Сидевший рядом с Рябининым капитан "Рюрика", Павел Алферович Максимов, шепнул с дружеской откровенностью:
– Ну, уж это ты, Прохор, загнул! Десять тысяч, когда до конца года раз плюнуть осталось…
– Ничего, – прогудел в ответ Рябинин, – по-малому бить – только кулак отобьешь.
Неожиданно Прохор Николаевич увидел жену. Она стояла у стены среди аскольдовцев и, заметив, что муж смотрит в ее сторону, помахала ему рукой. "Приехала, вот и хорошо", – радостно подумал он.
А по рядам, мелькая над головами людей, уже шла записка. Пролетев от первого ряда по воздуху, она упала на стол президиума – прямо перед капитаном "Аскольда".
– Вам, – шепнули Рябинину, и он подумал, что это, наверное, от жены. Но на маленьком листке, вырванном из блокнота (такого блокнота у Ирины нет), было написано: "Прошу выйти в коридор. Вы нужны".
Капитан "Аскольда" встал. В какой-то момент он увидел среди множества смотревших на него лиц взволнованное лицо жены. Ирина Павловна пожимала плечами, как бы спрашивая: "Что случилось?"
* * *
В темном коридоре высокий флотский офицер смотрел в окно. Услышав скрип двери, он быстро повернулся.
– Товарищ Рябинин?
– Да, я Рябинин.
Офицер приложил руку к фуражке:
– Контр-адмирал Сайманов просит вас быть у главного капитана флотилии Дементьева.
– Да-а… Но совещание…
– Дементьев ждет вас тоже.
– Добро, – ответил Рябинин.
У подъезда стоял маленький горбатый "виллис". Они сели в кабину, и шофер, захлопнув дверцу, взялся за руль. Подскакивая на ухабах, "виллис" с разгона влетел в извилистые переулки. Узкие щели фар выхватывали из тьмы углы зданий, решетки палисадников, голые деревья на бульваре.
Держась за сиденье, Рябинин спросил:
– Вы не знаете, зачем меня вызывают?
Адъютант ничего не ответил.
"Виллис" остановился у здания управления флотилии. И хотя Прохор Николаевич понимал, что сейчас в его службе произойдет какое-то большое изменение (иначе бы его не вызвали в неурочное время), он оставался по-прежнему невозмутимым и спокойным. Три десятка лет из сорока двух, проведенные в постоянной борьбе с океанской стихией, приучили его относиться ко всем неожиданностям стойко и осмотрительно.
Через минуту Рябинин уже стоял на пороге кабинета главного капитана.
Два массивных стола, обтянутых зеленым сукном, составляли широкую букву "Т". Прохор Николаевич почему-то вспомнил, что знак "Т" по штормовому коду означает ветер до восьми баллов, и капитан "Аскольда", как-то сразу внутренне подтянувшись, приготовился встретить этот сильный ветер.
У стола сидели два человека: один из них – главный капитан рыболовной флотилии Дементьев, а другой – пожилой военный моряк с почти квадратными плечами, на которых тусклым золотом поблескивали адмиральские погоны.
Увидев Рябинина, контр-адмирал встал и, прищурив глаза, внимательно посмотрел на него.
– Вы капитан "Аскольда", – не то спрашивая, не то утверждая, сказал он певучим баритоном. – Читал не раз о вашем траулере в "Полярной правде", а вот видеть не приходилось… Что ж, капитан, до сих пор вы делали большое дело, а теперь будете делать еще большее!
И уже голосом, каким читают на корабле приказы – ровным и твердым, – добавил:
– Имеется приказ Военного совета Северного флота о переводе вашего траулера "Аскольд" в состав действующих военных кораблей.
– Есть! – коротко ответил Рябинин, слегка кивнув головой.
– Командир любого военного корабля, – продолжал контр-адмирал, – должен обладать достоинствами искусного рыболова и предприимчивого следопыта, хладнокровием невозмутимого моряка, здравым смыслом делового человека и если хотите, то даже пылким воображением романиста… Все эти качества мы нашли в вас, товарищ Рябинин. И не только в вас, но и в команде вашего траулера!
