Но сейчас песня раздалась не вовремя. Умолкли звуки гармоники. Утих шум в клубе. Опустились глаза. Стиснулись бессильные пальцы. И все эти женщины, молодые и старые, думали сейчас об одном - о близких, которые либо уже нашли "в чистом поле земляночку", либо могли найти ее в любую минуту. Может, уже лежит порубанный, пострелянный муж доярки Матрены, которая как раз ожидает третьего ребенка, и брат Натальи Андреевны, и мужья, сыновья, братья всех этих женщин, работающих здесь, на совхозных полях. В любой день почтальон мог быть вестником несчастья. Ни одна из этих женщин не была свободна от страха, постоянного страха за близких людей. Заведующая фермой Анастасия Петровна, у которой не было ни мужа, ни сыновей, трепетала за жизнь дочери - ее Фрося работала на фронте санитаркой.
Отсюда было далеко до полей битв. В ясные дни сияло золотое солнце над степью и, как огромный опал, переливался на горизонте Тянь-Шань. Хотелось верить, что всюду пробиваются из земли зеленые ростки весны, встают лазурные рассветы и опускаются на поля благоуханные вечера с золотисто-розовыми зорями, всюду плывет над землей сладостная, кроткая тишина.
Казалось, чего еще надо человеческому сердцу? Позабыть бы здесь обо всем. Поля битв далеки, за тысячи километров. Там, поближе к фронту, города и села утопают во мраке, машины ездят с затемненными фарами и люди по ночам передвигаются ощупью. Но здесь свет горит напролет все ночи, яркие огни освещают работу тракторов. И можно бы вообразить, что войны нет на свете. Среди этих восходов и закатов, среди звезд и росы, облаков и высоких трав война могла казаться страшной сказкой, черным ночным бредом, от которого можно освободиться одним усилием воли.
Но все сердца здесь были связаны с далекой стороной, где земля гудела от грохота пальбы, где небо горело не зарей, а пламенем пожаров, где кровью омывалась родная земля.
Девичья песня неосторожно пробудила то, что таилось в душе каждого, - и не стало цветущей степи, померкло золото заката, не стало ничего, что окружало здесь людей. Прямо в глаза смотрела жестокая правда войны, и словно холодная рука смерти стиснула сердца. Девушки пели. Вновь и вновь взвивалась песня, вновь и вновь повторялись упрямые, дышащие скорбью слова:
А у долинi козак лежить…
Ой, на горi вогонь горить.
Матрена, сложив руки, сидела в углу на скамье, и слезы лились по ее лицу, ручьями струились по щекам, капали на юбку. Губы Анастасии Петровны болезненно искривились, и голова в развязавшемся платке мерно покачивалась в такт песне.
Вечеринка расстроилась. Напрасно зоотехник Анюта неожиданно ворвалась в песню залихватским перебором гармошки. Песня умолкла, но сразу же, будто застыдившись, умолкла и гармонь. Нет, никто уже, безусловно, не будет танцевать. И никому уже не хотелось смеяться и разговаривать. Женщины постарше первые двинулись к выходу, за ними стали расходиться и другие. Заглянувший сюда на минуту директор, опустив голову, медленно зашагал к дому. Его правый рукав заложен был за ремень, стягивающий гимнастерку. Он, видимо, не привык еще к этому и всякий раз, как приходилось подать кому-нибудь руку, смущался и робко, неуклюже протягивал левую.
По аллее навстречу директору не спеша трусил казах на ослике. Его ноги свисали чуть не до земли, на голове косматилась огромная папаха, от которой он казался еще выше на своем крохотном ослике.
- Здорово, Канабек. Что случилось?
Казах медленно слезал с ослика.
- Ничего не случилось. Я к тебе, Павел Алексеевич.
- Пойдем, пойдем в дом.
- В дом не надо. Я только так. Скажи, Павел Алексеевич, у тебя поляк есть?
