Ленин прибыл в Петроград тремя неделями позже - 3 апреля. Встреча потрясала воображение размахом и театральностью. На сей раз подтянутые матросы замерли в почетном карауле. В полном составе явился организатор торжеств - Петроградский Совет во главе со своим председателем, меньшевиком Николаем Чхеидзе. Толпа любопытствующих затопила просторную площадь Финляндского вокзала. Путь к большевистскому штабу Ильич проделал, стоя на броневике. Его ждала российская история. И солидный счет - за организацию встречи.
* * *
Последним из этой компании явился Лев Давидович Бронштейн-Троцкий. Случилось это 2 мая. Серое, прижатое к мокрой земле небо хмурилось свинцовыми тучами.
Он был осведомлен о пышной встрече Ленина. На броневик Троцкий рассчитывать не мог. Но на духовой оркестр и толпу с цветами - почему же нет? Ведь еще в 1902 году, после первой встречи в Лондоне с Ильичем, тот назвал его "очень энергичным и способным товарищем". Правду сказать, после этого Ленин обзывал его "Иудушкой" и еще по-разному, но кто не знает, что руководитель большевиков весьма неуравновешен.
Тщательно выбритый, в новом костюме, он влево и вправо поблескивал золотым пенсне, выискивая на перроне Финляндского вокзала встречающих. Увы! Ни броневика, ни матросских шпалер его не ожидало.
Но все же Троцкого приветствовало несколько десятков людей- преимущественно молодых, еврейской национальности. Был и кинооператор, суетившийся возле громадной камеры на треноге. Он запечатлел будущего наркомвоена, стоявшего на подножке пульмановского вагона, с хохолком на лбу и с козлиной бородкой- ну истинный черт, как его изображали на старых лубках.
Носильщик! Подойдите сюда! - требовательно звал Познанский - бывший студент, а теперь ревностный исполнитель обязанностей денщика. Тяжело сопя, он волок за патроном его тяжеленные чемоданы немецкой кожи.
Газета "Руль" заметила это появление. Она сообщила, что вновь прибывший получил от германского патриотического ферейна 10 000 долларов для ликвидации Временного правительства.
В газете прогрессивного писателя и приятеля В. И. Ленина Максима Горького "Новая жизнь" Троцкий публично возмутился "господами лжецами, кадетскими газетчиками и негодяями". Нет, он не отрицал факта получения денег от "немецких рабочих". Он кипятился лишь из-за цифры, ибо "за всю свою жизнь не имел единовременно в своем распоряжении не только 10000 долларов, но и одной десятой части этой суммы".
Это, впрочем, не убедило Петроградскую контрразведку. В ее сейфе появились любопытные документы, о которых большевикам хотелось бы забыть - навсегда.
…И КНЯЖЕСТВО КИЕВСКОЕ
1
Шипя паром, подавая короткие гудки, металлическая громада поезда вкатила на дебаркадер Московского вокзала Петрограда. Была ранняя, полная слякоти и сырых, бессолнечных дней весна 1917 года. Едва Бунин вышел из вагона, как в глаза ему бросилось небывалое прежде зрелище: на перроне, на путях и во всех привокзальных помещениях бродило, слонялось, без дела мыкалось множество какого-то праздного народа, совершенно не знающего, что ему делать, куда идти.
На площади он увидал единственного свободного извозчика.
Завидя подходящего к нему барина, тот загодя торопливо забормотал:
- Вам куда? Ежели, к примеру, на окраину аль того хуже - за город, так это я не поеду.
- Что так?
- Известное дело, что! Шалят-с! Моего крестника Петруню вчерась похоронивши - прирезали. В четверговый день мы с ним вместе выехали, ждем московского поезда. Курим, значит, об жизни рассуждаем. Подошли какие-то двое, из себя нерусские, смуглые такие, с усами. Говорят: "Вэзи к энтенданским складам!" Повез. Эх, барин, видать, и впрямь, лихо споро, приходит скоро. Ночевать мой Петруня не явился, а нашли его на другой день на Митрофаньевском кладбище. Задавили его эти самые, усастые, да в склеп бросили. И нашли-то случайно. А у Петруни старики да трое малых детишек в нашей деревне оставшись.
