* * *
Минула ночь. Настало утро. Снова стали собираться бояре в покое, рядом с опочивальней Ивана, и в Передней Избе, где так и остались нетронуты все приготовления для присяги, стоял стол, приготовленный для совершения записей…
Ранним утром прискакал царский гонец к Владимиру Андреевичу. Висковатов писал князю от имени царя, что, "обсудив за ночь слова брата, царь хотел бы еще перетолковать с ним, в надежде прийти к какому-либо соглашению".
– Видать, испугался вчерась? – заметил Владимир, передавая матери послание дьяка. – Скажи осударю, што буду во скорях! – сказал он посланному, отпустил его и стал собираться во дворец.
– Ох, не ездил бы, погодил бы, сынок. Сердце ноет чтой-то у меня… щемит ретивое. Да и сон я видала нынче не больно хорош…
– Э, што там за сны?! Чего опасаться? Видала бы вчерась, матушка, как они все хвосты передо мной поджали! И присягать никто не стал!
О том, что часть бояр целовала-таки крест, Старицкий не успел еще доведаться.
– Ну, твори, как ведаешь сам, сынок. Ты – в дому голова. Я что смыслю, вдовица сирая?… Бога молити за тебя, рожоного, за жаланого за мово! Христос с тобою. А все – лучше бы погодить. Може, на сам деле: помрет скоро Иван – и без хлопот, без забот царем ты станешь, красавчик мой.
– Там царем не царем, а ехать сейчас надобно. Скажут: испужался я… А ведь я – не братец мой, царь Иван, што под Казанью – на карачках ползал! А потом – и-и-и, как величался: "мною-де сила татарская взята"… Не пригоже мне хорониться, прятаться… Зовет – надо идти. И не один я там буду. Стража вчера была Курбского. И сегодня – от него же. Я спрашивал. А он меня не выдаст!
– Ну, ну! Иди, говорю! – благословила сына княгиня.
Как и вчера, в комнате, рядом с опочивальней царя, Владимир застал почти всех ближних бояр, и царевых, и своих приверженцев. Кроме того, увидал здесь князь и Сильвестра, чему порадовался. Но как только он узнал, что вчера многие бояре присягнули Димитрию, князя словно укололо в сердце.
– Что же мне брат-государь не писал о том? – надменно обратился он к Висковатому. – Надо нам наконец столковаться с государем!..
И двинулся прямо к спальне царя.
Но вход князю заградили те же Мстиславский и оба брата Воротынские.
– Подожди, князь-осударь, больно речи твои вчерашние истомили государя. Не приказано допущать на очи царские твою милость, княже!
– Как смеете?! – крикнул было Владимир.
Но, увидав, что противники стоят с нахмуренными лицами, с мечами наготове, обернулся к своим приверженцам и проговорил:
– Вот до чего дело-то дошло! Меня, брата государева, кого царь звать посылал, – и к брату не пущають… Ну, пусть же Бог рассудит нас!
И князь быстро вышел из покоя, не обратив внимания на брань и споры, которые завязались между враждующими боярами.
Пройдя сени и переход, соединяющий палаты Ивана с Передней Избой, где снова собрались для крестного целования меньшие бояре и люди служилые, – Владимир повернул к выходу, на крыльцо, у которого стоял его аргамак и ожидала свита.
Когда шел князь к царю, полчаса тому назад, у этой двери стоял один из стрельцов Курбского, лично знакомый князю еще из-под Казани…
Теперь, к удивлению своему, Владимир увидал, что дверь охраняют двое черкесов из числа стражи Ших-Алеевой, с бердышами в руках.
Князь был шагах в пяти от двери, когда часовые, скрестив вдруг оружие, обратились к нему с вопросом:
– Какое слово?
Не обращая внимание на двух плохо говорящих по-русски азиатов, Владимир подошел к самой двери.
– Я – князь Старицкий! – властно кинул им.
Схватился рукой за один бердыш, чтобы отклонить его и пройти.
Но здоровенный азиат довольно решительно отвел руку князя, отстранил его самого и грубовато заявил:
– Ничиво ни знаим… Пусты нелзя… Слово скажи – тагада гайда!
