Гест обратил внимание, что мать не обернулась, когда вереница коней исчезла из виду, а прошла к ограде, села и принялась теребить солому. Тут он услышал, что Аслауг плачет. Было ему тогда десять лет, Аслауг - двенадцать.
Лишь спустя две недели в Йорву снова прибыли всадники, трое, и не те, кого там ждали. Приехали хёвдинг Торстейн Гисласон из боргарфьярдарского поместья Бё, его шестнадцатилетний сын Гуннар и незнакомец, которого в Йорве никогда раньше не видали.
Торстейн, человек богатый, влиятельный, славился умом и миролюбием, а женат он был на Хельге, старшей сестре Тордис, и обещал им помочь обзавестись новой землею в Боргарфьярдаре.
Спешившись, Торстейн без улыбки поздоровался со всеми, обернулся к незнакомцу, что приехал с ним, и, ни на кого не глядя, сказал:
- Это мой тингман Стейнар сын Стейна, он кое-что вам расскажет.
Тордис побледнела лицом, крикнула Гесту, чтобы он позаботился о лошадях, и опустилась в траву. Торстейн поднял ее, обнял за плечи и отвел в дом; там он сел на то место, где привык сидеть, бывая у них в гостях. Когда Гест вошел, он как раз сообщил, что живет Стейнар в маленькой усадьбе в долине Скоррадаль, в горах меж Боргарфьордом и южными равнинами. Так вот, намедни явился к нему йорвовский работник Ингьяльд, пешком пришел, до смерти перепуганный спешил в Вик надеялся сесть там на корабль и покинуть Исландию.
Закончив эту вступительную речь, Торстейн умолк и устремил повелительный взгляд на бонда Стейнара. Тот собрался с духом, неловко кашлянул и рассказал, что накормил Ингьяльда и приютил его на ночь, а работник в свою очередь поведал ему о хлопотах с переездом из Йорвы и о том, как у водораздела в Храундале они приметили всадников, конный отряд Вига-Стюра, и заспорили меж собой, как быть. Ингьяльд предлагал повернуть назад, в Йорву, Торхалли же твердил, что не видит за собой никакой вины, что он свободный бонд и волен поступать как вздумается. Тогда Ингьяльд сказал, что в таком случае хотя бы один поскачет назад, за помощью. Торхалли согласился.
И лишь через несколько дней Ингьяльд доведался, что Торхалли учтиво приветствовал Стюра и даже выразил удивление, что в пору альтинга встретил хёвдинга в здешних краях. Стюр ответил, что он-то аккурат рассчитывал на встречу с Торхалли, хотя, кажется, вполне четко разъяснил и ему, и другим, что не терпит, когда народ покидает округу по собственному усмотрению.
Засим он приказал своим воинам схватить Торхалли, а тот мигом спешился, вскочил на камень и принялся отбиваться мечом, да так ловко, что в отряде начали строить насмешки над хёвдингом: дескать, что это он все сидит да смотрит. К тому времени Торхалли уже притомился и был тяжело ранен, так что Стюру ничего не стоило зарубить его топором. Убитого тотчас похоронили, лошадей с поклажей перегнали в Бьярнархавн, а после этого отправились на альтинг. Однако на сей раз Стюр не объявил об убийстве не как в случае с Эйнаром.
Торстейн сын Гисли был одет в длинный синий плащ, а на поясе у него висел кожаный кошель с нашитой английской серебряной монетой - из тех, что отчеканил король Адальрад и отдал норвежским викингам, откупаясь от их набегов. Пока Торстейнов тингман вел свой рассказ, Тордис без устали теребила пальцами этот кошель. Аслауг сидела, опустив голову на руки, так что волосы падали на лицо, а Гест - он оставил дверь открытой - внимательно изучал растерянную физиономию Стейнара, освещенную уличным светом.
