Еще недавно Лютик отвечала царю: "Вы меня принимаете за другую". Вот и сейчас она могла сказать своим ломким голосом, очень подходящим для плохо скрытой обиды: "Меня не так просто запугать".
Откуда у нее эта кокетливая интонация, за которой скрыто настоящее бесстрашие?
Дело в том, что прежде личное время и время историческое не совпадали, а сейчас заторопились с одинаковой скоростью. Возраст Лютика в жизни приблизился к тому, что угадывается по ее стихам.
Люди этого поколения едва ли не каждый год начинали заново. Она тоже прощалась неоднократно. Со своим детством. С ушедшим миром, на каждом шагу напоминавшим о себе обломками. С человеком, в чье отсутствие резиденция превращалась в музей.
…В двадцать третьем году Лютик вновь оказалась в Царском Селе. Странное это дело - возвращаться в родные места. Ходишь по городу, словно смотришься в гигантское зеркало, что-то узнаешь, а что-то - нет.
Деревья срублены, разрушены дома,
На улицах ковер травы зеленый…
Вот бедный городок, где стала я влюбленной,
Где я в себе изверилась сама.
Вот грустный город-сад, где много лет спустя
Еще увижусь я с тобой, неразлюбившим,
Собою поделюсь я с городом отжившим,
Здесь за руку ведя беспечное дитя.
И, может быть, за этим белым зданьем
Мы встретим призрачную девочку - меня,
Несущуюся по глухим камням
На никогда не бывшие свиданья.
Конечно, дворцы на своих местах. Екатерининский - так же синь, Александровский - желт. Только она совершенно другая. Как бы дальняя знакомая той девочки, что пуще всего на свете боялась коров и автомобилей.
В общем, Лютик совсем взрослая. Уже не гадкий утенок, а лебедь, то есть - советский человек, то есть - фигура трагическая и обреченная.
Глава вторая. Уроки математики. Уроки поэзии
Новая жизнь
Другая жизнь - так другая жизнь, как видно, решила она про себя. Это даже естественно, что ее взрослость совпала с превращением знакомого города в незнакомый.
Бесстрашие перед смертью - чувство необременительное. Тем более, что оно проявляется исключительно в стихах. А бесстрашие перед жизнью требует нешуточных усилий. Не детское это занятие - ездить за мерзлой картошкой на крыше вагона!
Для царскосельского соседа произошедшее - катастрофа, а для нее - прибавление новых обязанностей. Вот где пригодилась ранняя взрослость! Серьезность и сосредоточенность нужны всем, а особенно тем, кто предпочитает тамбуру крышу.
Правильно устроить себе постель - тоже своего рода наука. Сначала укладываешь ветки, а сверху стелишь пальто. Дальнейшее зависит от того, удастся ли не заснуть. Если в мирные времена такая слабость простительна, то в военные она может стоить добычи.
Слава Богу, в этой жизни еще случаются чудеса. Отделяется фигура от серого фона, и начинаются неожиданные события. Именно так на ее горизонте возник Арсений Федорович Смольевский. Только она подумала, что жить одной несладко, как он незамедлительно появился.
Встретились два царскосела, два человека из прошлого… Случайный трамвайный разговор, быстрый обмен острыми взглядами… Впрочем, для того, чтобы многое стало ясно, им хватило и нескольких минут.
Помнится, она не могла соединить интерес к учителю с полным безразличием к его науке. Ну никак не давалась ей эта квадратура круга! Сам Арсений Федорович также пытался эту задачку решить. Он не ограничивался двойками, но шел домой к Лютику, для того чтобы действовать через ее мать.
Лютик кокетливо опускала глаза, но учитель оставался непреклонен. Он настаивал на обязательном выполнении своих требований. В конце концов она подчинилась и стала заниматься серьезней.
Кажется, сейчас Арсений Федорович действовал по тому же плану. Его - убедительность и напор, ее - смятение и встревоженность. Если он и рассчитывал на какие-то ее чувства, то в первую очередь - на тщеславие.
Еще недавно, вместе с другими девочками, Лютик млела в присутствии учителя.