Негодующий князь наполовину выхватил было меч из ножон, но в ту же минуту с яростью почувствовал, что второй горец – железной рукой схватил его за кисть; а меч так и остался наполовину обнаженный.
Поняв, что против двоих диких, сильных глупцов ему ничего не поделать, – Владимир кинулся назад.
Но там у дверей перехода, где еще минуту назад никого не было, – стояло двое таких же азиатов со скрещенными бердышами, а позади виден был, должно быть, их начальник, красавец-юноша в богатом восточном боевом уборе.
То был Симеон Бекбулатович. Ему поручили на этот важный день начальство над стражей из черкесов, поставленных внезапно вместо стрельцов. Стрельцы, пожалуй, могли бы отказаться, не подняли бы руки на князя Старицкого, любимого вождя русских ратей.
Владимир понял все и побледнел.
– Что ж это будет?! Капкан? Пустите меня! Я должен пройти хотя бы назад, к князю Воротынскому. Знаешь ты его? – по-татарски обратился Владимир к Саину.
– Знаю, господин! – отвечал юноша. – Да вот и сам он жалует…
Действительно, Воротынский, зная наперед, какая сцена должна разыграться при выходе Старицкого, поспешил за князем с тремя-четырьмя из приверженцев царских.
– Поторапливай, княже! – повелительно крикнул Воротынскому Владимир. – Иди скажи этим ишакам астраханским: не смеют они меня держать! Пропуску, слова дурацкого требовать… Либо – скажи мне энто слово… и дайте уйти!
– Не обессудь, княже! Сам не знаю пропуска! Царю угодно было вон энтого царевича, Саина Бекбулата, позвать… Шепнул ему единому словечушко, а нам ни гугу.
– Да как же?… Идешь же ты вольно всюду, князь? Не дурачь меня, слышь…
– Идти – иду, точно! Да – не прочь со двора, а в Избу Переднюю, где крест целуют. Оттедова всех к царю-батюшке допустят. Царь нам слово и скажет, пропускать велит слуг своих верных, кои крест целовали ему и сыну его, царевичу…
– А ежели кто не станет целовать?…
– Значит, тот человек – изменник царю. И пробудет здесь до вечерен… А тамо…
– Тамо?…
– Уж как воля будет осударева… Вечером – видно станет!
– Так, так… Да не запугаете вы меня! Бояр не мало в покоях царских. Им – здесь же идти… Я скажу им… Вот мы и покалякаем… Гляди, еще не то будет!..
– Разумеем. Да и ты не грози, осударь! Ведомо нам и царю, как ты народ сманивал с государыней-старицей, со княгиней с матушкой, стало быть, твоею… И в сей час, гляди, она алтыны раздаривает да гривны тяжелые. Только на все – отводы отведены у нас! Бояр крест целовать поведут, да лишь иным путем-дорогою… Понял?
Словно затравленный зверь, огляделся Владимир.
В глубине переходов он увидел еще много таких же, истуканообразных, зорких, сторожких азиатов – часовых.
– Слышь, князь, не пустишь ты меня, – я на голос крикну! Челядь тута моя у крыльца. Умирать, так не даром отдать себя, слышь?…
И князь поспешно обнажил меч, опасаясь, чтобы при всех боярах черкес снова не сжал ему руки своими железными пальцами. Но тот стоял спокойно, ожидая повелений Саина.
Саин-Булат выхватил быстро из-за пояса большую восточную пистоль – и стоял наготове, целясь прямо в лоб князю Старицкому. А Воротынский насмешливо произнес:
– Челядь-то вся заранее убрана твоя, княже. Сказано ей было: "Князь Володимер к другим воротам пройтить велел, тамо его дожидаться!" Пошли, поверили люди… Стоят-дожидаются…
От приступа бессильной ярости что-то словно заклокотало в груди у Владимира.
Бросив меч, он выкрикнул, задыхаясь от злобы:
– Предатели!.. Ну, ведите меня!.. Ничего, видно, не поделаешь! Приходится пащёнку двухнедельному трон уступить прародительский, крест на верность целовать!
Как приговоренный к смертной казни, пошел за Воротынским Владимир, принял присягу, подписал клятвенное обещание: "Служить верою и правдою царевичу Димитрию, прямому, единственному наследнику Московского государства и всея Руси".