Торстейн кашлянул и с коротким смешком осведомился, уж не решила ли Тордис его ограбить. Она тотчас выпустила кошель, будто он обжег ей пальцы, и пустым взглядом уставилась на детей. Хёвдинг сказал, что, по его мнению, Ингьяльд не иначе как слышал этот рассказ от кого-то из Стюровых людей, сам-то он не видел происшедшего.
- Если, конечно, он изначально не был Стюровым соглядатаем, - добавил Торстейн, - ведь у вас тут вроде уже случилось предательство, когда убили Эйнара?
Слова его прозвучали как вопрос, но ни Тордис, ни дети не могли дать ответа, не замечали они за Ингьяльдом вероломства, хотя прожил он у них всего полтора года и не отличался ни дружелюбием, ни особой разговорчивостью.
Стейнар заговорил снова, рассказал, что, когда он встал на следующее утро, Ингьяльда уже не было и с тех пор никто его не видел. Но на стене комнатушки, где ночевал, он вырезал крест - может, просил у Белого Христа прощения за что-то?
И на это никто не ответил. А Стейнар шмыгнул носом - Гест даже вздрогнул от неожиданности - и добавил, что, как убежденный язычник, истребил этот крест.
Тордис наконец открыла рот и пробормотала, что в Йорве никто слыхом не слыхал, будто Ингьяльд принял новую веру, и почему он не вернулся, его же никто ни в чем не подозревает, и куда он подевался…
Гест по-прежнему глаз не сводил со Стейнара.
Минувшие две недели показались ему длиннее всей остальной его жизни, Тордис уже на другой день после отъезда Торхалли закрылась в опочивальне, и разговаривала с ней одна только Аслауг, когда приносила еду.
"Чем она там занимается?" - однажды спросил Гест.
"Ткет", - ответила Аслауг.
Но ткала Тордис всего-навсего узкие, в палец шириной, ленточки, локоть за локтем, такие она вплетала в косы Аслауг, когда та была поменьше и не умела сама плести косы.
"И она не хочет говорить, о чем думает", - добавила Аслауг.
Гест почти все время сидел у Ручья, возле водяного колеса. И пока не видел усадьбы, отец благополучно держал путь к Боргарфьярдару, сидел на лошади с той же улыбкой, которую увез с собою из Йорвы; беззвучно ступали копыта, вздымая сверкающие золотом облачка пыли. А отец запрокидывал голову, наслаждался солнечным светом и легким ветерком и не замечал, как море захлестывает его, не видел коварных альвов, которые, обхватив лошадь за холку, влекли ее в открытые воды, не в глубину, нет, ведь Торхалли, точно корабль, плыл по разгульным волнам, и топор не касался его головы, а в вышине парили стая лебедей да черный ястреб - словно знамение, замершее над загадочным видением.
Гест только-только вышел за порог, как кто-то окликнул его по имени. Был это Гуннар, худой, голенастый, ровно цапля, не по годам рослый. Обычно он прямо-таки лучился бодростью и весельем, но сейчас очень серьезно спросил, намерен ли двоюродный брат уехать из Йорвы.
Озадаченно взглянув на него, Гест вытащил нож и принялся стругать палку.
- Не знаю, - в конце концов ответил он.
- Стейнар правду говорит, - помолчав, сказал Гуннар и сел рядом с ним. - Отец сам ездил к нему посмотреть на то место, где был вырезан крест.
- Невелика хитрость - поставить метину на бревне, - заметил Гест, меж тем как стружки колечками вились из-под ножа.
Гуннар выдержал паузу, потом сказал:
- Не один свидетель может подтвердить, что Ингьяльд был там. Стейнар в самом деле говорит правду.
- Почему же он тогда не вернулся, ведь должен был за помощью ехать?
- Испугался.
- Еще не зная, что случилось?
Гуннар призадумался.