- Поляки? Ну, разумеется, есть.
- Работают?
- Работают.
- А в МТС?
- Да и в МТС то же самое.
- Не убежали?
Директор удивился:
- С чего им бежать? Все здесь работают, и хорошо работают.
Казах качал головой в папахе, которая торчала на его голове, как старое, поврежденное дождями и ненастьем воронье гнездо. Солнечный свет золотился на его широких скулах, обтянутых смуглой кожей.
- А мой сбежал.
- Как?
- Пришел осенью, ел, пил. Полушубок получал. Валенки получал. Всю зиму сидел. Я говорю: "Ешь, пей, отдыхай. Полушубок есть, полушубок бери. Весна придет, отработаешь". А весной сбежал. Все шесть. Еще сапоги забрал. Мои сапоги, новые сапоги.
Вокруг собеседников собралась группа слушателей.
- Что он говорит? - заинтересовался Шувара.
- Ничего, ничего, - смущенно бормотал директор.
- Какой ничего? Я говорю, мой поляк сбежал. Всю зиму ел, пил, полушубок взял, валенки взял, теперь сбежал.
Лицо слесаря покраснело.
- Кто такой?
- Поляк. Все шесть, - объяснял казах. - Из колхоза "Красная звезда".
- Неужели нельзя найти? - вмешался Марцысь.
- Где найти? Зачем найти? Не хочет работать, пускай идет. А только всю зиму ел, пил, теперь еще мои новые сапоги взял…
- Кто это у вас был?
- Поляк был.
- А как их фамилии, не знаете?
- Откуда знать? Трудный фамилия, польский. Пришел, зимой работы в колхозе нет, весной есть. Жди весна, ешь, пей, отдыхай. А весной - сбежал.
- Что ж, мошенники среди всякого народа случаются, - сказал директор. - А ты, давай в дом пойдем.
Ему, видимо, хотелось положить конец разговору на улице, где вокруг них собиралось все больше народу, и было неприятно за "своих" поляков, которые стояли тут же. Марцысь был красен, как свекла.
- Зачем в дом? Время нет в дом ходить. Самому домой надо. Хотел спросить, как твой поляк. Твой работает, а мой сбежал… И в МТС работает?
- Все работают. Прошли курсы, тракторами управляют. Вон те двое, - директор указал уцелевшей рукой на Шувару и Марцыся, - стахановцы.
- Стахановцы… - бормотал казах, карабкаясь на ослика, который присел к земле под его тяжестью. - Стахановцы… А мой сбежал.
Он попрощался и уехал. Ослик медленно зашлепал по тополевой аллее, длинные ноги казаха качались по обе стороны его туловища, как два маятника.
- Скоты этакие! - горячился Шувара, который вместе с мальчиками зашел к госпоже Роек и Ядвиге. - Еще, наверно, и хвастают - ловко надули, мол, азиатов!
- А если дать знать в милицию?
- Как раз им сейчас время этим заниматься! И главное, можете быть уверены, что это не единственный случай. Рассчитывали негодяи наверняка: рабочих рук не хватает, колхозы с удовольствием будут до весны даром кормить, лишь бы обеспечить себя к весне рабочими. А весной они - фюить! И поминай как звали.
Владек с трудом сдерживал слезы.
- Ты-то чего? - прикрикнула на него мать. - Мы ведь работаем как следует! С осени, с первого же дня работаем…
- Что с того? Вы же слышали, он сказал: поляки.
- Не можем же мы отвечать за всякого жулика, каждый отвечает за себя, - все слабее настаивала на своем госпожа Роек. Но все чувствовали, что это не совсем так, что это мошенничество бросает тень и на них. Казалось, им не в чем упрекнуть себя, и все же, слушая на улице жалобы казаха, они краснели и опускали глаза, будто сами сбежали, обокрав и обманув колхоз.
- Надо бы узнать, что это за прохвосты там были.