А в горнице, смежной с опочивальней царя, – иная сцена разыгралась почти в этот самый миг.
Не успел еще шагнуть за порог раздраженный князь Владимир, как выступил вперед протопоп Сильвестр, находя, что теперь самое время поднять ему свой властный голос.
– Мужи буи! – громко отчеканил он. – Как смеете претити брату – болящего брата видети? Пошто вы к государю князя Володимера не пущаете? Он государю добра хощет не поменей вашего!
– Да, вестимо! – сильно подхватили бунтовщики-владимировцы. – Виданное ль то дело?! Брата государева – так страмити. Кары мало за это! Чего ж нам ждать, коли с князем так?!
– А все Захарьиных штуки! – завел по-старому Турунтай-Пронский.
– Ни при чем тут Захарьины! – вступился Мстиславский, оставшийся в покое, когда Воротынский поспешил за Владимиром. – На чем мы государю и сыну его, царевичу Димитрию, крест целовали и правду дали, по тому и творим!
– Так оно и для государства крепче! – добавил дружка царский, боярин Михаил Яковлевич Морозов.
– Царство? Нешто вы об царстве помышляете? Вон ваши все цари: Захарьины!.. Так не бывать тому! – крикнул кто-то из толпы бунтующих бояр. – Убить их скорее, чем царство отдать им на волю!..
Кой у кого из бояр да князей засверкали в руках ножи, принесенные потихоньку под полою.
Сразу защитники царя шарахнулись к спальне Ивановой, захлопнули дверь накрепко, словно опасаясь, чтобы безумцы туда не кинулись.
Серебряный, Курбский и другие с ними – обнажили мечи, которые им разрешалось носить даже во дворце, как начальникам стражи царской. Оба Захарьина, бывшие здесь же, напуганные, смертельно бледные, кинулись в опочивальню, словно под защиту к больному царю.
Крики, брань, проклятия звучали в соседней горнице. Сталь мечей, задевающих друг за друга, жалобно звенела.
А Захарьины испуганно шепчут:
– Плохо дело, государь! Уж не отказаться ли нам с тобою ото всего? Пусть наследником объявят хоша и князь Володимера! Не то, гляди! Тебя и нас тут же прикончат, жисти лишат!
Но, против ожиданий, Иван остался сравнительно спокоен. За ночь он окреп. А исхода бурной, дикой сцены, происходящей в трех шагах от него, – очевидно, не опасался. И недаром!
– Э-э-эх вы, малодухи! Чего испужались вы, Захарьины?! – заговорил с укором царь. – Али чаете, что когда-либо бояре пощаду вам дадут? Как-никак – первые вы от них мертвецами будете! Так уж лучше – крови своей не щадите, обороняйте сына мово да жену мою, сестру вашу, коли я умру… Энти дьяволы и младенца не пощадят, царевича! Ну да еще поглядим!
И царь стал прислушиваться. Растет и растет шум рядом в горнице. Вдруг раздался голос Висковатого.
– Дверь раскрой, Данило. Послушать желаю, што толкует дьяк? – приказал Иван.
Дверь распахнулась, и в опочивальне услыхали, как Висковатов, не дремавший эти полчаса, вошел и громко закричал, стараясь образумить спорящих:
– Тише, бояре! Слышьте, што скажу! Вот до чего пря ваша довела Москву… Бяда близко… Слышьте, говорю!..
Крики и брань сразу затихли.
– Што тамо брешешь? Кака беда? Выкладывай!..
– А вон, гляньте: цидульку я перехватил… По новогородцы да по псковичи нынче послано… Сызнова почнется мятеж и разруха государству великая!
– Врешь! Кто посылал? Как узнал? – раздались тревожные голоса из обоих враждебных станов боярских.
– А вот поведаю… Сейчас, как это присягнул князь Володимер…
– Князь присягнул?! – словно из единой груди вырвалось сразу у всех.
– Слава тебе, Христе, Боже наш! – широко перекрестился Иван, приподымаясь на подушках.