Контр-адмирал подал широкую теплую ладонь:
– Ну что ж, давайте познакомимся как следует. Служить нам придется вместе. Начальник Водного района контр-адмирал Сайманов Игнат Тимофеевич.
Капитан "Аскольда" тряхнул протянутую ему руку:
– Рябинин Прохор Николаевич.
– Вот и хорошо, товарищ Рябинин. Только уже надо добавлять: "Командир патрульного судна "Аскольд"".
– Есть!
– Теперь давайте поговорим о деле. Это будет не решающий разговор, но мне все-таки хотелось бы для себя и для вас уяснить несколько вопросов. Траулер "Аскольд" переходит в состав военного флота. Со всем оборудованием и со всей командой, исключая лиц, которые по своему возрасту не подходят к строевой службе. Есть такие?
– Есть, товарищ контр-адмирал.
– Кто?
– Боцман Мацута.
Сайманов недовольно потер переносицу.
– Вот это плохо… И хороший боцман?
– Боцман первостатейный.
– Хм!.. Первостатейный, говорите… Жаль, жаль! Хороших боцманов мало. Но все равно, придется вашего Мацуту списать на берег, а на его место подготовить другого.
– Есть, товарищ контр-адмирал.
– Завтра поставите "Аскольд" в док для переоборудования под военный корабль. На днях пришлем вам кадрового офицера в помощники. За обучением команды военному искусству – именно искусству! – будут следить флагманские специалисты. Корабль примет от вас военно-морская комиссия. Но… тут маленькое "но". Комиссия, как учит опыт, не имеет ни тела, чтобы быть избитой, и не имеет души, чтобы быть проклятой. Выражаясь проще, воевать предстоит не комиссии, а вам, и тут нужен ваш опытный глаз, товарищ Рябинин…
Когда они закончили разговор, к ним подошел главный капитан флотилии.
Рябинин только сейчас заметил, что капитан уже стар, и тут же удивился, почему не замечал этого раньше, все десять лет до этого дня.
Дементьев по-отечески сурово и нежно взял Рябинина за руку:
– Прохор Николаевич, я всегда гордился вами как водителем лучшего корабля. А сейчас горжусь еще больше. Я не скрываю – что и говорить! – мне жалко отпускать вас из флотилии, но я знаю: вы и в рядах военного флота будете…
– Первым, – тихо подсказал контр-адмирал, улыбнувшись.
– Я не то хотел сказать, но пусть будет так!
* * *
Когда Рябинин вышел из управления, со стороны океана дул влажный леденящий ветер. Воя на перекрестках улиц, он перелезал через хребты сопок и уходил кружить в тундру. Где-то далеко-далеко гудели сирены кораблей.
Капитан "Аскольда" стоял на крыльце, нахлобучив на глаза фуражку и подняв воротник видавшего виды рыжего пальто. Часто вспыхивающая трубка озаряла его лицо с прикрытыми от ветра глазами, впалые щеки и плотно сжатые твердые губы.
Он долго стоял так, не двигаясь, потом спрыгнул с крыльца и, зашагав по улице, свернул в пустынный темный переулок. Переулок наклонно уходил к заливу, и ветер теперь бил прямо в лицо, выдувая из трубки искры, захватывая дыхание.
Это был ветер Студеного моря, ветер штормового ненастья, ветер тревог и странствий – ветер его моряцкой зрелости. И капитан, распахнув пальто, шел навстречу ему – ветру третьей военной осени…
На берегу – в гостях
Возвращаясь с совещания, она шла по темной кривой улочке, когда кто-то взял ее за локоть и выхватил из руки сверток с книгами. Ирина Павловна резко обернулась и облегченно вздохнула:
– Боже мой, как ты меня напугал! Разве так можно?..
Перед ней стоял высокий худощавый человек в широком меховом костюме, какие носят погонщики собак – каюры. Но капюшон был откинут назад, и лихая флотская фуражка сверкала новенькой эмблемой. На лице офицера – энергичном смугловатом лице кавказского горца – резко выделялся большой нос и острый, упрямо выдвинутый вперед подбородок.