Бунин сочувственно вздохнул, приказал:
- Отправляйся-ка, братец, в "Европейскую"!
Извозчик начал задумчиво чесать широкую, словно новый веник, бороду и как-то нерешительно промямлил:
- При нонешнем времени… Так как в большой опасности, значит, 20 рублев будет.
Бунин задохнулся:
- Ты хоть Бога побойся, цена твоя ведь несуразная!
- Это уж как прикажете, но дешевле нынче не получается.
- Доигрались в революции, свергли "ярмо самодержавной деспотии"! Тьфу! Вези, разбойник с большой дороги!
По Невскому, выбрасывая сизый дым, неслись авто с военными. Тряслись грузовики, набитые пьяной матросней. Кто-то фальцетом выкрикивал:
Дорогой мой Яшка,
Под тобою тяжко.
Дай-ка встану, погляжу -
Хорошо ли я лежу?
И матросы дружно, словно единая глотка, рявкнули:
Девки бегали по льду,
Простудили ерунду.
А без этой ерунды -
Ни туды и ни сюды!
Мужики и бабы, стоя на тротуарах, улыбались матросам и приветливо махали руками. Зато барышни и дамы, слуха которых коснулось это разухабистое пение, с гневом отворачивались.
Улицы, прежде такие чистые, были завалены мусором и семечной шелухой. По ним Шла, перла, двигалась густая толпа солдатни, люди рабочего вида, наряженная прислуга с господскими детьми. Хотя день был будничный, у всех чувствовалось какое-то неестественно-праздничное настроение. На каждом шагу попадались неизвестно откуда возникшие ларьки, лотки, киоски, под ногами путались разносчики товаров и продавцы. Уши закладывало от их нахальных криков:
- Леденец "Ландрин" - что тебе сочный мандарин!
- Манто на меху гагачьем с шелухою рачьей!
- Фото только для мужчин: красотка Нинель в мельчайших подробностях для услаждения взора.
- Кринолины проволочные медные - для любовных утех не вредные!
Бунин, всю зиму сиднем просидевший в Москве и привыкший к тамошней скудности, был неприятно поражен громадными хвостами, тянувшимися к москательным лавкам, к булочным, к дровяным складам и мучным лабазам. Обыватель кис в очередях за мылом, керосином, спичками, солью, ситцем, калошами, сахаром, дрожжами, мясом, молоком, чаем, селедкой.
Извозчик повернул голову к Бунину:
- Это, барин, нарочно делают, вредят. Чтоб народ расколить. Всю войну продухты были - стоило копейки, жри до пуза. А теперича - будто сквозь землю провалилось. А почему? Чтоб с людей шкуру можно было содрать. Это германские шпиёны делают. И начальство им потакает. Потому как начальство - тоже шпиёны. Для того законного царя и свергли, а вот теперя и куролесят.
В этот момент, бойко долбя в барабан и оглушительно ухая медными трубами, из переулка вывалился вооруженный отряд.
Извозчик сдержал лошадь и хрипло, с ненавистью выдавил:
- Во-во-во! Вот эти игруны хреновы все и устроили. Воевать они, знамо дело, не желают, а тут под музыку ногами конский навоз месят!
Помолчав, извозчик с грустью взглянул в глаза Бунину:
- Попомните мое слово, барин. Нонче народ как скотина без пастуха. Царь - хороший или плохой, а все начальник был, помазанник. А теперя, сказывают, какие-то времянные - чего с времянных возьмешь? Теперя все перегадят и самих себя погубят.
- Что же делать?
- Делать? Делать уже нечего. Делать надо было прежде, когда только начали фулюганить. Твердую власть держать надо было. А уж нынче - шабаш!
Бунин живо почувствовал, что этот дремучий мужик, за всю свою жизнь, быть может, не державший в руках книги, говорит то, во что боятся верить просвещенные интеллигенты и что неминуемо ждет их всех - "шабаш".