– А то как же! Вот и запись его присяжная!.. – показал предусмотрительный дьяк. – И печати вдовы честной, матушки-княгини Старицкой тута ж привешены… Вот оне! Только, стало быть, князь крест поцеловал, запись подмахнул, я и шасть к княгине Евфросинье… Близехонько тута… Пошел да провожатых взял поболе. Пришли мы, а вороты-то заперты. Ну, долго ль ворота сломать? Вошли во двор, честь честью… "Где княгиня?" – "На богомолье, сказывают, поехала осударыня!" Эко не ко времени, думаю… Не поверилось мне. Пошарили – нашли государыню… В клети под перинами крылась, там быть изволила…
Невольный смешок пробежал по боярским лицам, выражающим глубокое внимание.
– Ну, вытащили мы почетную старицу, показал я княгине, што сынок ейный, князь Володимер, подписан же… И ее заставили любёхонько печати приложить! С трудом превеликим! И тута ж, по пути, попался в руки столбчик мне, вот энтот самый! Зовет новгородцев да псковичей честная вдова себе на подмогу. Ну да незваным гостям – и от ворот поворот… Уйдут не солоно хлебавши!
– Да как же ты понудил княгиню?… Как князь подпись дал? – раздались голоса.
– А вот они, мои помощники! – указывая на раскрытую дверь, скромно произнес Висковатый.
За дверью стояла грозная толпа стражников-азиатов под начальством того же царевича Саина. Владимира после присяги выпустили, и он кинулся домой, а черкесы, сторожившие его, соединились с теми, которые ходили к Евфросинье, и все они теперь явились перед глазами бунтующих бояр, как немая, но неотразимая угроза.
Мертвое молчание воцарилось в покое.
Тогда из-за раскрытых дверей опочивальни прозвучал слабый голос царя.
– Что, бояре, дождались? Кто на мятеж подбивал – первый отступился от дела… Баба старая, злая, полоумная – зверей жадных, новгородцев, наших недругов кровных, на Москву кличет, междоусобицу завести норовит! Давно христиане православные не резали друг друга, брат на брата с ножом не вставал?! Вот куды мятеж-то ведет!
– Повинны, осударь, перед тобой! – раздались подавленные голоса. – Не вели казнить!.. Помилуй рабов своих!
И до земли склонились бояре непокорной головой, кланяясь в сторону, откуда слышен был голос царя.
– Дьяк, поди сюды! – раздался снова голос.
Висковатый снова вошел в опочивальню и скоро вернулся назад к боярам, стоящим в томительном ожидании, с пересохшими губами и бледными лицами.
– Не сердчает осударь… Крест целовать идти приказал в Передней Избе… Истомно ему от многих речей и споров ваших… Вот и крест святой с мощами соизволил… На ём присягать станете. Идите, бояре!..
Бояре, отдав еще поклон по направлению опочивальни, двинулись прочь большою, молчаливою гурьбой.
– Тобе, князь Иван Мстиславский, да тобе, князь Володимер Воротынский, указал осударь при том крестном целованье стояти и подпис обирать!..
– Благодарим на чести, осударь! – с поклоном обратились к незримому для них царю оба князя. И вслед за всеми – поспешили в Избу, где сейчас же присяга началась.
– Ишь, – не утерпел князь Иван Иваныч Пронский-Турунтай, чтобы не уязвить Воротынского, – ишь какой присяжний у царя выискался! Ты бы помнил, што сам и с отцом-то твоим – апосля кончины великого князя Василея Иваныча – первейшие воры да изменники вы, Воротынские, объявилися…
– Ой ли! – презрительно улыбаясь, ответил гордый своим превосходством Воротынский. – Ты вон про что помянул?! Эко диво какое вышло нонеча? Я – изменник, да привожу тебя к крестному целованию, штобы ты верой и правдой служил осударю нашему и сыну его, Димитрию-царевичу… А ты прям и чист, слышно… А государям обоим креста стоишь не целуешь! Служить им не хошь, видно? Кату базарному послужишь, миленький, как буде батогами стегать тебя!..
Зверем поглядел на обидчика Турунтай, ничего не ответил и быстро двинулся к аналою; крест поцеловал и подписал вторично сугубую присягу на службу царю Ивану и сыну, первенцу его, Димитрию-царевичу.
