кресла, стоявшего в его спальне.
- Иди спать, я разденусь сам, - кивнул он явившемуся было в спальню слуге.
Тот так же неслышно вышел, как и явился.
- Неужели я мог в ней так ошибиться! - произнес, спустя несколько минут, Зарудин, встал, снял сюртук и начал медленно ходить по мягкому, пушистому ковру, покрывавшему пол небольшой комнаты, служившей ему спальней.
"Наталья Федоровна и… назначенное свидание!" - это положительно не укладывалось в его голове. Недаром он так бестактно, так грубо вел себя относительно Кудрина, когда тот передал ему о полученной записке.
Если бы последняя и теперь не была зажата в его руке, он не поверил бы никому.
Как девушка, перед которой он преклонялся, которую считал идеалом женщины - человека, вдруг моментально упала в его глазах в ряды современных девушек, вешающихся на шею гвардейцам.
Эта мысль положительно жгла мозг идеалиста Зарудина.
Он готов был бы лучше перенести все муки отвергнутой любви, умереть у ног недосягаемого для него кумира, чем видеть этот кумир поверженным - ему казалось это оскорблением своего собственного чувства, унижением своего собственного "я", того "я", которым он за несколько часов до этого охотно бы пожертвовал для боготворимой им девушки.
А теперь эта девушка так неожиданно, так низко пала в его глазах, а с ней вместе пало и разбилось его чувство, он сам к себе даже почувствовал презрение за это чувство.
Он сознавал, что не мог извинить ей, подобно Кудрину, этого первого дебюта на сцене заурядного житейского романа; для Андрея Павловича она была просто милая девушка невеста, будущая хорошая жена, для него же она была божество, луч света, рассекавший окружающий его мрак.
И этот луч погас.
Зарудин все продолжал ходить по кабинету и все более и более разжигал свою фантазию, разжигал до физической боли, до того, что начал почти чувствовать ненависть к той, которая на завтра назначила ему свидание.
Когда же полет его фантазии дошел до своего апогея, то, как всегда, наступила реакция.
- Но, быть может, это совсем не любовное свидание, быть может, ей нужно что-нибудь передать мне, попросить совета, помощи, сделать поручение, быть может, она обращается ко мне, как к другу, как к брату!
Зарудин остановился и даже ударил себя рукой по лбу.
- Это верней всего, а я, несчастный, клевещу на нее, на эту чистую девушку… Боже, какой я низкий, подлый человек… Это более чем "некрасиво", - припомнилось ему выражение Кудрина, - это возмутительно, этому нет имени, - добавил он от себя.
Началось самобичевание.
Только почти под самое утро Николай Павлович наконец заснул, в конец разбитый испытанными им душевными страданиями.
Проснулся он в обычный час и наскоро, как обыкновенно, выпив чаю, уехал на службу.
В два часа дня он уже входил в столовую, так как это был назначенный час для общего их обеда с отцом, и старик не любил неаккуратности.
Здесь Николай Павловича ждало неприятное известие.
- А у меня гость был, редкий гость! - заметил во время обеда Павел Кириллович.
Сын только бросил на него удивленно-вопросительный взгляд.
- Сам его превосходительство Федор Николаевич Хомутов нежданно-негаданно пожаловал… - лукаво подмигнув сыну, продолжал он.
- А!.. - произнес Николай Павлович, но сердце его как-то инстинктивно упало, предчувствуя беду.