Подъехали к "Европейской". Возле гостиницы стоял грузовик, увешанный красными тряпками. Возле него - праздная толпа. На грузовике размахивал руками узкоплечий человечек в длиннополом пиджаке и, брызжа слюной, громко выкрикивал:
- Смерть буржуям, сосущим кровь! Истребить дворян, купцов и фабрикантов - злейших врагов трудового народа! Погромщиков-черносотенцев - к ногтю, как тифозную бактерию! Конец войны с германцем! Погибнем все, как один, за свободу!
Принимая деньги, мужик кивнул в сторону оратора:
- Этот нехристь воевать не хочет, а я за его слабоду, вишь, погибнуть должён! А на кой ляд мне его слабода, если у меня в деревне крепкое хозяйство? На ём лишь лапсердак остался, вот он и надрывается за слабоду.
И с неожиданным остервенением хлестанув лошадь, разламывая надвое толпу, понесся так, словно гнала этого российского мужика тоска и дурные предчувствия.
2
В те дни, окруженный восторженными почитателями, льстецами и просто прихлебателями, в Петрограде находился самый, пожалуй, знаменитый и самый богатый из русских писателей, Максим Горький. С Буниным его связывала старинная дружба. Более того, в предвоенные годы тот был частым гостем в Сорренто.
Теперь добрые отношения стали давать трещину. Бунин с брезгливостью относился к увлечениям Горького политикой и особенно порицал его поддержку большевиков.
Но Горький задумал напечатать десятитомник Ивана Алексеевича. Вот и следовало обсудить это дело с Зиновием Гржебиным, ведавшим делами издательства "Парус".
Когда-то, еще в 1906 году, в другом горьковском издательстве- "Знание", размещавшемся в доме 92 по Невскому, вышел первый сборник из серии "дешевой библиотеки". Естественно, что это были творения самого метра - "Песня о соколе", "Песня о буревестнике" и "Легенда о Марко". Объявили первые сто книг, которые готовило издательство.
Бунин носил в кармане только что отпечатанную книжечку и, весело улыбаясь, показывал при каждом удобном случае:
- Из ста книг - "всего лишь" тридцать пять самого Алексея Максимовича! Завидная скромность!
- А кто остальные авторы? - любопытствовали собеседники.
- Огласим список блестящих авторов, так сказать, лучших из лучших! - произносил Бунин с уморительным видом. - Тех, кто составляет цвет современной литературы.
- Итак, Максим Горький - тридцать пять книг, затем… - он поднимал на слушающих глаза. - Как думаете, кто следующий? Сам великий гусляр - Скиталец, в миру Петров.
Заметим, что Скиталец знал Горького еще с 1897 года. Познакомился с Алексеем Максимовичем в Самаре, находился с ним в переписке. В 1900 году жил недели полторы у того в каком-то сельце Мануйловке, на Харьковщине, о чем всю последующую жизнь вспоминал с особым удовольствием и что дало ему повод называть себя "учеником" Горького.
Скиталец действительно возил за собой гусли, на которых порой что-то пытался наигрывать, напуская на себя "раздумчивый вид". Еще Скиталец почему-то считался лучшим другом Шаляпина.
- Сборники у нашего гусляра самые злободневные, - продолжал Бунин. - Вот, послушайте их названия: "Сквозь строй", "За тюремной стеной", "Полевой суд"… Ну, прямо слезу вышибает!
- А кто еще?
- Еще Леонид Андреев, Гусев-Оренбургский, Серафимович- чохом на всех почти три десятка книг. Недурно! А вот у Семена Юшкевича всего лишь шесть книжек.
- А сколько у вас, Иван Алексеевич?
- Меня, Куприна и Бальмонта "Знания" осчастливили по одной книжечке. Спасибо Алексею Максимовичу за внимание к нашим никому не нужным персонам. Где нам до Скитальца! Мы ведь даже на гуслях бренчать не научились.
* * *
…И вот теперь, подходя к издательству "Парус", Бунин возле входа столкнулся с Горьким, выходившим с толпой приближенных. Швейцар почтительно обнажил перед Алексеем Максимовичем лысую голову, сдернув с нее обшитую золотым галуном фуражку.