Глава II
Год 7061(1553)
После ранней и дружной весны настало раннее, ясное лето. Миновала болезнь молодого царя, которого уже не чаяли видеть живым. С того самого дня, когда непокорные бояре, во главе с князем Владимиром, волей-неволей приняли присягу на верность царевичу Димитрию, Иван словно ожил духом, успокоился; заснул тогда мертвым сном и спал почти сутки.
– Ну, теперь царь спасен! – радостно заявлял Схарья братьям царицы и ей самой, когда она неотложно пожелала видеть лекаря.
И он не ошибся. Но выздоровление Ивана шло очень медленно. Какая-то непомерная слабость оковывала не только тело его, но и волю, и мысли, что выражалось тысячью причуд и прихотей. Зато порою, когда царь держал в руке ложку или ручное зеркало, которое гляделся, чтобы узнать, как исхудало его лицо, – стоило тогда кому-нибудь из окружающих, шутки ради, сказать:
– Брось, государь! Ну, стоит ли держать?!
И он ронял то, что держал в руке…
Но такая внешняя слабость недолго отражалась на душевной жизни, на желаниях и на порывах Ивана.
Еще в первые дни, радуясь чудесному избавленью от смертельного недуга, согретый ласкою вешних теплых лучей и свежего ветра, который врывался в раскрытое окно царского покоя, освежая здесь спертый, тяжелый воздух, от всего этого Иван чувствовал себя счастливым, довольным, готов был простить и забыть тот тяжелый кошмар, каким являлись в его памяти три дня волнений боярских перед принятием присяги Димитрию.
Но такое доброе, радостное настроение недолго владело душой Ивана. Шуревья царевы – Захарьины – решили, что "надо ковать железо, пока горячо"… Враги-бояре выдали себя с головой; надо было погубить их окончательно в глазах царя.
Правда, спохватились быстро строптивые вельможи и такой же раболепной, густой толпой окружили выздоравливающего Ивана, как недавно стояли перед дверьми его спальни угрожающей стеной. Иван неожиданно словно из мертвых воскрес. Переворота, значит, не предвиделось и создать его снова невозможно. Пришлось поусерднее заглаживать вину. Хотя между собой единомышленники не прекращали сношений, еще надеялись на какой-нибудь "счастливый" случай.
Захарьины-Юрьевы хорошо это видели, знали, следили за малейшим шагом наиболее для них подозрительных людей, а уж Ивану все передавалось в утроенном, в учетверенном виде.
Жадно, как знойный песок поглощает влагу, – ловил на лету Иван все дурные вести о "недругах" своих и только ждал минуты, когда только можно будет свести с ними счеты.
– Со всеми! – шептали Захарьины. – Особливо с Сильвестром-попом и с Алешкой, твоим любимчиком! Каковы на деле-то показались, прохвосты, продажные души!
Иван на это нерешительно кивал головой. Он чувствовал обиду и на этих двух… Но старая привычка, почтение и доверие не давали разойтись дурным чувствам царя.
Не желая особенно настаивать, шептуны замолкли.
А Иван, лежа еще в постели, глядел в окно на клочок синего неба и думал… думал… Порой и сам не знал о чем.
Наконец, впервые после болезни, было позволено царице Анастасии посетить больного.
Хотя Иван готовился к встрече и переволновался задолго до нее, уговаривая себя не поддаваться слабости, не ронять своего царского достоинства, но едва вошла бледная, измученная, словно тоже перехворавшая Анастасия – Иван не выдержал.
Он с невнятным криком: "Настюшка!" – протянул к ней руки, обнял, прижал, как мог, слабыми руками к ослабелой груди и сильно зарыдал… Вообще, после болезни у него очень часто сжимало горло, слезы то и дело показывались на глазах от малейшей причины. Теперь уж и сам Иван хотел прекратить рыданья, да никак не может.
А царица, крепко прижавшись к мужу, ласково, нежно шептала:
– Ваничка, миленький… Привел Бог… Слава Тебе… Ну, будет. Не плачь… Ванюша ты мой, Ванюшенька… Царь ты мой радошный…
И сама не плакала, нет, – улыбалась. Словно светилось у нее лицо. А в то же время крупные слезы, часто-часто, одна за другой, так и скатывались по сияющему лицу, как живые жемчужины, теряясь между жемчугами богатого ожерелья…