- Ты хоть и молод, а головой работать умеешь! - воскликнул он. - Тут я ничего сказать не могу, зато я знаю другое: коли Ингьяльд не убит Стюром, то быть ему убиту Торстейном, моим отцом, ежели Ингьяльд еще жив, а это вряд ли.
Оба помолчали.
- Нет, все ж таки не верится мне, - сказал Гест. - Ингьяльд был нам другом, не предавал он ни Эйнара, ни моего отца, и неизвестно, убил ли его Стюр, тот ведь покуда об этом не объявлял.
Он швырнул палку в реку, спрятал нож в ножны и зашагал вверх по долине. Сел между горушками у Ручья и смотрел на водяное колесо, пока за ним не пришла Аслауг, а к тому времени настала светлая, мерцающая серебром ночь.
- Ты плакал? - спросила Аслауг.
- Нет. А вот ты плакала. Сестра молча села рядом.
- Ты не виноват.
- В чем?
- Ингьяльд, конечно, долго жил здесь, но никто знать не знал, откуда он явился.
Гест задумался.
- Он пришел после того, как убили Эйнара.
- Да нет, - возразила Аслауг. - Аккурат перед тем.
Они переглянулись, понимая, что в точности не помнят.
Торстейн отрядил в Храундаль дюжину воинов, и у водораздела они нашли Торхалли. Раны на его теле совпали с теми, о которых шла речь в "рассказе Ингьяльда"; воины призвали свидетелей, подтвердивших все, что они обнаружили, а затем доставили останки в Йорву, где Торхалли был похоронен подле своих предков, на невысоком кряже меж домами и песчаными равнинами.
В тот же вечер Гест поставил на могиле крест. Тордис спросила, на что он нужен. Гест ответил, что крест деревянный, словно это и было объяснение, и что он вырезал на нем узор. Тордис подошла ближе разглядеть узор - все те же петлистые полосы, которые Торхалли прозвал змеиными гнездами, они обвивали маленький крест, вблизи похожий скорее на растение, на цветок. Покачав головой, она опять повторила, что Йорва - проклятое место, неспроста она потеряла здесь пятерых из семи своих детей, потеряла мужа и собственную жизнь, а скоро потеряет и Геста и Аслауг, и не останется от них от всех никакого следа, сколько бы крестов он ни втыкал в эту голую осыпь.
Гест хотел спросить, почему же она тогда не согласилась на предложение Торстейна переехать в Боргарфьярдар. Но мать уже повернулась к нему спиной и пошла к усадьбе. Потом вдруг оглянулась, внимательно посмотрела на него. Проверяет, не плачу ли я, подумал мальчик и решил крепиться. Немного погодя Тордис опустила глаза, воротилась к нему, положила руку на плечо и тихонько сказала, что крест получился красивый.
- Даже слишком красивый, - добавила она надтреснутым голосом, как в тот раз, когда притворно хвалила орлиную голову.
Тою же ночью Гест убрал крест с могилы, разбил его о камень, а обломки побросал в реку. Ну а теперь пойду изломаю и водяное колесо, подумал он, раз и навсегда. Но не пошел. Не смог за одну ночь совершить два худых дела.
Торстейн и другие боргарфьярдарские хёвдинги некоторое время поговаривали о том, не возбудить ли на альтинге дело против Стюра. Однако Стюр только посмеялся над их затеей.
- Не каждый раз, когда небо хмурится, идет дождь, - сказал он. Человеку, у которого столько могущественных друзей, опасаться нечего, тем более что Снорри Годи из Хельгафелля, самый хитроумный и самый загадочный из мужей Исландии, доводится ему, Стюру, зятем, а когда на твоей стороне Снорри Годи, тебе почитай что все нипочем.
Словом, дело по поводу убийства Торхалли так и не возбудили. Работник Ингьяльд больше не объявился. Может, сгинул в горах или в море, а может, Вига-Стюр покарал смертью его вероломство. И Гесту подумалось, что Форсети, бог справедливости и мира, тоже исчез, канул в небытие.