Горький, увидав старого друга, радостно заокал:
- Кого вижу: в Питере сам Бунин! Почему не звоните, почему не заходите, Иван Алексеевич?
- Я только что с дороги. Да и вы, Алексей Максимович, человек занятой, все политикой увлекаетесь…
Горький примиряюще сказал:
- Почто нам пикироваться? В честь Финляндии организовали бо-ольшое торжество. Открываем выставку, потом банкет. Вот, приглашаю вас.
- Все гении, поди, соберутся? - не без ехидства произнес Бунин.
Горький крякнул, прокашлялся и мягко возразил:
- Какие там гении! Скромные служители культуры…
Бунин, усмехнувшись, продолжил:
- А как же! Это прежде у нас гении были наперечет - Пушкин, Лермонтов, Толстой… Теперь же гений косяком попер: гений Мережковский, гений Брюсов, гений Блок, гений Северянин!
Он чуть не выпалил "гений Горький", но удержался. Алексей Максимович покачал головой, что-то неопределенно хмыкнул, а Бунин запальчиво продолжал:
- Урожай гениев! И взращивает этот урожай толпа. Литература ведь нынче не мыслит себя без улицы. А улица, толпа никогда меры не знает, она страшно неумеренна в своих похвалах. Вот она и провозглашает своих "гениев".
Горький помолчал, потом положил большую руку на плечо Бунина:
- Пошлого в этом мире много. Но не все так плохо, право. Вы, как обычно, в "Европейской"? У меня автомобиль, так я за вами заеду. Как на ковре-самолете домчимся. Не банкет, лукуллов пир обещают. Все будут рады вам, Иван Алексеевич.
Вдруг он встрепенулся:
- Прощайте, дела ждут!
На этом диалог был окончен. Горький еще раз нежно и крепко обнял Ивана Алексеевича, прижался жесткой щеткой усов к его щеке, дыхнул на него запахом табака, уселся в лаковое авто, фырчавшее у подъезда, и быстро покатил. На заднем сиденье разместился его "штаб".
3
И все произошло так, как обещал Алексей Максимович. Был автомобиль, была выставка, был лукуллов пир. И съехались на него все те, кого газетчики давно с пышной безвкусицей называли "цветом русской интеллигенции".
Собравшиеся оказались самыми различными людьми - и по возрасту, и по положению на иерархической лестнице культуры. Здоровые, сытые, самоуверенные мужчины в великолепных фраках, благоухающие французским одеколоном. И тут же дряхлая размалеванная старуха со вставной, выпадающей при разговоре челюстью и клочками седых волос на мертвенном черепе, приобщившаяся к культуре едва ли не во времена Гоголя. Кроме того, в зал набились знаменитые и вовсе неизвестные, молодые и старые писатели, актеры, художники, кто-то из министров Временного правительства, иностранные дипломаты, посол Франции.
В центре внимания были Горький и гремевший в то время финский художник Галлен. Все толпились вокруг них, перебивая друг друга и не слушая ответов, без конца задавали им вопросы о политике, об Учредительном собрании, о делах на фронте и, конечно, вечное - "о творческих планах".
Горький, устало улыбнувшись, указал широкой, с желтыми от частого курения ногтями, рукой на стол:
- У нас всех первоочередная задача - отведать сих даров полей, лесов и рек… Иван Алексеевич, пожалуйста, садитесь поближе, - и он усадил Бунина между собой и Галленом.
Засуетились официанты, заскрипели стулья, тонко зазвенел хрусталь. Горький поднялся во весь свой долгий рост, выждал паузу, провозгласил:
- Буду краток. Самое дорогое на свете - дружба. Дружба, сердечные отношения как между людьми, так и между государствами. С чудесной Финляндией и ее прекрасным народом Россию связывает давняя искренняя приязнь. Пьем за эту дружбу, за нашего северного соседа.
Раздались аплодисменты, крики "ура!", звуки сдвигаемых бокалов - все с аппетитом выпили. На несколько минут воцарилось напряженное молчание: цвет интеллигенции тщательно пережевывал закуску.