- Мало ли прохвостов? Вы что, уже забыли о нашем эшелоне? Хотя бы этот Светликовский, который нас обокрал?
- Не станешь же оправдываться, что нас, мол, тоже поляки обокрали.
- Да в чем же нам оправдываться? Вот и директор сразу сказал, что среди нас даже стахановцы есть.
- Да. Только казах крепче запомнит тех, которые объедали целую зиму его колхоз, а потом сбежали, чем тех, которые работали не у него, а у соседа.
- Да, хорошую память мы тут по себе оставим, нечего сказать… - вздохнула госпожа Роек.
Они разошлись в угнетенном состоянии. Но госпожа Роек не могла успокоиться:
- Надо ехать в город. Может, узнаю, кто там был, в этой "Красной звезде"… Ну и этот уполномоченный посольства. Должны они нам помогать или нет? Все время об этом разговор идет… А тут Олесь совсем оборвался. С тебя, Ядвига, дитя мое, тоже скоро туфли свалятся…
- Мне не надо, уже тепло, буду босиком ходить.
- Выдумаешь тоже!
- А я люблю. Я и дома часто босиком ходила.
- Вот еще! Хочешь босиком, так ходи, а туфли пусть будут. Они там со всего света выжимают помощь для нас, а много ты от них видела? Раз полагается, пусть дают, вот и все.
В первый же выходной день госпожа Роек попросилась на грузовик, отправлявшийся в город за запасными частями, и уехала.
Вернулась она поздно вечером, красная и разъяренная.
- Вообрази, дитя мое…
- Садитесь пейте чай, пока горячий.
- Какой там чай! Не до чаю мне сейчас. Говорю тебе, дитя мое…
- Да вы хоть шаль снимите!
- Шаль? Ну конечно, конечно… Уф, жарко… Говорю тебе, дитя мое, Содом и Гоморра, подлинный Содом и Гоморра! Ты знаешь, кто там у них уполномоченный? Полицейский Лужняк!
- Не может быть! - удивилась Ядвига.
- Как так не может быть? Он, собственной персоной. А какой тон задает! Попасть к нему - все равно как к президенту! Я уж думала и не доберусь…
- Ну, вы-то? - улыбнулась Ядвига.
- Что, "вы-то"! Ты это можешь себе представить? Швейцар, секретарша, машинистки, целый штаб кругом. Сидит, развалившись, как турецкий паша, и привстать не соизволит. Разумеется, кто я такая? Какая-то свинопаска из совхоза. А тут такой барин! Папиросы курит, дым прямо в лицо тебе пускает - и никаких! А как одет! И все эти барышнешки вокруг, скажу тебе, дитя мое! Разряжены, намазаны, ты и представить себе не можешь. Но я-то уж знаю, откуда это все берется! Уж я там поговорила с людьми! Целый вагон пришел, можешь себе представить, целый вагон вещей! И знаешь, что они с ним сделали? Что получше - себе отобрали, а остальное на базар пошло! Никто ни одной тряпки не получил… А белья там, говорят, была целая уйма, так эти его бабищи, свиньи такие, поносят сорочку, пока не загрязнится, а потом стирать неохота, так она бросит в угол и новое тащит, а то, что сняла, так и сопреет без пользы… А нам ничего не полагается, слышишь? Ничего! На большевиков, говорит, работаете, пусть вам большевики и дают. Так и сказал!
- А вы что?