Правда, к концу лета Торстейн убедил одного бонда, по имени Торлейк, поселиться в Йорве, взять на себя заботу об осиротевшем семействе. Торлейк принадлежал к небогатому роду, жил на скудных землях и собственности почитай что не имел, зато был поистине непревзойденным кузнецом - сущий Вёлунд, - а вдобавок от него так и пыхало энергией и радостью жизни, что на первых порах казалось совершенно не к месту в усадьбе, которую постигла беда. Тордис обращалась с ним так же, как в свое время с Эйнаром, на дух его не принимала, хотя за те годы, что будет хозяйствовать в Йорве, он увеличит поголовье скота и продолжит расчистку земель, не завершенную Торхалли. Он и в море за рыбой ходил верой-правдой на его лодках, вместе с Гестом и работниками; с большинством людей у него установились добрые отношения, а что Гест поначалу встретил его враждебно, держался особняком и вообще не желал иметь с ним дела, ему ничуть не мешало.
Хуже обстояло с Тордис. По осени она всерьез захворала, а к Рождеству слегла и уже не вставала, толком ничего не ела, разговаривала бессвязно, сердито и, пока тянулась зима, таяла на глазах. Торлейк был христианином, крестился всего несколько лет назад, когда решением альтинга Исландия приняла христианство. И теперь он без устали твердил, что Тордис надобно искать опоры и крепости у Господа Бога, а не позволять себе безропотно вязнуть во мраке земной юдоли.
- Бога нет, - отвечала ему Тордис, - есть только люди.
Еще она говорила, что коли муж ее не сумел живым уйти из этой проклятой усадьбы, то и она не сумеет, умрет здесь.
Теперь в Йорве было пятеро работников да две старухи, Торлейковы сестры, которых он привез с собой. Они исполняли работу, какую прежде делала Тордис, только в управление усадьбой не вмешивались. Весной Тордис отдала ключи Аслауг и сказала, что отныне та в ответе за все, а коли понадобится помощь, пусть обращается к Торлейку, он хороший человек.
- Или потолкуй с Гестом.
- С Гестом? - удивилась Аслауг. - Да ведь он ребенок совсем!
- Нет, - сказала Тордис. - Гест сильный. Сильнее нас всех.
Через три дня она умерла, иные говорили, мол, оттого лишь, что так решила. Рано утром вышла из дому, легла в траву на речном берегу. Земля уже подтаяла. В вышине перекликались лебединые стаи. Похоронили ее подле Торхалли, и все - как те, что считали покойницу малодушной трусихой, так и те, кто уверял, что она усмотрела в Гестовой орлиной голове знак проклятия, - теперь шепотом твердили, как они были правы в своих догадках.
Гест после этого впал в какое-то зябкое забытье. И привиделось ему, будто на болота в долине набросили белый покров, и он было подумал, что это снег. Однако ж, подойдя ближе, обнаружил, что не снег это, а тончайшая ткань, которая приподнималась от легкого ветерка и вновь опадала. Она укрывала мать, и лицо Тордис просвечивало сквозь покров, как живое. Гест разрыдался, слезы хлынули неудержимым потоком. Позднее, рассказывая о своем детстве и юности, он не вспоминал о тех годах, о времени, когда в Йорве жил Торлейк. А вот гримасничать перестал, и народ рассудил, что это шаг вперед. Правда, перестал он и говорить, и это народ посчитал уже шагом назад; Гест кивал, качал головой, издавал короткие, заунывные звуки, выражающие презрение или гнев, и на сердитые наскоки Аслауг вовсе не обращал внимания.