Конечно, тут не обошлось без математики. Не зря же ей вдалбливали эти скучные правила! Даже по самым приблизительным подсчетам выходило, что один человек - ноль, а они двое - уже кое-что.
Что касается разницы в возрасте, то это еще как посмотреть. По крайней мере, в одном случае Лютик чувствовала себя старше. Она сочиняла с тринадцати лет, а он только начинал что-то пописывать.
Лютик столько знает о стихах, что уже готова поделиться опытом. Правда, ему это так же мало помогает, как ей уроки математики. Он вроде и соглашается с ее доводами, а перед листом бумаги теряется, как в первый раз.
Совсем не хотелось Арсению Федоровичу, чтобы кто-то прознал о его ученичестве. Оказалось, не доглядел, не смог перекрыть доступа к замочной скважине. От других, более важных, минут жизни не осталось ничего, а от этой - целая тетрадка.
Кажется, больше всего автор корпел над первой строчкой. Труда положил немало, но уничтожить ее не смог. Нажим карандаша был явно сильней стиральной резинки.
"Хотелось бы знать Ваше мнение", - обращался он к Лютику.
Так и написал, словно в некую высшую инстанцию.
Будто предназначаются эти тексты не беспечной ученице, а настоящему большому поэту.
Рядом с гениями
Помимо сочинительства Арсений Федорович занимался коллекционированием.
Пожалуй, со времен Чичикова не было другого такого собрания. Оно без труда умещалось в ученической тетрадке.
На концерт или на выставку Смольевский шел, как на работу. Не всегда ему везло, но случалось - удачи шли косяком. Только успевай запоминать: Мандельштам улыбнулся… Гумилев пожал руку… Глазунов попросил закурить…
Всякая улыбка или рукопожатие у Арсения Федоровича в целости-сохранности. Около каждой - порядковый номер, точные дата и время дня.
Если бы речь шла о прошлом, такая дотошность никого бы не удивила. Другое дело - художники с не утвержденной учебниками репутацией!
В коллекцию подробности поступали тепленькими, только-только от своих владельцев.
Практически каждый день проходил в погоне за миражами. Довольствовался собиратель немногим, трофеи брал мелочишкой, на крупную добычу не претендовал.
Бывало, часами дожидался выхода на авансцену. Насколько точно он подыграет - таким и будет его улов.
Тут главное не смутиться, а если потребуется, то и предложить свои услуги.
Например:
- Не хотите ли закурить?
Или:
- Не надо ли занять очередь в гардероб?
Для Арсения Федоровича коллекция - не арифметическая сумма, а способ найти ответ на важные вопросы.
Заботы у него даже не государственной, а планетарной важности. Больше всего он беспокоится о том, что многие мгновения жизни пропадают бесследно.
На Страшный суд кто-то не принесет ничего, кто-то явится с ворохом неосуществленных замыслов, а он скромно предъявит свою тетрадку.
Вот, мол, вел наблюдение за писателями и музыкантами, беспокоился о том, чтобы к их сочинениям можно было прибавить еще пару минут.
Лишь один человек имеет право с ним соперничать, да и у той все в прошлом. Уже много лет она не претендует ни на что.
Была такая писательница Надежда Санжарь. Прославилась не столько книгами, сколько тем, что ходила к известным людям "за зародышем". Очень уж хотелось ей родить солнечного мальчика от "великого человека".
С этой целью она посещала Блока, Андреева, Брюсова. Вела переговоры с Вячеславом Ивановым, но завершить их не смогла из-за того, что жена поэта запустила в нее керосиновой лампой.
…Когда-то их было двое рядом с гениями - Смольевский и Санжарь, а теперь он остался один.
Трудится, не жалеет сил Арсений Федорович - этакий составитель описи мимолетностей, ловец солнечных зайчиков, переписчик набегающих волн.
Охота на Гумилева
Поначалу больше других не скупился Гумилев.
За считанные дни набралось немало его рукопожатий и улыбок. Вряд ли Николай Степанович старался просто так. Скорее, интерес к Лютику потребовал внимания и к ее мужу.
Благодаря увлечению супруга она смогла бывать у Николая Степановича дома. Конечно, эти встречи не обходились без подробностей. Не исключено, что тут были и такие детали, о которых рассказать невозможно.