- Я-то? Не беспокойся, язык у меня хорошо подвешен! Что ж, говорю ему, по-вашему, значит, лучше шататься по городу, чем работать? Хватит и того, говорю, что эти большевики предоставили нам на время войны крышу над головой, да еще кормят, последним куском хлеба с нами делятся… От большевиков, говорю, мы достаточно получаем, даже стыдно иной раз, потому что сами ведь понимаем, война… А вот от этого посольства, от дорогих соотечественников, спрашиваю, что мы получили? Эшелон, говорю, Светликовский обокрал, а теперь этих уполномоченных насажали, так они бедных людей обкрадывают…
В разных там Америках, говорю, кричите о наших несчастьях, - может, некоторые тамошние поляки последнее отдают, чтобы нам помочь, а куда это все идет? На этих девок, говорю ему, что вас тут, как саранча, обсели? Где продукты? Где одежда? Дети зимой без сапог ходили, а ты бы посмотрела на ихние туфельки да на чулочки… Воры вы все, говорю ему…
- Не может быть! Так и сказали?
- А что ты думаешь? Не веришь? Да чтоб мне святых даров при кончине не дождаться! Так и сказала: "Вор вы, говорю, и только, стыдно, говорю, становится, на вас глядя, что и я тоже полька… Хотя какой вы, говорю, поляк? Вы вор, только и всего! Стыд и срам, говорю, чтобы этакий здоровый бугай сидел здесь с девками, вместо того чтобы в армию идти…"
- Ну, а он?
- Он? Что ж он? Выставил меня за дверь, и все. Что ему, бугаю, стоит пожилую женщину за дверь, на улицу вышвырнуть? Еще пригрозил, что найдет на меня управу. Как бы не так! Очень его испугалась… Ну, я еще и на улице отвела душу, высказала, что о нем думаю. Народу собралась уйма, слушали. Еще бы! И знаешь, дитя мое, что я тебе скажу? Стыд и срам, что там делается. Поляков полно, по всему городу шатаются, по базару, и вот, богом тебе клянусь, сама своими ушами слышала, одна женщина говорит другой на улице: "Держи, говорит, сумочку покрепче, а то поляки по базару ходят…" Вот до чего мы дошли! А на столбах, на заборах объявления висят, рабочие везде нужны - и в совхозы и в колхозы. Так, думаешь, идут? Не-ет, работать, видишь ли, им стыдно, а клянчить, спекулировать, красть и объедать этих большевиков, которые за весь мир с немцами воюют, это им не стыдно… Да еще пугают, что будто бы, кто на большевиков работает, они в Польшу не впустят… Слышишь? Лужняк меня в Груец не впустит!
Она уже забыла, что не хотела пить, порывисто схватила со стола налитую чашку и залпом выпила.
- Уф… Как только меня удар не хватил, дитя мое! Видно, уж особая милость господня ко мне была… Ноги моей там больше не будет, ноги! Да, а этот-то чего не идет? Куда это он девался?
- Кто такой?
- Ну, этот, как его? Хобот! Помнишь?
- Откуда же он тут возьмется?
- Забрала я парня с собой из города. Что ему там делать? Тут он еще человеком стать может. Уж так просил, возьми и возьми с собой, чуть не заплакал. Где вы там? - крикнула она, открывая дверь.
- А я здесь дожидаюсь, - отозвался из темноты мужской голос.
- Чего дожидаться? Входите сюда, чай на столе. Уж простите, что я о вас совсем и позабыла… От этого Лужняка и всего там прочего у меня прямо голова закружилась… Садитесь, садитесь, - подтолкнула она смущенного парня к столу.
"Ах, вот кто это! Это тот взломщик", - вспомнила Ядвига, наливая ему чай.
Госпожа Роек передохнула и залпом выпила еще чашку.
- Да, а в "Красной звезде" знаешь кто был?
- Нет, а вы узнали?
- Конечно, узнала. Знаешь, тот в фиолетовых штанах, что вечно около Малевского терся, помнишь? Понабирал таких же, как сам, прохвостов. На это охотники нашлись, это ведь не то, что "на большевиков работать". И оказывается, целое предприятие организовали. Сама подумай, всю зиму казахи их кормили, поили - весной, мол, отработают… А весной - ищи ветра в поле! Этих Лужняк небось впустит в Польшу. Что там делается, дитя мое, это и рассказать невозможно… А эта их армия, говорят, уже за границу собирается.