Заглатывая жирный кусок лососины и салфеткой приводя в порядок розовые уста, встал с бокалом Мережковский.
- Пр-рошу слова! - пророкотал Дмитрий Сергеевич, сладко улыбнувшись и заранее предчувствуя наслаждение от тех умных и возвышенных слов, которые он сейчас произнесет. Из года в год Мережковский выпускал толстенные книги, в которых было много взволнованного многословия, вычурных словесных оборотов, претензий на особую, якобы только ему одному доступную мудрость. И он убедил не только себя, но и многочисленных своих почитателей, что является неким мессией, бичующим пороки и открывающим человечеству дорогу в прекрасное будущее.
- Милостивые государ-рыни, милостивые государи! Мой взор улавливает горячий блеск ваших глаз, и ваш внешний вид ясно говорит о том божественном вдохновении, которое вы все испытываете, а я вместе с вами!
Мережковский стал похож на свадебного генерала, за четвертной билет произносящего загодя вытверженные речи. - Но в отличие от нашего уважаемого метра, - Мережковский шаркнул ножкой в направлении Горького, - я не осмелился бы предлагать пить за "дружбу с северным соседом".
Мережковский по-актерски то понижал голос, то вдруг возвышал до громовых раскатов:
- Нет, непозволительно забывать, что эта самая "дружба" возникла в результате русско-шведской междоусобицы. Вспомним 1809 год. Русский тиран, сатрап с ангельским ликом - Александр I злодейски захватил красавицу Финляндию.
Вера Фигнер, сидевшая на другом конце стола, обнажив щербатый рот, визгливо прощебетала:
- Ах, прекрасно! Наш златоуст прав: это не дружба, это насилие!
- Да пошлите вы к черту эту Богом забытую Россию! - повернулась к Галлену жена Мережковского, поэтесса Зинаида Гиппиус. - Россия идет ко дну, только слепой этого не видит. Зачем вам такая компания?
Мережковский, вдруг игриво улыбнувшись, продолжал:
- Осушим наши бокалы с прекрасным французским напитком в русском доме за скорейшее освобождение Финляндии от российского деспотизма. Ура!
- Правильно! Ура! - раздались голоса за столом. - Пьем за финскую свободу! Долой российскую экспансию!
Горький недоуменно озирался вокруг. Бунин, не желая поддерживать такой тост, демонстративно отодвинул от себя бокал. Министры, художники, поэты лобызались с финнами, поздравляли их с "зарей свободы", с "избавлением от деспотизма", нервно вскрикивали:
- Пусть озарит вас солнце свободы! Будь проклят русский деспотизм!
Бунин глядел в окно, видел внизу Марсово поле, недавно кощунственно превращенное в кладбище, и ему становилось страшно от того позорища, на котором он присутствовал. Наконец он не выдержал, резко поднялся. Сразу стихло. Мережковский перестал жевать, Фигнер раскрыла щербатый рот.
- У меня сейчас такое ощущение, что я сижу не в кругу соотечественников, а в каком-то враждебном России государстве, - жестко произнес Бунин. - Разве не нас воспитала Россия? Разве не ее великий народ дал нам возможность печатать книги, устраивать выставки, разъезжать по лучшим курортам мира? Так кого мы хаем? Каких черных воронов зовем на свою голову? Если вспомнить историю, так надо весь мир разбить по мелким клочкам, Америку вообще закрыть. Да и то место, которое зовется Петербург и где сейчас Дмитрий Сергеевич аппетитно закусывает, к России отошло всего два с небольшим столетия назад. Что, нам отсюда бежать надо? И Черное море с югом России бросить на произвол судьбы? Дурная логика, господа! Что предлагается сделать из России? Великое княжество Московское? Провести границы княжествам Владимирскому, Киевскому, Новгородскому? Чтобы нас поодиночке били? Конечно, финны - народ замечательный, талантливый. Но именно с Россией расцвела его культура, народ стал жить богаче. И никогда русские не давили ни финнов, ни кого другого.
Бунин гневно блеснул глазами, перевел дыхание.