И через многие годы Лютик не могла забыть лицо Гумилева в свете отблесков от огня в печке.
"…я решила, - писала мемуаристка, поступать на вечерние курсы института Живого слова… В институте был кружок поэтов, руководимый Гумилевым… Он назывался "Лаборамус". А вскоре в кружке произошел раскол, и другая половина стала называться "Метакса"; мы их называли: мы, таксы. В кружке происходили вечера коллективного творчества, на которых все упражнялись в преодолении всевозможных тем, подборе рифм и развитии вкуса. Все это было очень мило, но сепаратные занятия с Н.Гумилевым… нравились мне гораздо больше, особенно потому, что они происходили, чаще всего, в его квартире африканского охотника, фантазера и библиографа.
Он жил один в нескольких комнатах, в которых только одна имела жилой вид. Всюду царил страшный беспорядок, кухня была полна грязной посудой, к нему только раз в неделю приходила старуха убирать.
Не переставая разговаривать и хвататься за книги, чтобы прочесть ту или иную выдержку, мы жарили в печке баранину и пекли яблоки. Потом с большим удовольствием мы это глотали. Гумилев имел большое влияние на мое творчество, он смеялся над моими робкими стихами и хвалил как раз те, которые я никому не смела показывать. Он говорил, что поэзия требует жертв, что поэтом может называться только тот, кто воплощает в жизнь свои мечты. Они с А. Ф. терпеть не могли друг друга, и когда встречались у нас, говорили колкости".
Мэтр был внимателен к Лютику, а Арсений Федорович получал что-то вроде процента. В конце концов Гумилеву стало ясно, что он улыбается в диафрагму. И бедный коллекционер догадался, что ему остаются крохи с барского стола…
Внимание к мелочам было присуще и Лютику. Правда, ее занимали не явления знаменитостей, а явления природы. Тут всегда для нее находилось что-то важное: то - дождь, то - тени, то - шаги в тишине.
Я вижу из окна: полуночный прохожий
Остановился, чтобы закурить.
И чей-то звонкий шаг, мучительно похожий,
Еще звучит ритмически внутри…
Гляди, гляди, как ветер гонит тучи,
Твой огонек поднялся, задрожал…
Припомнилась зима и наш очаг трескучий,
и пламя дымное упругих тонких жал.
Припомнилась зима с ее спокойной дремой,
С жужжаньем ласковым моих веселых пчел.
Мне некому сказать, что мужа нету дома,
Что я боюсь одна, чтоб кто-нибудь пришел.
А для Арсения Федоровича все одно. Что солнце - сегодняшнее, что - вчерашнее. Что - снег медленными хлопьями, что - мелкий и частый. Бликов для него не существовало вовсе, а была только вода.
С точки зрения мужа, самое главное происходило днем, когда пополнялось его собрание, поклонники грелись в лучах чужой славы… Что касается жены, то она, напротив, любила вечера.
Даже за тетрадку Лютик садилась поближе к ночи. Следовательно, стихи для нее тоже были любовью и тайной. Но разве мужу это объяснишь? В поэзии он разбирается так же мало, как и в любви.
Конечно, дело не в его коллекции и не в ее сочинениях. Существуют мотивы куда более важные и значительные. именно в них ей виделась причина всего.
"Дня через три, когда окончился ремонт у А.Ф., - так завершается первая часть ее записок, - я переехала к нему. В первый вечер он заявил, что явится ко мне как грозный муж. и действительно, явился. Я плакала от разочарования и отвращения и с ужасом думала: неужели то же происходит между всеми людьми? Я чувствовала себя такой одинокой в моей маленькой комнатке; А.Ф. благоразумно удалился".
Горестная жизнь графомана
После обмена колкостями с Гумилевым Арсений Федорович не отчаялся, а раскинул сети в другом месте. Теперь его интересовал композитор Глазунов.
Его новый герой не принадлежал к числу тех, кто "из-за пояса рвет пистолет". Все-таки это был человек при должности и положении. Как-никак, воспитатель молодежи, ректор Петроградской консерватории.