Резьбу свою он тоже забросил, словно вместе с речью утратил и этот навык, и все время ему виделась мать - сидела в уголке поварни, украдкой от детей занималась каким-то своим делом и тихонько напевала. Когда Гест был маленьким, она клала руку ему на голову, когда подрос - на плечо, а когда слегла и стала ждать смерти, рука ее лежала у него на колене. Гест запомнил эту руку. И впоследствии просто не мог не поведать о ней - об изящных ее очертаниях, о жилках и мышцах, об овальных бледно-розовых ногтях и мелких шрамчиках, проступавших на загорелой коже, всегда такой теплой.
Но кое-что запомнится ему еще лучше, именно об этом твердила Аслауг: "Ты сильный. Так мама говорила". И еще: "Теперь нас только двое".
Сестра повторяла это каждый раз, когда он пытался увильнуть от работы либо искал прибежища в снах. Три фразы, которые неизменно оказывали на него одно и то же воздействие: будоражили, не давали сомкнуть глаз, как насекомые в потемках.
Целый год Торлейк хозяйствовал в Йорве, когда в усадьбу снова явился Вига-Стюр и, по обыкновению, потребовал еды и ночлега для себя и своих людей: коли Торлейк хочет впредь распоряжаться в Йорве, пускай выполняет и обязательства, кои на нее наложены.
Торлейк был человек прямой и обычно говорил, что думает, не смолчал и на сей раз, сказал, что негоже столь могущественному хёвдингу, как Стюр, этак поступать с уже обездоленным семейством, мелко это и бесчестно. Но Стюр только отмахнулся от него, вволю напился-наелся, выспался и исчез. Той зимою и весной он побывал у них трижды. А затем пропал на целых два года и явился опять по осени, в сырую, холодную пору. Направлялся Стюр на юг, в Ферьебакки, с целью уладить распрю меж двумя своими тингманами, вспыхнувшую из-за коней.
И вновь Стюра сопровождал младший сын, Онунд, еще более долговязый и сутулый, чем помнилось Гесту. Онунд был пятью годами старше его, разодет как важная персона и откровенно заглядывался на Аслауг, которая по-прежнему в упор его не замечала. Посмотришь на него - ровно князь, меж тем как сам Стюр ходил в скромном коричневом плаще, с простым оружием: меч да топор без всяких украшений.
Пользуясь случаем, Торлейк опять спросил, не надумал ли хёвдинг выплатить детям возмещение за убийство отца, ведь Аслауг скоро в невесты пора, а приданого у нее нет, но особенно он напирал на необходимость окоротить мальчонку, сиречь Геста, который год от года становится все более непокорным, странными, опасным.
Гест устроился спать в хлеву, (при скотине он всегда так делал, когда наезжал Стюр), оттуда его и привели к хёвдингу. Тот внимательно оглядел его, отметил, что ростом он по-прежнему мал да и вообще неказист, а затем осведомился:
- Какую же работу ты исполняешь, мальчик?
Гест не отвечал. Стоял и прищурясь смотрел в живые омуты Стюровых глаз, где не мог прочесть ни издевки, ни дружелюбия. Торлейк почел за благо вмешаться, сказал, что аккурат сейчас мальчонка режет торф, причем с большой сноровкой, и добавил:
- Он и во всем другом весьма ловок.
- Так-так, торф, стало быть, режет, - задумчиво проговорил Стюр и повторил эти слова несколько раз, потом перевел взгляд на Торлейка и сказал, что, пожалуй, ни ему, ни другим нечего опасаться от этого бедолаги. - Однако ж, коли, по-твоему, надобно что-то сделать, то я могу дать ему серую овцу, которая никак не приживается в Бьярнархавне, даже шерсть на ней не растет. Думаю, как вира она вполне сгодится, но больше он ничего не получит.
Онунд хрипло рассмеялся, кое-кто из воинов тоже насмешливо фыркнул. Гест и бровью не повел, даже когда Торлейк возмущенно вскочил и предпринял еще одну неудачную попытку вразумить хёвдинга. Мальчик просто повернулся к ним спиной и спокойно вышел вон, но в хлев не вернулся, зашагал к ручью и там, на берегу, нашел Аслауг.