– Прости, Иринушка, – сказал он, раскатисто произнося букву "р". – Но я так рад, так рад тебя видеть…
– А я никак не ожидала тебя встретить, – призналась Рябинина. – Мы все думали, что ты еще лежишь в госпитале.
– Пустяки! – неожиданно весело отмахнулся старший лейтенант. – Рана оказалась ерундовой, и я уже был в море… Сейчас в море так хорошо, так хорошо, Иринушка! Вах…
Офицер говорил скороговоркой, с сильно заметным кавказским акцентом.
– Ну как же здоров, если еще хромаешь! – возразила Ирина, беря его под руку. – Кстати, ты чего же скромничаешь? – Она бесцеремонно распахнула на его груди куртку, показала пальцем на один из орденов. – Этот? – спросила она.
– Да, – кивнул он, – этот. Только вчера получил.
– Ну поздравляю. – Рябинина дружески чмокнула его в щеку и со смехом фыркнула: – Боже мой, как ты надушен, словно девчонка!
– Я люблю приятные запахи, – смутился офицер.
Этот офицер, командир "морского охотника № 216", которого звали Вахтангом Беридзе, был давнишним другом семейства Рябининых. Дружба их началась еще до войны, когда в одном из рейсов на "Аскольде" отравились консервами несколько матросов; это случилось вдали от берегов, и "охотник" Вахтанг Беридзе на полных оборотах прилетел на помощь рыбакам, – именно с тех пор офицер и стал своим человеком в семье капитана.
Бережно поддерживая женщину за локоть, Вахтанг Беридзе с увлечением рассказывал:
– Знаешь, в госпитале была такая тощища, что я от безделья, кажется, опять влюбился. Но опять не везет – она не знала, что я встречусь ей в жизни, и уже успела выйти замуж. И муж у нее – такой сопливый мальчишка. Сержант-механик с аэродрома. Я перед ним как "витязь в тигровой шкуре"…
– Вахтанг! – смеялась Ирина. – Ты влюбляешься во всех. Ради бога, не влюбись в меня.
– В тебя я тоже был влюблен, но – тайно. Ты об этом, Иринушка, даже не догадывалась… И вот, знаешь, – продолжал Беридзе, – от скуки я снова накинулся на английский язык. Все время штудировал одну книжку. Поверишь – даже без словаря…
Они уже подходили к дому, и он заговорил поспешно:
– Эта книга о парусном искусстве… Когда-то, очень и очень давно, человек впервые укрепил над своим челноком камышовую подстилку, а может быть, шкуру убитого им зверя. Челн двинулся быстрее, и дикарь, наверное, закричал от радости. Вот так-то, Иринушка, родилось в этом мире парусное ремесло. Вечная борьба со стихией рождала сильных и смелых людей. Очень много их погибало, но на смену им шли другие – такие же отчаянные и злые. В море всегда человеку было лучше, нежели на берегу. И вот наступил век паруса – золотой век паруса. Ты представляешь, Иринушка, кусок грубой заштопанной материи – и вот эта тряпка двигает корабли, торговлю, цивилизацию…
– Ты романтик, – остановила его Рябинина. – Пойдем домой, мне стало холодно…
Звонок приглушенно прозвучал в глубине квартиры. И вот хлопнула дальняя дверь – едва слышно, другая – ближняя – громче, раздался топот бегущих ног и наконец звонкий юношеский голос спросил:
– Кто?
– Это я, Сережка, открывай! Мы с Вахтангом…
Сын обнял ее на пороге. Но, заглянув через плечо офицера на лестницу, разочарованно протянул:
– А где же отец?
– А что, разве его еще нет? Я думала, он уже дома.
– И не приходил.
– Странно. – Ирина Павловна слегка нахмурилась. – Его куда-то вызвали с совещания и… Ну-ка, дай мне на тебя опереться, – она стала стаскивать боты. – И он больше не вернулся. Наверное, сейчас придет.
Сергей подхватил сверток, и они прошли в полутемную столовую.
– А ну! Дай я на тебя посмотрю… Боже мой, как ты растешь, Сережка! А это что за новость? Никак усы?