Как и подобает победным реляциям, записи о Глазунове были лаконичными, интонация - нейтральной. Сначала - крупными буквами: "Глазунов Александр Константинович", а затем - более мелкими: "Во время антракта в филармонии имел удовольствие угощать его сигаретами".
Как известно, поэзия - это добыча радия. У собирателя тоже были и своя шахта, и свои уходы в забой. и часы замороченности от всего этого, и минуты просветления. Он вдруг спохватывался: а не хватит ли быть мальчиком на побегушках? не пора ли создать нечто самостоятельное?
В какой-то момент Арсений Федорович остыл к этим записям, коротким, как японские хокку. Он начал размышлять о том, как из коллекции мух, соответственно ее расширив и дополнив, можно сделать слона.
Работа над романом "Последние" началась одновременно с судебным процессом. Вдруг все неожиданно совпало: и рождение первенца, и этот роман, и процесс. Столь несхожие события выстраивались в цепочку: если бы не появление на свет сына Арсения - не было бы ни этой пухлой рукописи, ни, тем паче, суда.
Хотя роман назывался пространно-философски, а тяжба - канцелярски-сухо, тут существовало нечто общее. Разными - художественными и совсем не художественными - средствами Арсений Федорович отстаивал свои права.
Конечно, непросто вести тяжбу и писать прозу. Из-за этого он все никак не мог добиться чистоты жанра. Выходили какие-то гремучие смеси, вроде посвящения "гражданке В." Бросающееся в глаза сходство с исковым заявлением явно портило эти стихи.
Впрочем, сначала о судилище, имевшем место не на бумаге, а в здании бывшей Полицейской управы, на Фонтанке, 16.
Все события последних месяцев прямо вели в обшарпанную комнату Губсовнарсуда с рядами длинных деревянных скамей.
Муж и жена перед судом
Каждый адвокат - в чем-то режиссер. А Наталья Николаевна Евреинова, адвокат Арсения Федоровича, еще и сестра знаменитого режиссера. Ощущение театра у нее в крови.
Так же, как и ее брат, Наталья Николаевна любила приукрасить, выдать желаемое за действительное. Эти качества наиважнейшие не только на сцене, но и в суде.
У адепта театральности свои представления о правде, а у адвокатши - свои.
Если брат признавал только громкоголосое, с первого взгляда похожее на театр, то сестра ценила обман в формах неярких, не привлекающих к себе внимания.
Не раз и не пять Наталья Николаевна вклинивалась со своим "Не верю!" в ход судебного разбирательства. Делала она это так истово, словно состояла в родстве не с Евреиновым, а со Станиславским.
"Она кричала, - рассказывает Лютик: - "Посмотрите на нее, на эти крашеные волосы, на эту актерскую физиономию, на эти шелковые чулки!" При ее упоминании о волосах я демонстративно сняла шляпу, и вся зала видела, к ее стыду, что волосы у меня вовсе не крашены…"
Конечно, эта сцена выглядела бы менее комично, если бы Наталья Николаевна не грассировала и не ходила вразвалочку. К тому же, по слухам, мужчинам она предпочитала женщин.
"Почему Вы картавите?", - однажды спросил у нее сын Лютика. Очень уж ему хотелось, чтобы та перестала притворяться и заговорила своим голосом.
Скорее всего, Лютик почувствовала, что суд заодно с Арсением Федоровичем. Можно даже сказать, просто одно - будто между ними совершенно нет разницы.
Она уже настроила себя на долгие препирательства, медленное течение дела, как вдруг оказалось, что это - все. Судьи сложили претензии сторон и нашли золотую середину. Этой несложной математической операцией тяжба благополучно завершилась.
Маленький Арсений оставался с матерью, а отец получал право видеть сына два раза в неделю.
Казалось, можно успокоиться и начать что-то планировать.
"Я не стала ждать, - рассказывала Лютик, - чтобы он апеллировал, уехала сначала в Сестрорецк, забрав сына, а потом, собравшись солидно, в Феодосию, откуда намеревалась проехать в Коктебель и прожить там, пока хватит денег".
Впрочем, "все вышло иначе".
Ну конечно же иначе! По-другому с ней просто не могло быть.