- Как это?
- Да вот так. За границу, и все.
- За какую границу?
- За какую? За иранскую. В Иране их еще не видали!
- А на фронт?
- Какой там фронт! Ты в это веришь, дитя мое? Вот и оказывается, что я была права, что своих ребят туда не пустила. Хотя, по правде сказать, что мы тогда знали? Вот Антон может тебе сказать, он там был.
- В армии Андерса?
- В армию его не приняли, потому он сюда и вернулся. Но рассказать, что это за армия, может… Ты думаешь, они будут воевать? Как бы не так! Когда рак свистнет, а рыба пискнет! Говорили, что в октябре пойдут, даже договор такой подписали. А теперь с октября почти полгода прошло, а они и не чешутся… Еще бы! Большевики их кормят, одевают, триста миллионов рублей дали, чего же им еще? Не бойся, не пойдут, будут сидеть и ждать, когда большевики немцев побьют… И знаешь, что я тебе скажу, дитя мое? Оно, пожалуй, и лучше, что они уберутся за границу, а то тут они еще, не дай бог, такого наделают… Фронтовой паек им давали, давали, наконец сказали - хватит! Раз сидите в тылу, получайте тыловой паек. Вот и подумай, где у них стыд: под Куйбышевом сидеть да фронтовой паек жрать, у детей кусок хлеба отнимать… И как меня там от злости на куски не разорвало, так это уж, видно, только милость божья ко мне, чтобы я еще могла в Польше с этим Лужняком встретиться и уж там, на суде, о его негодяйстве рассказать… Девушки, почти дети, идут на войну, а эти бугаи сидели там и жрали фронтовой паек. А как зашла речь о тыловом пайке - так айда за границу… Скатертью дорожка! Сраму только с ними наберешься. И что только на божьем свете делается…
А на божьем свете действительно происходили странные вещи. И Шувара и мальчики слышали, что часть армии уходит из Советского Союза.
Хотя весенние полевые работы оставляли людям все меньше времени, в совхоз заглядывали то мальчики с Хоботом, который тоже стал работать в МТС, то Шувара, Сковронский или Шклярек. По их рассказам выходило, что госпожа Роек была осведомлена точно. Все оттягиваемая отправка на фронт этой армии сменилась энергичной подготовкой к эвакуации сорока четырех тысяч человек в Иран.
- Каким же путем они собираются попасть в Польшу? - удивлялась госпожа Роек.
Хобот рассказывал обо всем, что он видел сам и что слышал, тщетно пытаясь попасть в эту армию. Кое-что рассказывала и сама госпожа Роек.
- Представьте себе, дитя мое: среди бела дня, посреди улицы, офицер лупит солдата по морде. Одна женщина мне рассказывала, своими глазами видела. А тот дурень стоит и только тянется в струнку… Тут райком недалеко, местные побежали к секретарю, они здесь к этому не привыкли… А секретарь, говорят, только руками разводит: не имею, говорит, права вмешиваться. Это армия польская, не можем им указывать. Поляки, мол, имеют право в этой армии все по-своему делать. Слышишь, дитя моё? По-своему!.. По-своему солдата по морде бить… Что же это такое, неужели ничто не изменилось за эти годы? Никто ничему не научился? Кончится тем, что стыдно будет признаваться, что ты полька.
На разговоры времени было немного. Но думать можно было и за работой. И Ядвига, убирая овчарню, присматривая за ягнятами, дежуря во время окота овец, думала. Перед ней встала проблема, которая так мучила госпожу Роек, - проблема национальной принадлежности. Ни с того ни с сего начинаешь вдруг чувствовать себя составной частью некоего целого, какую-то связь даже с тем, что было неприглядным, отталкивающим, и какую-то ответственность за него. Ведь даже та краска стыда, о которой говорила госпожа Роек, доказывала, что эта связь существует, хочешь ты этого или не хочешь.