Мать засмеялась, а сын смущенно провел рукой по верхней губе, покрытой золотистым пухом. Он стоял перед ней в грубой матросской голландке навыпуск, в вырезе которой виднелась не по годам сильная грудь спортсмена. Засученные по локоть рукава обнажали руки широкой кости, обещавшие быть такими же крепкими, как у отца.
– Ведь я скоро паспорт получу, – сказал Сережка и, потрогав сверток, деловито осведомился: – Книги?
– Да. Хочешь – посмотри…
Вахтанг, взяв книгу, уединился в угол, рассматривая эту книгу почти с благоговением. Сережка же – наоборот – кое-как перелистал книжку и тут же отшвырнул ее. Он уважал и любил свою мать, но к профессии ее относился почти с равнодушием; море в его воображении всегда оставалось просто морем, где люди совершают чудеса мужества и выносливости, но он еще не понимал, что море может быть и поприщем для науки.
– Кто-нибудь ко мне приходил?
– Нет.
– Ну, а чем ты занимаешься?
– А вот пойдем – покажу…
В комнате сына топилась печка и было душно от сизого чада. На пылающих углях стояла жестяная банка: в ней что-то плавилось. Проход от кровати до письменного стола загромождали большие тяжелые весла.
У сына была своя шлюпка, построенная отцом еще до войны, – с ней он возился все свободное время.
Вот и сейчас просверлил в вальках весел глубокие отверстия, собираясь заливать их расплавленным свинцом.
Обкладывая банку со всех сторон углями, Сережка солидно объяснял:
– Это для того, чтобы легче было грести. Вес человеческих рук, положенных на валек, равен приблизительно четырем килограммам. А мои лопасти очень тяжелые, надо уравновесить. – Он взял стамеску и молоток. – Ты посиди пока, а я сейчас лунки изнутри расширю, чтобы свинец не выпал, когда остынет.
– Ладно, Сережка!
Юноша ловко орудовал стамеской, вылущивая со дна просверленных отверстий курчавую стружку. При каждом ударе молотка на его лбу прыгал жесткий чуб русых волос, и лицо становилось сосредоточенным, напряженным.
Разглядывая сына, Ирина Павловна думала:
"Вылитый отец: лоб, глаза и даже губы те же – тонкие, твердые… Видно, будет такой же упрямый и сильный…"
Сережка залил свинцом отверстия в веслах, и дерево теперь шипело и потрескивало, обжигаемое изнутри расплавленным металлом.
Стараясь не хромать, Вахтанг тем временем сходил в прихожую, достал из карманов кухлянки два матово-оранжевых апельсина:
– Это вот тебе, Иринушка, а это вот тебе, Сережка. Как видите, я вас не забываю.
– А тебя, как видно, не забывают в родном ауле?
– Да, опять прислали посылку и письмо. Вах, какое письмо, какое письмо! – повторил Вахтанг, покачивая кудлатой головой, в которой едва-едва проглядывали первые седины.
Отдирая кожуру апельсина, Ирина Павловна улыбнулась.
– После этого письма, – сказала она, – ты, наверное, и выписался из госпиталя раньше срока. Я ведь знаю, что тебе могут писать твои старики, которые даже фотографируются с кинжалами наголо.
Вахтанг подал Сергею осколок от авиабомбы с острыми зазубренными краями:
– Ну, а вот это подарок только тебе. Обнаружен хирургами в моем бренном теле. Храни. Помни мою доброту.
Старший лейтенант сел на стул, вытянув больную ногу. Ирина Павловна направилась в столовую, и он совсем по-домашнему крикнул ей вслед:
– Если можно, то – чаю!..
За столом, как-то сразу посерьезнев, Вахтанг сказал:
– Плохая весть, Иринушка.
– Что такое?
– Твой "Меридиан" вмерз в ледяной припай у Хайпудырского берега.
Ирина Павловна вздохнула.
– Кому еще налить чаю?.. Ведь я, Вахтанг, уже знаю об этом.
– Мама, неужели ты отложишь экспедицию до весны?
– Буду искать другое судно.
– Вах! – произнес Вахтанг свое обычное восклицание, которым он привык выражать радость, удивление и негодование. – Я знаю, что найти судно для дальних плаваний сейчас почти невозможно. Все суда, какие только можно использовать, нашли себе в войну применение. Ведь не позволят же тебе отрывать их от работы, которая нужна фронту!
– И это я тоже учитываю.
– Мама, пусть институт сам найдет судно.
– А институт ищет судно через меня. Я уполномочена на это. Притом мне кажется, что начальник экспедиции должен делать все сам, начиная от поисков судна и кончая составлением экспедиционных отчетов… Ну ладно! Хватит об этом.
В глазах Вахтанга блеснул озорной огонек. Он резко выпрямился на стуле – он все делал резко и быстро, словно торопился куда-то, – и серьезно взглянул на женщину черными, немного выпуклыми глазами.
– Вспомни о парусе, – сказал он. – Я недаром пришел к тебе…
– Что ты этим хочешь сказать?
– А вот ты слушай. В последнем походе (это было вчера на рассвете) на мой "охотник" навалились сразу три "юнкерса". Что тут было – не рассказать!.. Короче говоря, один с дымом ушел, наверное, так и не дотянул до аэродрома, а другие наш мотор попортили. Пришлось зайти для ремонта в первую попавшуюся бухту, что мы, конечно, и сделали. И в этой бухте… Ира, налей-ка мне чаю!
– Ну, что в этой бухте?
За дверью раздался настойчивый звонок.
– Отец! – вскрикнул Сережка и, обрадованный, кинулся в прихожую, но вернулся обратно не с отцом, а с молодым широкоскулым парнем, от которого исходил крепкий дух ворвани.
– Ты кто такой? – спросил Вахтанг.
– Я? – И парень ткнул себя в грудь пальцем. – Мордвинов я, меня Яшкой зовут… Я салогрей с "Аскольда"…
– Что-нибудь разве случилось? – насторожилась Ирина.
– Не знаю, – ответил Мордвинов. – Прохор Николаевич меня попросил к вам зайти. Сказать, что он сегодня домой не придет. Просил прислать ему полотенец чистых да шлепанцы.
– Хорошо, – кивнула Ирина. – Передайте ему, что я сама зайду сегодня на траулер и занесу все, что он просит… Вы, может быть, выпьете с улицы горячего чаю?
– Нет, – хмуро ответил Мордвинов. – Я не пью горячего чаю, я пью только холодный.
– Может, тогда возьмете пирожок на дорогу. Пирожки очень хорошие.
– Спасибо, – поблагодарил Мордвинов, – но я не ем хороших пирожков. Я ем только плохие…
– Иди, иди, братец, – сказал Вахтанг. – Не хами здесь!
– Разве же я хамлю? – удивился салогрей и спокойно пошел к выходу…
"Какие странные матросы бывают у моего Прохора", – думала Ирина, провожая Мордвинова до дверей. Она вернулась за стол и обратилась к Вахтангу:
– Ну продолжай. Так что же было в этой бухте?
– В этой бухте, – засмеялся старший лейтенант, – стояла шхуна. Но какая шхуна!.. Обожди, Ирина, не перебивай меня, история еще только начинается. Эта шхуна стояла на отмели, подпертая с бортов валунами. Я так и ахнул, когда увидел ее! По легким обводам, высокой корме и другим приметам, которые невозможно передать, а можно только почувствовать, я сразу понял, что это настоящий "пенитель". Пока матросы чинили мотор, я излазил шхуну вдоль и поперек и пришел к неутешительному выводу, что на свете еще есть много дураков, которые раньше времени забыли о парусе. В довершение всего я покажу вам вот это…
Вахтанг протянул Ирине Павловне бумажный пакетик. Когда она развернула его, на стол упали два кусочка дерева: один – темный, другой – более светлый, и оба имели с одной стороны лоснящуюся поверхность, покрытую смолой.
– Что это? – изумилась Ирина.
– Это я выпилил от борта шхуны образцы обшивки. Специально, чтобы показать тебе. Темный – от подводной части, а светлый – от надводной.
Ирина Павловна смущенно сказала:
– Но я ничего в этом не понимаю. Вот смола… она хорошо сохранилась. Значит, сохранилась и обшивка шхуны. Выходит, так?..
Сережка внимательно рассмотрел кусочки дерева, порезал их столовым ножом и даже понюхал.